Рогатку я сделал! Взял с кухни мамин ножик, вырезал в кустах им рогатульку. А резинку дала мама сама, от старых шаровар.
И я пошёл! За наш сарай! Расставил там на доску всякие стекляшки, отмерил пять шагов!..
…Стекляшки так чудесно разлетались! Никто мне не мешал.
Пока не появился папа. Словно вихрь: я только-только зарядил в рогатку камень! Но ругать меня не стал. А, молча, взял мою рогатку. С разворота, не целясь, выпустил камешек в сторону стекляшек. И попал, одна из них так сразу разлетелась! Папа уже начал высматривать камешек себе ещё. Но, видно, вспомнил, что из рогатки при детях педагогично не очень. Оглядев рогатку ещё раз, положил её на перевёрнутое ведро, и мы пошли обедать.
За столом мы ели. Я – молча, мне нельзя, а мама с папой говорили. О погоде. О зарплате. О дровах.
И вдруг заговорили обо мне. Папа вспомнил, за каким занятием меня нашёл!
Но ругать меня не начал. А вместо этого ещё шире улыбнулся, и маме объявил, что их сын дорос уже и до рогатки! И хотя резинка на ней немножечко не та, но стреляет очень даже неплохо. А затем похвастался, как он, только что, навскидку! Из незнакомого оружия попал в совсем малюсенькую стекляшку.
- Интересно-интересно! – заинтересовалась мама. - С ружьём она папу видела. Видела с пистолетом. С рогаткой же – ни разу. Выходит, папа что-то скрывал?
Папа ответил, что ничего не скрывал, он из рогатки - всегда!.. И нужна она ему была не для того, чтобы бить стёкла соседям, а для того!..
И, чтобы мама впредь не стала о нём думать, как о хулигане, папа рассказал.
Когда-то, когда папе не было и тринадцати, но у него уже имелся взрослый велосипед. Когда, уже давно, в их доме был патефон и куча пластинок. Когда все только собирались жить!
Никому не сказав. Не объявив, не предупредив! На нас вероломно напали фашисты.
Кто-то убирал урожай, кто-то строил, - а тут! И на третий, наверное, день мой дедушка, совсем молодой, стал собираться. Сходил с вечера в баню, посидел на крыльце. Спал он в эту ночь, или не спал – никто уже не скажет. А только обнял с утра мою молодую бабусю. Обнял дочку Римму. Чуть не до неба подбросил младшего Толю.
А маленького папу обнял особо. Затем от себя отслонил, посмотрел в глаза и сказал, что за мужчину в доме теперь он.
Папа ответил, что он не умеет, не сможет!.. Но дедушка был в моём папе уверен, ведь папа был его сын! И забросив на плечо старый «сидор», пошёл, потому что было уже пора.
И всё началось: огород, дрова, сено!..
Работа в колхозе. С такими же, как он, мальчишками, девчонками! Лишь бы скорее Победа. Лишь бы все поскорее вернулись, и папа со своими товарищами стали бы снова мальчишками. Потому что они уже немножечко устали. Потому что так долго нельзя…
Но война шла, сколько ещё было до её конца, - не мог сказать никто. Папе иной раз даже казалось, что он привык: чуть свет вставать, к работе в поле, к вилам, топору!
Не получалось привыкнуть только к голоду. Есть хотелось всегда. Сразу после завтрака, сразу же после обеда.
Конечно, огород, он выручал. Осенью засыпалась в погреб картошка, квасилась в бочке капуста, заплетался косичками и вывешивался за печкой золотистый лук…
Жаль только, что заканчивалось всё это быстрее, чем хотелось. И, кое-как дотянув до весны, папа с бабушкой шли на огород снова. Снова копали, сажали, поливали, пололи!
Но это новое так долго росло. И папа с бабусей, чтобы не ждать, приспособились суп из крапивы. Вылезала она рано, вдоль заборов её было полно! К тому же они всё-таки продали велосипед, на эти деньги купили муки, и дело пошло! Папа с Риммой набивали чугун молодой крапивой, туда же крошилась картошка и лук, бабуся высыпала горсточку самодельной лапши!..
И если бы туда ещё немножко мяса…
Уже – и морковка, уже – и горох!.. Но мяса хотелось. И маленький папа однажды подумал, что можно бы есть воробьёв.
А что? Кошка же их ела. Даже до войны! И если их она… то почему не мог и папа? Уж очень хотелось дожить. До неё, до Победы. Сплясать в этот день. Прокричать громкую песню!
И дождаться её мог помочь новый стратегический продукт воробей. Который спасёт и бабусю, и папу, и Толю, и Римму! Поможет!..
И пусть папа птичек и любил, но свою маму, брата и сестру любил, всё же, больше. И, отыскав свою почти забытую рогатку, папа начал. Чуть не зажмурясь, настреливал воробьёв, бабуся их ощипывала! А когда суп закипал, из чугуна пахло как будто обычной куриной лапшой. Той, что они, когда только хотели, ели до войны.
Не хватало, правда, вдоволь, как бабуся ни тянула, соли. Вновь закончилась мука. Чтобы как-то с ними… бабуся с папой даже продали дедушкино пальто, но эта была уже такая ерунда!..
А вот совсем не ерундой было то, что сам мой дедушка давно уже им не писал. Бабуся беспокоилась. А папа объяснял, что просто ему некогда, Красная Армия наступала уже вовсю, а дедушке иногда необходимо было и поспать!
Одно письмо, правда, пришло. Но написал его не он, не дедушка, а командиры. Писали, что «в ходе наступательных боёв!..»
Мой дедушка как-то немножко пропал. В списках погибших их мужа и отца нет! Но – вот так… А враг будет, точно, разбит.
Пропасть мой дедушка не мог, папа в это не верил. И без конца бабусе объяснял, что это кто-то там ошибся, что дедушка не мог! Ну, если только не надолго и не до конца! А пока их папы, моего дедушки, с ними нет, за него будет он, мой папа. Который, пока бабуся на работе, за всем и всеми дома присмотрит. Объяснит, кому следует, как себя нужно вести, когда нужно, уложит младших спать.
А, главное, накормит. Суп – огромный сразу чугунище! – бабуся варила загодя, с вечера. Затемно встав, отъедала немножко сама. Чтобы не остыл, задвигала чугун в печку снова. И подоткнув на одном одеяло, прикинув, что другому не мешало бы справить новую рубашку, а третьего следует перед баней срочно постричь, ещё раз вздохнув, спешила на работу.
Тикал будильник, понемножечку начинало светать, и тут уже поднимался с постели мой маленький папа. Ополаскивал под умывальником лицо, чтобы не разлёживались, будил младших. А сам, как и вчера, позавчера –и как всегда – отодвигал заслонку и с ухватом наперевес лез в печь.
Уже умылись Толя с Риммой, уже взяли в руки ложки! И только папа: что-то в печке делал, делал. От папы видны были только ноги, которые то наступали на печку, то отступали! То плясали. А передняя папина половина так и оставалась в печи. Как будто это папу ухватил какой-то людоедный кит. А он там, у кита внутри, всё не сдавался и боролся.
Хотя сражался папа вовсе не с китом, а с чугуном. Цеплял его ухватом, чтобы приподнять! Опускал на под снова: прикидывал, как бы ещё!..
Вот только сам чугун сегодня не хотел. Пригрелся. Будто даже задремал, а тут!.. Папа не отставал, всё цеплял и цеплял! Чугун же выскальзывал: сколько папа ему ни объяснял. И если бы он был человеком, можно было смело сказать, что у него начисто отсутствует совесть.
Но папа – всё равно! - Он так миллион уже раз! - Сумел! Чугун ухватом всё же зацепил, выволок на шесток! Чтобы переставить его на лавку, приподнял чугун снова!
Но только-только сделал с ним шаг. Как чугун немедленно качнулся. На секунду замер. Выправился снова! И, закачавшись уже вовсю! Вываливая из себя всё, что в нём было, опрокинулся на пол.
…Молча таращился на разлившееся безобразие папа. Спрятав под стол свои руки, молчали Толя и Римма. Замерли в подполе мыши! И лишь будильник: всё тикал и тикал. Как будто его ничего не касалось, и пусть разбираются тут без него.
Не грянул гром, не рухнул потолок. Прислонившись боком к печи, спокойно валялся чугун.
Положив ненужные ложки, Толя и Римма потихонечку начали снова дышать.
И только мой папа: сжимая ухват, всё стоял. Всё смотрел. И не верил. Так было нельзя… Всё хотелось сначала!.. Вот только сначала было уже никак… И если валявшуюся картошку ещё можно было собрать, то от сбежавшего через щели супа остались только следы. И папа, пнув ногой чугун, затёр скорее тряпкой пол. Сунул в руки Толе с Риммой по кусочку хлеба и побежал. В школу. Ему давно было уже пора.
В школе было хорошо. Звонка ещё не было, кто-то изо всей силы кричал. Кто-то убегал, кого-то догоняли. Чуть ли не с порога папу так сразу толкнули, что пришлось догонять и давать сдачи! А потом был звонок и уроки. О вертлявом чугуне думалось меньше и меньше.
Но задачки решались. Упражнения заканчивались. И только папа ставил точку и поднимал голову от тетради, как перед глазами принимался тут же маячить противный чугун. Как он – сначала. Как – потом!..
И эта война… Потому что же, сколько так можно? Ведь если б не проклятая она, они давно бы уже жили в новом доме! Были уже брёвна, половицы – было всё! Тем летом оставалось только дом собрать – и тут она.
И всё. Сам дедушка на фронте, а бабуся с папой - как?.. И они брёвна поменяли. На дом. Другой. Не новый, не такой, какой задумывал их папа. Но дом. С полатями, подполом, кухней.
А сколько, кроме дома, было дел ещё? Рос Толя, росла Рима! Бабуся уже стала поглядывать на дедушкины сапоги, которые тоже: очень расчудесно можно было поменять! Но только их уже давным-давно примерил – и не раз! – мой папа. И пусть папе они были чуточку великоваты, но, главное, что не малы! А уж что делать с большими, папа знал: побольше на ногу портянок! И можно смело отправляться за дровами в лес, за соломой в поле!..
Опустив голову под парту, на эти сапоги можно было взглянуть даже сейчас, и папа так и сделал. Затем взглянул за классное окно.
За окном были деревья. Листья с них облетели почти уже все. Наверное, скоро ударит мороз. Приморозит на погребке капусту. Они её с мамой порубят, заквасят! Натрут в неё морковки!
Которую можно было с чем угодно. Её с удовольствием можно было грызть сырой! Морковку клали в суп!..
И тут со словом «суп» снова вспомнилось утро. Папа закрутил головой и даже попробовал услышать, что говорит им учитель! Но пролитый суп в голове оказался главнее. С ним же сразу прилезло, как расстроится мама, а у неё и без них!..
И что теперь ей скажет папа: скажет - суп у них украли? Но тогда должны были украсть и Толю, и Римму!
Или лучше сказать, что суп они съели. Папа Толю с Риммой уговорит!
Вот только как их уговорить, чтобы они, хотя бы до завтра, не просили больше кушать. На это они не согласятся точно. А тут ещё и мама: сразу примется щупать их лбы, животы! Станет спрашивать папу!..
Вообще-то папа врать, наверное, немножечко умел. Кому-то. Иногда. И даже иной раз и получалось. Но не маме: никогда и ни про что. Так что про чугун можно было и не начинать. А тут как раз ещё закончились уроки. Так что папу спасти не могло уже ничего. Разве что землетрясение.
Про землетрясения в их краях не слышали, наверное, два миллиона лет. И всё равно. Они всегда так неожиданно. И если бы землетрясение сейчас! То врать бы даже не пришлось, про суп бы мама не спросила точно, а стала бы их всех спасать!..
В ожидании землетрясения папа даже замедлил шаги. Но землетрясением даже и не пахло. Пахло всем, чем угодно, но только не им. Папа уже упёрся в свои ворота!
Зато, когда в дом всё же вошёл, то оказалось, что в подпол суп утёк не целиком! Некоторые лапшинки через щели в подпол не пролезли, позастряли! И всё время, пока папа был в школе, его младшие брат и сестра сидели на полу, лапшинки эти выковыривали и с удовольствием их ели. Полдня, до самого папиного прихода!
А почему? А потому что у них тоненькие пальцы! Между досок пола лезут! А у папы уже – нет! И поэтому он Толю и Римму поругал, и поскорее вымыл полы ещё раз…
- А про рогатку? – затеребил я папин рукав, - про рогатку?.. – потому что папа!.. Вдруг замолчал. Как будто про рогатку никому уже не надо!..
- Про какую? – не сразу понял папа.
- Ах, про рогатку…- и скучным голосом сказал, что – да. Рогатка у него была. Хорошая.
И всё. А дальше повертел тарелку. Поиграл ложечкой для чая. А затем и вовсе: развернул сегодняшнюю газету и спрятался за ней от нас с мамой у окна.
…А патефон с пластинками они тогда так не продали! Так с ним и жили! Под некоторые пластинки пели, под некоторые даже плясали!
И ждали, ждали. Когда же это всё закончится и снова будет Мир…