Предыстория: 10 лет назад известный писатель-фантаст Перемыслов увозит смертельно больную жену из столицы в провинциальный посёлок, где она вскоре умирает. Уже после его похорон детям предстоит столкнуться с множеством тайных сторон в жизни родителей.
Антон не вникал в замыслы сестры не потому, что был равнодушен к смерти отца и неожиданной её развязке с завещанием – напротив, как бы он ни рисовался, это взволновало его до такой степени, что каждую свободную минуту он запирался в комнате и изучал найденную на чердаке коробку с дневниковыми записями старшего Перемыслова, о которой, из чувства странной злорадной ревности, никому так и не сказал. Было ощущение, что кто-то уже выбрасывал содержимое вовне, а после собирал в беспорядке обратно: листы были перемешаны, и более ранние заметки, написанные ещё на жёлтой бумаге из советских школьных тетрадей, с истрёпанными краями, сочетались с белоснежными, плотными, новенькими листами. Какой-либо логики в их соседстве Антон не мог отследить, поэтому и предположил, что последний, допущенный к коробке, – будь это отец или кто-то другой – спешно перебирал свои записи, не имея времени после раскладывать их хотя бы в относительной хронологии.
Антон изображал безразличие к жизни и мыслям отца именно потому, что отчаянно хотел отсечь невероятный, волнующий, жгучий интерес, разорвать тяготящую связь с ним. И сейчас, откладывая в сторону скучно зафиксированные идеи и отрывки для будущих романов, диалоги с издателями и другими фантастами, сумбурные сны, он находил и вещи, захватывавшие его внимание.
«Мой отец любил вспоминать, как в четырнадцать лет, отправившись по материнскому поручению за грибами в Днянский лес – хозяйство его отца, служившего всю жизнь лесником, исхоженное и изученное, казалось, вдоль и поперёк, - заблудился. Конечно, лесничий сын был научен определять направление по ясным для него, как дорожные знаки, ориентирам: и это не расхожий мох на стволах, но и пение птиц, и концентрация определённых видов растений, и наличие кустарников… Однако в тот день словно какая-то неведомая сила, по его горячим признаниям, вела его в глубь, всё дальше и дальше от посёлка, в места, неожиданно незнакомые ему, поросшие высокими соснами, будто обнесённые великанским забором, испещрённые колкими кустами, вздувшиеся холмами, как наростами, брести по которым приходилось осторожно и медленно. Солнце не пробивалось сюда совершенно, и очень скоро заплутавший подросток перестал понимать, день ли ещё или начало вечереть, сколько он ходит, будто зачарованный, по гулкой лесной глуши.
Наконец, он вышел к месту, которое после, вспоминая, всегда называл пещерой, хотя по описанию это было углубление, образованное внутри невысокого, в половину его низкого роста, холма и подкрепляемое каркасом из переплетённых корней нескольких могучих деревьев – одного давно повалившегося, наполовину сгнившего, и двух-трёх растущих. Повинуясь инстинкту, который, видимо, вынуждает и детей, и животных проникнуть внутрь любого таинственного пространства, если не видно прямой угрозы, он, сильно согнувшись, пролез в эту дыру и, привалившись спиной к взъерошенной от корешков, рыхлой стенке убежища, до странного спокойно подумал, что это место подошло бы для ночлега, не найди он до ночи дороги домой. Но тут же вылез и, к своему изумлению, увидел свет вдали, за грядой ближних деревьев, который отчего-то не замечал, рыская в полумраке ещё минуту назад. Сделав несколько неуверенных шагов, он вдруг очутился в поле: аккуратные чёрные квадраты распаханных полей, несмотря на август, уже пустые, лежали по правую от него руку; а по левую серебрилась на ярком солнце, вылетая из-за поворота высокого берега, Незамерзайка. Он посмотрел в сторону Дна и увидел макушку белокаменной церкви, занимаемой тогда краеведческим музеем, купол с которой был давно снят, не подлежа восстановлению после удара молнии, и поднимавшиеся ступенями крыши домов, а кругом всего этого – вскипавшую, будто пена над краями пивной кружки, буйную, рыхлую сирень.
Отец (странно называть его так, представляя четырнадцатилетнего мальчишку) был напряжён, но не от пропажи своей, не от странной перемены и времени года, и его положения в пространстве относительно посёлка, не от мгновенной замены соснового леса, из которого только что вышел, на блистательно летевшую вдаль речку. Напряжение его было связано со страхом: по математике контрольная, он не выучил урока и, по пути в школу, свернул, никем не замеченный в поле; он знал, что учительница пожалуется матери, а та безжалостно выпорет; наказание неотвратимо как за невыученный урок, так и за прогул, но сидеть в классе почти час, делая вид, что царапаешь что-то по воздуху в пустой тетради казалось унизительно невыносимым. И вдруг он увидел, как вдалеке, поднимая столбом пыль вдоль проезженной телегами дороги, перекинув форменные пиджаки через портфели и развязав галстуки, бегут его одноклассники: маленький Петька по прозвищу Блоха, Мишка Ерёмин и Клава Перегудова из параллели, а за ними, ещё дальше, неразличимые, такими же группками, всё идут и идут другие школьники, так же подпрыгивая, размахивая руками и весело крича. В поле спрятаться от них негде, и отец направился навстречу, а товарищи, завидев его, припустили и зашумели сильнее: «Победа, Федька, не учимся! Не учимся! Уроки отменили! Победа!». Он выяснял, в душе заранее ликуя, почему же вдруг не отменили, решив, что победа – значит, победа над желанием учителей в этот солнечный полдень пытать учеников контрольными; но вскоре понял, что победа – советской армии над фашистами, окончательная и несомненная! И обрадовался – прежде всего, что до контрольной теперь два дня, успеет всё же подготовиться. Этому горячее всего радовались и одноклассники, а потом уже, конечно, что война окончена, и отцы (кроме Мишкиного, погибшего в самом начале), должно быть, скоро, может быть – прямо завтра, вернутся домой.
Потом все скинули ботинки с носками, закатали штаны до колен и ловили лягушек в холодной речной воде, да играли, они, третьеклассники, с учениками других классов, в догонялки на песчаной косе. И лишь когда медовый закат разлился над рекой, вернулись в посёлок, где возле старой, обезглавленной церкви нашли всех почти местных женщин весело плясавшими, напевая, под гармошку безногого деда Гаврилы.
От счастливого воспоминания пятилетней давности отец, неизбалованный ими, очнулся – он всё ещё сидел, уютно привалившись к земляной стенке, в своей «пещере», кругом его обступали сосны, но теперь он хорошо понимал, в какую сторону следует идти. Когда, наконец, деревья расступились и он вышел на широкую, как трасса, отлично протоптанную дорожку, то увидел солнечные лучи, проникавшие в просветы точно отвесно, как и было в полдень, когда он только тронулся в путь, за грибами, и поразился, не мог же изнурительно плутать в чащобе менее часа. Утробно залаял в кустах Трезор – отцовский пёс, – и наскочил на него, вылизывая лицо, а за ним показался и сам отец вместе с товарищем, дядей Ваней. Оба кинулись к моему отцу с неистовыми криками: «Федька! Ты где был? Мы тебя с рассвета ищем». Вот так он узнал, что незаметно для себя пропадал в лесу ровно сутки.
Уже взрослым человеком, отец, объяснивший странный случай с собой навалившейся от страха дремотой, услышал от старожила из другой деревни, а потом нашёл подтверждения ещё у нескольких человек, что многие в здешних местах, в основном, правда, ещё до революции, терялись в лесу, порой неделями (самое долгое – 39 дней), и возвращались, уверенные, что недавно ушли, рассказывая, что попросту сидели и предавались подробным, потрясающим, лучшим своим воспоминаниям, словно переживали их заново наяву, потеряв счёт времени.
Галя моя больна безнадёжно, и мы оба знаем, что удержать её – самого близкого моего, самого доверенного человека – рядом до конца моих дней невозможно. Но как бы я хотел за всё, что она сделала для меня, подарить ей радость ухода из жизни, не чувствуя боли, не боясь забвения, растворившись в собственной памяти, заблудившись в её гостеприимных закоулках. Быть может, это будут места, где бывали мы вместе ,и тогда, когда и мой час придёт, мы встретимся, например, у автомата с газированной водой на набережной Ялты, где познакомились в 79-м, или возле колеса обозрения на ВДНХ, куда она так и не смогла затащить меня на первом свидании, но обещала хранить в секрете – и обещание своё сдержала, как всегда, железно, –мой иррациональный страх высоты; или во дворе нашего старого панельного дома на Сумском, куда я вывез впервые, лавируя между припаркованными вплотную к самому подъезду двумя автомобилями, коляску с новорождённым сыном, и предвкушаю, как снисходительно и гордо буду отвечать на соседские поздравления, а она, ещё ослабленная долгими родами, осторожно ощупывает нижнюю ступеньку ногой в блестящем полусапоге, прежде чем уверенно приставить к ней и вторую, и обе наши девочки благоговейно ведут её за руки, счастливые…».
«Ну вот, и я тут появился», – со странной смесью благодарности и досады подумал Антон, дочитав до конца. Никто так и не мог понять чудачеств отца, но сын предпочитал не верить в их искренность и считать отличной актёрской игрой – его смелые задумки для своих романов, его внезапные идеи странных покупок или проектов, в которых надо участвовать. Горячо поддерживала их только мама. Исхудавшая, уменьшившаяся вдвое, сильно робевшая, узнав о своём смертельном диагнозе, она сразу согласилась уехать с ним на его родину, куда он не возвращался с тех пор, как исполнилось шестнадцать, где ждал заброшенный, неустроенный старый дом, окружённый лесом, и не было никаких вариантов нормальной медицинской помощи. И неужели причиной этому были не безответно перечисляемые им с сёстрами свежий воздух или отдалённость от стрессовой столичной суеты? Неужели вот этот горячечный, галлюциногенный бред?!
«По ходу, страсть к допингу и хорошим приходам у меня в генах», – усмехнулся он, убирая подальше под кровать коробку с отцовскими записями и маленький прозрачный пакетик.
#рассказы #острый сюжет #мистика #триллер #детектив