Я продолжаю на примере отзывов на «Брата» рассуждать о том, что то, как мы говорим о литературе и кино, в большей степени говорит что-то о нас самих, нежели о произведениях, которые мы обсуждаем. В Брате очень важную роль играет музыкальное сопровождение (о взаимодействии текстов песен «Наутилуса» и того, что происходит в кадре, см. мини-лекцию на Ютубе). И большая часть зрителей (86 из 152 отзывов на «Кинопоиске») обращают на это внимание… вот только практически никогда не могут внятно сформулировать, как работает эта музыка, зачем она нужна или как на них воздействует.
Думаю, это естественно. То, как мы разговариваем об искусстве в целом, определяется в первую очередь тем, что в нас вложило школьное образование (я не говорю сейчас о тех людях, кто как-то связан с искусством профессионально). А в силу бывшего литературоцентризма нашей культуры (и осознания властями того, что литература – более эффективный инструмент пропаганды, чем музыка и живопись) главным искусством в школе считается художественная литература. Как я уже писал, когда нас приучают рассуждать о повествовательной прозе, во главу угла ставят «реализм» и дидактизм – в нас вдалбливается привычка «учиться жизни» на примере поведения персонажей, словно те являются живыми людьми. Но этот подход плохо работает применительно к изобразительному искусству и тем более к музыке. Что же делать? Насколько я помню уроки музыки классе в пятом, обучение сводилось к тому, что нам рассказывали пару занимательных фактов о биографии композитора, давали послушать какое-нибудь произведение, а затем рассказывали, какие эмоции это произведение вызывает(«Чувствуете, вот тут тревожная музыка? А вот тут что-то радостное пошло, да?»). Ах да, еще там учили петь, что было здорово, признаюсь, хоть и не слишком интеллектуально. Конечно, вероятно, от уроков в пятом классе сложно ждать чего-то более адекватного (но кто решил, что музыка и изо должны заканчиваться в пятом классе, а истории кино вообще быть не должно?). В общем, всё это напоминает о том, как плохие учителя говорят о лирике, подменяя анализ лирических текстов разговорами «о высоком» и требованиями «прочувствовать», что хотел выразить автор.
Школьная литература в целом не умеет работать с каким-то сложным материалом, к которому нельзя подойти с привычной меркой, с материалом, в котором нельзя с ходу выделить дидактический посыл или нельзя верно определить «правильную» эмоцию (любовь, тоску, патриотическое воодушевление и т. д.). В связи с этим абстрактно наша культура может признавать Хлебникова или Хармса как классиков, но на практике почти ни в каких школах их проходить не будут. Я уж молчу про барочную поэзию начала XVIII века или про постмодернизм конца XX. Фамилия «Пригов» до сих пор заставляет авторов ЕГЭ биться в гневных конвульсиях (кстати, почитайте их «научные» статьи, они очень смешные).
Если материал непонятен, школьная литература и не пытается с ним разбираться. Забавно. Программа по математике или физике от 8 класса к 11 постоянно усложняется, а вот литература во многих школах(не во всех, конечно) как бы топчется на месте, ведь манера разговора о писателях не меняется (меняются разве что требования к объему сочинений да изредка к количеству используемых терминов).
И это очень грустно, потому что как раз в старших классах можно было бы поработать с необычным материалом, заставить учеников поскрипеть мозгами в процессе разбора какого-нибудь Введенского. То же и с музыкой, и с ИЗО. Я уверен, что реальное музыковедение так же далеко от уроков музыки в моем 5 классе, как и реальное литературоведение – от разговоров о высоких эмоциях, заменяющих разбор лирических текстов. И было бы здорово, если бы после уроков 5-го класса, где учат петь и рисовать, пришли бы уроки в старшей школе, где учили бы анализировать такой непривычный материал, как музыка и картины.
К чему я это веду? Музыкальное сопровождение в «Брате» в основном состоит из песен «Наутилуса». Это отнюдь не абстрактные музыкальные композиции – там тексты есть. И тексты слышны в фильме. Почему же все зрители, упоминающие важную роль музыки, говорят лишь об атмосферности музыкального сопровождения? Только пара зрителей хоть что-то сказали о текстах, отметив, что это странно, что простому парню Даниле Багрову нравятся песни с такими сложными и непонятными словами, а не что-нибудь попроще. Но неужели никто из тех, кто писал отзывы на «Кинопоиске», не оценил постоянное взаимодействие музыкального и визуального ряда? Не заметил в процессе просмотра, что Багров готовится к убийству под песню, где героиню искушает вампир? Вампир, который говорит, что дает «силу и власть» ровно в тот момент, когда Данила поднимает самодельное ружье? Что песня «Во время дождя» с припевом «Я придумал тебя» предвосхищает появление Светы, образ которой, выстроившийся у Багрова в голове, совершенно не соответствует реальности? Что когда Багров идет на фоне рассвета, в песне «Зверь» звучат строчки «полыхает пожар», и это заставляет стершуюся романтическую метафору «рассвет=пожар» заиграть новыми красками? Я же не говорю про какие-то сложные мотивные связи, лишь про то, что вроде бы просто обязано броситься в глаза.
Но, кажется, все это проходит мимо большей части зрителей. Думаю, просто потому что мы привыкли не обращать должного внимания на музыку в кино. Нас вообще никогда не учили вслушиваться в музыкальное сопровождение – и мы глухи к нему. Хочется провести параллель с процессами, которые происходили в поэзии XIX века. В первой трети века важную роль в поэзии играла так называемая школа гармонической точности, которая, помимо точности логической и образной, предполагала внимание авторов и читателей к звуковой структуре стиха (этому уделялось большое внимание и в XVIII веке – вспомните работы Ломоносова). Смысловое движение, развитие лирического сюжета, как правило, сопровождалось и отчетливым изменением звукового состава стиха, что для слушателей того времени было очевидно. Но в середине XIX века на первый план в системе литературы выходит повествовательная проза. Как отмечала известный литературовед М. Н. Виролайнен, это приводит к потери стихотворного «слуха» авторов и читателей (в метафорическом смысле): аудитория прекращает различать голоса разных жанров, присутствующие в структуре того или иного стихотворения. Вероятно, в это же время происходит и иная «потеря слуха» (в чуть менее метафорическом смысле): хуже улавливаются оттенки в звуковом составе поэтического произведения. И, хотя в Серебряном веке на какой-то момент вновь появляется внимание к «музыке стиха», сейчас мы – в сравнении со слушателями поэзии XIX века – совершенно «глухи» (хотя бы потому что практика публичного чтения стихов у нас почти сошла на нет – в сравнении с тем, что было тогда, конечно).
То же и здесь. Балабанов был крайне музыкальным автором. Может, дело в каких-то индивидуальных особенностях, а может, все дело в близости к рок-культуре. Более чем уверен, что, когда сам он при просмотре какого-нибудь фильма сталкивался с закадровой музыкой, он тонко чувствовал характер взаимодействия звука и видео. Но мы, современные зрители, кажется, в большинстве своем гораздо менее восприимчивы к этому. Может быть, потому что мы привыкли пасовать перед всем «ненормальным» в сравнении со школьной литературой, а может, это какая-то более общая привычка восприятия… Не знаю.
Я такой же глухой, как и все. Думаю, от абсолютной глухоты меня спасает только подростковая любовь к русскому року, научившая ценить взаимодействие музыки и текста. Как все-таки жаль, что с точки зрения все тех же руководителей системы школьного образования «русский рок» – глупая и вредная штука, которой не место в программе по литературе. То ли дело басни Михалкова…