Город встретил меня уже подтаявшим снегом – запад, тепло, не то что в моих северных краях, и совершенно неузнаваемой Людмилой. Господи, что же такое она пережила? Конечно, смерть мужа, но… Тогда они, честно говоря, жили не очень дружно.
- Не смотри на меня так. У меня все рухнуло. Я осталась без опоры. Не знаю, как и хожу по земле. Каждый миг думаю – вот сейчас пошатнусь, упаду, и – конец.
- Но почему?
- Степочка мой ушел… Степочку я потеряла. На моих руках умер. Я все в него жизнь вдохнуть пыталась. Молила бога – у меня забрать хоть сколько лет, мне не жалко, и ему отдать.
- Прости, я запамятовала. Забыла, что твоего мужа звали Степаном.
- Ой, Наташ, да ведь ты не про того думаешь. Тот-то, первый, который еще при тебе был, ушел к костюмерше – помнишь, толстенькая такая у нас была, колобушечка. Я и не печалилась. Не знаю, куда они отсюда и уехали-то. Я тогда Степочку встретила. В ДК железнодорожников, где мы тогда спектакли играли, пока в театре ремонт шел. Помнишь? Он мне букет принес за кулисы. Все вроде банально. И спектакль был неважный. А я как глаза его увидела… Я ведь из театра ушла тогда. Хотела получше в его инженерную заводскую жизнь вписаться. Несколько лет у них на заводе работала, вела драмкружок. Так директор наш уговорил в театр вернуться. Да и муж его поддержал. Стой, а мы куда идем? Ты что, в гостинице, что ли, поселиться хочешь?
Мы действительно шли в сторону гостиницы. Я не забыла, где она находилась.
- Ты это брось, Наталья. Я ведь одна в пустой квартире. Так что давай ко мне.
Конечно же, я согласилась. И направилась в сторону театра.
- Нет, нет! Мне давно дали маленькую квартирку. И у мужа была. Так что мы две поменяли на такие апартаменты! Сейчас увидишь. Получше всякой гостиницы.
Квартира действительно была прекрасна. А мебель меня просто потрясла. Такой я не видела ни в одном магазине.
- Это все Степочка. У нас ведь во дворе – мастерская. Рядом с гаражом. Подойди к окну, тут видно.
Я подошла и увидела аккуратный домик, прилепившийся к цепочке гаражей. Он был основательный, кирпичный. А за ним, в стороне, противоположной той, откуда мы пришли, возвышалось такое знакомое мне здание. Театр. Я мысленно представила, как подхожу к нему, поднимаюсь по лестнице, открываю огромную дубовую дверь, и… И как будто оказываюсь на том месте, где меня когда-то, предположим, укусила собака. Скверно. Непредсказуемый поворот. И непереносимый звон в ушах. О, да это звенят бокалы!
- Посмотри, какая красота. Степочка купил. Сейчас мы его и помянем. А ты что дрожишь?
- Да театр увидела.
- И что?
- Ганкина вспомнила.
- И что?
- Умер. Я, собственно, из-за этого и приехала.
- А-а-а… Логики не вижу.
- Люд, ты хоть книжки мои читаешь?
- А ты что, их пишешь?
- Здрасьте вам! Да я уж штук тридцать издала. Детективы. Авантюрные повести и романы. Я привезла.
Наш дальнейший диалог передать невозможно – рассказ Люды о муже смешивался с моим захлебом о приключениях в рамках криминальных расследований, сценические творения в местном театре подвергались хозяйкой дома резкой критике, я же добавляла к ним свою – уже по поводу столичных премьер. Наконец, из этого поминально-сценического действа вдруг выплыл вопрос, похожий на новорожденного младенца:
- А Ганкин-то здесь при чем? Он ведь давно у нас не работает.
- Ага. Ты еще скажи, что все здесь и думать о нем забыли! – сыронизировала я.
- А некому помнить. Одна я из той труппы осталась. Все новые.
- Ну так в других местах помнят. Куда уехали, там и помнят.
- Ну да, конечно. Только я убедилась – не надо помнить плохое. Выкинуть из головы, и все!
- Да и я ведь давно выкинула. И вдруг вчера нежданно-негаданно его увидела. На репетиции.
И я рассказала Людмиле обо всем, что произошло в театре. Все выложила, до мелочей.
- И назревает версия, что это я его убила. А я даже и не подходила к нему, понимаешь? И вообще загадка – он узнал меня раньше, чем я его. И еще он сильно испугался. Вот увидел меня и испугался. Вероятно, потому и инфаркт. Сейчас там раскручивают все это дело, у него сестра – частный детектив, след может быстро привести ко мне…
- А что, может и не привести?
- Ну да. Я пришла в театр с пьесой, хотела отдать. И не назвалась. И пьесу не оставила. Но пришла к знакомой – она-то меня знает, но вряд ли выдаст. А поскольку я сама не раз раскручивала такие дела, то и не стала сидеть на берегу как безмолвная Аленушка, а отправилась к тебе. Пока ехала, сто раз убедилась – он умер от испуга. То есть – сердце остановилось от испуга. От ужаса даже. Но чего ему меня бояться-то было? И вообще у меня сложилось впечатление, что он все эти годы ждал моего появления словно кары небесной. Но почему? Я ведь уехала тогда молча, без всяких проклятий и обещаний отомстить.
- Да. Как ни странно, а я все это помню. Он ведь после тебя сильно переменился. И, быть может, мы узнаем, почему. Если она еще жива…Мария. Ходили слухи, что она очень больна…
- Какая Мария? Ты о чем?
- Экстрасенс. Провидица наша местная. Он ведь… Витолан… Помнишь, я говорила, что влюбился он в тебя. А ты не верила. Но, похоже, я тогда права была. Потому что когда ты уехала, его будто подменили. В церковь ходить стал. Как раз тогда ее у нас открыли. Он даже на сцене стал какой-то странный. Играл без запала.
- Так ведь Дракула! Лишился жертвы.
- Ну да. Похоже. Но он мог новую жертву найти. А не стал. Уволился он от нас тогда быстро. После тебя всего несколько месяцев продержался. И уехал. Куда, зачем – ни с кем не поделился. Но он тогда стал какой-то… Знаешь, как Змей Горыныч, который шкуру свою страшную сбросил. Ах, неудачное сравнение, у змея шкура обыкновенная, без всяких там устрашающих колючек. Но ты меня поняла, да?
- Да. Ты начала про Марию…
- А чего про нее говорить-то? Если ты не устала, собирайся, да и пойдем к ней. Дело, конечно, давно было, но она, говорят, все помнит. И его должна помнить. Витолана. Он к ней ходил. Никто в театре не знал, кроме меня. Образок он у меня брал. Заветный. Что я из монастыря тогда привезла. Помнишь, ездила молиться, чтоб ребеночка родить… Вот этот образок ему и дала. Подумала – мне не помог, так пусть другим поможет. С образком он к Марии и направился…
- Ну, и…
- И не знаю ничего. Образок я ему оставила. Сейчас вот у Марии постараемся узнать. Если она не в больнице.
Мария жила на последнем этаже – пятом. Лифта в доме не было. Поднимаясь вверх, встретили женщину, из пакета которой выглядывали прозрачные упаковки с изюмом и курагой. Женщина прошла мимо нас и явно была расстроена.
- Наташ, похоже, нету ее. Видишь, обратно сухофрукты несут.
- При чем здесь это?
- Так ведь она если берется человеку помочь, просит принести изюм и курагу. И еще расческу. Это все она в церкви освящает, а потом обратно отдает. Чтобы ели. И этой расческой причесывались. Тогда ее сила проявится.
- Может, эта женщина и несла все уже освященное?
- Нет. Видела же, она чуть не плакала. Ну, вот и пришли.
Мы постучали без всякой надежды на ответ. Но неожиданно дверь открылась и на пороге показался мальчик лет десяти.
- Если вы к маме, то она болеет и никого не принимает.
- Но мы, Ваня, не лечиться пришли. Нам просто поговорить с ней надо. Спросить кое о чем.
- О чем именно? Говорите, я маме передам. А вы здесь пока подождете.
- О Виталии Ганкине, артисте из театра. Он у нее был много лет назад. Когда ты еще не родился.
- Понятно. Ждите.
Ваня ушел, а я спросила Людмилу, откуда она знает его имя. Предположила, что моя бывшая коллега тоже сюда приходила за излечением – физическим либо духовным. Душевным.
- Приходила. Ребеночка просила. Может, господь оставил бы тогда Степана среди живых, сына растить.
Ваня вернулся и пригласил нас войти в комнату. Мария, худенькая, маленькая женщина, внешне не выглядела больной. Лишь глаза говорили о другом – огромные, печальные, явно таящие безысходность. Я не выдержала, заметила, что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя сдаваться.
- Я не сдаюсь. Я просто… примиряюсь.
- А зачем?
- Чтобы переход был… более плавным, что ли.
- Но зачем? Надо вообще избегать этих переходов! Вам же не сто лет!
- Мне больше. Я растратила слишком много сил. Профессия моя в этом виновата. Но давайте ближе к делу. Я помню этого Ганкина. Мне было с ним очень трудно. Слишком много на его счету оказалось мерзких дел. И вел он себя, мягко говоря, нехорошо. Я долго просила высшие силы смягчить его участь. Ну, дать ему время для перерождения. В том же теле, том же образе. Ноосфера, или, проще говоря, всемирное, всекосмическое информационное поле откликнулось не сразу. И не разрешили мне оставить его чистым, без наказания. Я так ему и сказала.
- А что именно вы ему сказали? – спросила я.
- Но… с моей стороны будет неэтично выдавать такие тайны… Чужие построения судьбы…
Тогда я честно рассказала Марии обо всем, что произошло в театре и почему я оказалась здесь, в этом городе, у нее дома.
- Вот как… Значит, сбылось… Я тогда мало с ним говорила. Все – он. И в основном – про вас, значит, Наталья. И все-таки полного раскаяния я не уловила. А ведь через меня информация-то идет. Космос – космосом, а разговаривает он с человеком через своих доверенных лиц. Тогда это была я. Может, мой настрой повлиял, но только оттуда поступило вот что. Я это называю решением, как в суде. Жив и относительно здоров он будет до той поры, пока не встретится со своей последней жертвой лицом к лицу. То есть с вами. Думаю, все эти годы он жил в страхе. Скорее всего, узнавал про вас – где живете, чем занимаетесь. Чтобы не встретиться-то.
- Надо же… Вон ведь как все повернулось…Но театр, где он работал, совсем недалеко от моей деревни. Я живу теперь в деревне. Пишу там книги.
- Знаю. Я уже все о вас прочла.
- Вы меня читали?
- Нет, нет, прочла о вас в той ноосфере, про которую говорил еще Вернадский. Кажется, он ее и открыл.
- Неужели все так просто? Я думала, что такие как вы входят в транс, как бы покидают свою телесную оболочку и куда-то улетают за этой информацией.
- Да нет же, она приходит сама. Если объяснить по-земному, проще, то я нахожусь в роли телевизионной вышки. Принимаю сигналы.
- Я очень волнуюсь. Поживу хоть еще? И муж у меня часто болеет…
Почему-то я произнесла это шепотом.
- Ну, в роду у вас все долгожители, так что… На здоровье долго еще жаловаться не будете. А вот семейное дело, о котором вы часто думаете, очень грязное. Я имею в виду то, что связано с наследством. Наследники недостойные.
- И… что?
- Не могу сказать. Крыс там много бегает. А крыса – животное удивительное. Она может на себя принять сигналы, мне предназначенные. Когда-нибудь ученые это откроют. А вы пока занимайтесь своим делом. Уверенно. Пишите. Я вижу вашу новую книгу. Возможно, она будет называться «Бумеранг». Либо другим очень смешным и удивительным словом. Но напишете вы ее тогда, когда найдете жену Ганкина.
- Так она жива?
- Да. Потеря памяти. Она где-то… то ли в Ивановской, то ли в Костромской области. Вижу деревню. Речку. На берегу – то ли санаторий, то ли больница. Сосны высоченные. Мост через реку. Дорога через этот мост, шоссе. Путь к золоту… Путь к золоту…
- А что это такое?
- Не знаю. Шоссе – путь к золоту. Может, прииск какой-нибудь неподалеку. Но ведь это Центральный регион, здесь золото не добывают. Тут что-то другое. Надо думать.
- А с чего мне начать поиск этой жены? Я не знаю, как ее и зовут-то. И искать ее совсем не планировала.
- Но... у вас с ней есть какая-то связь. Я больна, и возможностей у меня мало. Не смогу этого узнать. Настроиться на нужную волну – это ведь сколько сил надо! А с чего начать… Но ведь вам виднее, вы много разных криминальных дел расследовали. И тут все получится. Подключите своих подруг. Нет, нет, не удивляйтесь, о подругах я просто прочла в ваших книгах. Тут нет никаких сверхзнаний и сверхусилий. Но – простите, я устала. А вы, Людимила, не проронившая ни слова, готовьтесь к новой жизни. Вам сколько лет?
- Сорок два уже.
- Скоро у вас появится сын. Готовьтесь.
- Да что вы, ведь я мужа только что похоронила…
- Мне повторить?
- Мария…Милая… да я… Я на колени перед вами встану… Ножки вам мыть буду… Но Степочка был очень болен. Сынок-то болеть так не будет?
- Не могу сказать. По той же причине, по какой не могу определить, где сейчас жена Ганкина.
Вдруг Мария изменилась в лице, застонала и закричала:
- Нет, нет, не может быть! Я не ошиблась, она жива! Не может быть!
В комнату вбежал Ваня, стал успокаивать мать. Мы все-таки осторожно поинтересовались, в чем дело.
- Она была в морге. Я это увидела. Четко и ясно. Но она жива. Тут у меня не может быть ошибки. Жива. Ищите. И ты ищи, Людмила. Это тебе пользу принесет. Укрепит твоего мальчика. А то ты сидишь да горюешь, а ему эта горечь передается. Хорошо на мир смотри. По-доброму. С улыбкой. Тогда и ему хорошо будет.
Мы очень хотели помочь Марии, успокоить ее, но она сказала, что ей необходимо побыть одной. Напоследок я все же спросила ее:
- Может, нам с моргов поиски-то и начать?
- Быть может… Но… Вам надо учесть, что я работаю сейчас вполсилы. И этот морг… Возможно, он был в судьбе женщины вовсе не сегодня, а несколько недель, а то и месяцев назад. Это важная поправка. Живую ищите. А теперь оставьте меня.
Людмилу оглушила новость о ребенке и она плохо воспринимала мои предложения тотчас же поехать и присоединиться к Зое Алексеевне и моей Валентине. Мне тоже казалось, что это ей не особенно и нужно. Но раз Мария сказала, что это укрепит ее мальчика…
- Укрепит. Конечно. Давай-ка зайдем в театр. Я заявление оставлю. Об уходе.
- Может, отпуск выпросишь?
- А не хочу. Надоело все это лицедейство. Ума на сцене не стало, понимаешь? Одно кривляние. И находки этих новых режиссеров, которые почему-то обычные мысли и чувства воспринимают в извращенном виде. Противно. Пойдешь со мной? Душа-то не дрогнет?
- Пойду.
Я села в зрительном зале, предоставив Людмиле возможность одной уладить все дела. На это ей потребовалось очень много времени, но Людмила была отпущена на свободу. С трудовой книжкой, выловленной в глубине директорского сейфа. Мы вышли из театра и встали под колоннами. Нам явно хотелось чего-то красивого и праздничного. Как-никак, у нее – долгожданное будущее материнство и вообще новая жизнь без этого театра. И у меня – я сбросила воспоминания о прошлом как неудобную плохую одежду. И мне теперь ничего не мешает. Мы решили отпраздновать свои неслабые повороты в судьбе и отправились в ресторан. Он назывался «Ласточка-касаточка» и украшен был сверхоригинально – на «проводах» из тонких веревок сидели искусно сделанные ласточки, которые время от времени передвигались и взмахивали крыльями. На стене было огромное панно с изображением знаменитого крымского Ласточкиного гнезда. Но мы не сели за столик, мы просто не успели этого сделать, потому что я онемела, я была сражена и не верила собственным глазам! Но только они меня не обманывали. Именно там, где мы остановились, разглядывая зал, висело несколько портретов. И на одном из них… Господи, вот я сейчас пишу об этом, и меня душит волнение – на одном из них, оказавшимся прямо возле моего плеча, была изображена… я! Немую сцену нарушила Людмила вопросом, оставшимся без ответа:
- Что за бред?
- Ничего не понимаю…
- Наташ, а ты точно никогда здесь не была?
- Точно. Смотри, даже родинка моя.
- Сережки другие. У тебя без камешков.
- Да. Другие. Давай найдем администратора или кого-то еще, спросим, что, почему и откуда?
Но администратор подошел к нам сам, удивленный, видимо, тем, что мы не проходим в зал.
- Пожалуйста, дамы, проходите. Вы к нам, вижу, впервые. И не ошиблись в выборе – у нас прекрасная кухня и…
- Нас заинтересовали портреты, - смело кинулась я в разведку. – Вот этот, в частности. Кто на нем изображен?
Он переводил взгляд с портрета на меня и обратно. Он тоже был поражен. Потом осторожно заметил, что серьги другие. И лицо на портрете несколько… помоложе.
Он еле это договорил, боясь меня обидеть.
- Но кто это? И почему портрет висит именно в вашем ресторане?
- Ну, а почему ему тут и не висеть? Красивое лицо… Радует. Вдохновляет. Поднимает настроение. Возможно, это кто-то из наших постоянных посетителей. А, может, из тех, что здесь работали. Я, знаете, пришел сюда недавно, не знаю истории.
- Портреты без подписей. Без названий. Даже странно, - заметила Людмила.
- Да. Странно. Но мы тут все новые, кроме уборщицы. Сейчас ее сюда приведу.
Уборщица оказалась миловидной и красиво одетой женщиной, все свои рабочие причиндалы она оставила, так сказать, за кулисами. Администратор подвел ее сразу к моему портрету.
- Вот, дамы интересуются, кто это.
- Но женщина посмотрела прямо на меня и вдруг спросила:
- Что, опять сбежала? Но я тебя уже пустить не могу. У меня сын женился, дите родили. Мне тебя и положить-то негде будет.
Я сумела быстро убедить ее, что на портрете – другой человек. И мы не знаем, кто. А хотим знать.
- Ну, так раз это не вы, значит, Ирка. Е-мое, похожи-то как! Словно близнецы-братья. Сестры. Работала она тут. А у нас художник был, зал этот оформлял, он все эти портреты и развесил.
- Что, все они тут работали?
- Нет. Она одна. Остальных не знаю где он взял. Говорил – есть стена плача, а у нас будет стена красоты.
- А как ее фамилия?
- Шилова. У меня жила. То приезжала, то уезжала. Откуда – не знаю. Приедет – здесь работает. Потом вдруг уедет. Так несколько раз. Я ее к себе на квартиру пускала. Это она все от мужа бегала. Фамилия, знаете, не зря у нее такая – шило в одном месте…
- А тут-то она что делала?
- Официанткой была.
- Не говорила, почему именно в этот город приезжала?
- Нет. Но странная она была. Я как-то увидела ее в городе издали. С работы, может, она шла, не знаю. Идет, сама с собой разговаривает, руки вверх протягивает. Все на нее оборачивались, а ей хоть бы что.
- А не оставляла у вас Ирина каких-то своих вещей?
- Да нет. Книжку только одну. Но я не смогу ее показать. Кто-то взял и не вернул.
- Не помните, о чем там написано? Сами-то читали?
- Некогда мне читать. А называлась она «История театра».
Ну, надо же! «Мой» портрет возымел дополнение. Мы поблагодарили женщину и прошли-таки в зал. Кухня в ресторане действительно была превосходной. Но лично я вышла оттуда под тяжестью неведомой ноши – на мне повисла еще одна загадка… Вообще-то свет в конце этого тоннеля был, и не такой уж слабенький…
