14
— А ты сам был на войне? — неожиданно спросил я его.
Он насмешливо окинул меня взглядом.
— За что мне было воевать? За тюрьмы и лагеря? Пусть фрайеры сражаются и кровь проливают за это ... Им положено по закону.
— Но ты же вор, и твое место в тюрьме, — возразил я, стараясь отразить его наглый взор своим неопределенным взглядом. — И не гневайся на собственную судьбу. Ты вполне заслуженно находишься здесь, за колючей проволокой.
Культяпый завертелся на нарах, словно сидел на раскаленных углях.
— Жизнь меня сделала вором. Да, голодная жизнь... Нас у матери было пятеро. Без отца росли. Вот я и пошел блатовать. А потом уже удержаться не смог. Поплыл по течению, как далекий парус в открытом море. А сейчас уже поздно стремиться к честной жизни. Да и не хочу. Привычка засосала меня, как болотная трясина. — Культяпый смерил меня взглядом, полным иронии. — Вот ты, честный фрайер. Лучше меня прожил на свободе, что ли? Хотя, конечно, и много моложе по сравнению со мной. Но все равно, наверняка по самое горло горя тяпнул.
Я невольно вспомнил свое голодное детство, как давились люди в очередях за хлебом еще до войны. И полный трагедий тридцать третий год... Мне нечего было ему ответить. И что я мог говорить в защиту прошлого, которое в смертельной борьбе за свое существование перенес наш народ? Голова моя закружилась от нахлынувших мыслей. Культяпый терпеливо ждал, почувствовав преимущество в беседе со мной. Наконец он не выдержал:
— Ну, ты что молчишь, честный фрайер? Язык, наверно, проглотил. Я вправе доказать тебе, что ты голодал больше, чем я за всю прожитую жизнь.
— Возможно ... Я спорить с тобой на эту тему не буду. Ведь моя жизнь, с учетом военного времени, в действительности была нелегкой.
Культяпый самодовольно шлепнул ладонью меня по плечу.
— Я избрал правильный путь в своей жизни, а ты просто заблудился в ней, как слепой котенок. Ты думаешь, я ничего не понимаю в политике, как в воровстве? Нет, голубчик, ошибаешься ... Я с многими умными людьми общался за годы заключения и многому у них научился. Особенно в тридцать шестом ... в самый разгар сталинского террора. Раньше я особенно дружил с таким народом и только в последнее время заключения просто озверел. Так надоело все до отвращения, прямо сам себя порой не узнаю. Дьявол залез мне в душу и терзает и мучает меня. Ах, будь все проклято, что создано чекистами в лагерях и на воле! Гляжу я вот на это волчье племя и думаю имеют ли они вообще право называться людьми за свои черные дела? Имеют ли — даже по отношению к нам, ворам? Ну, допустим, я украл меня поймали, осудили, но зачем же эта карательная мера уничтожения, которую я пережил на своем веку на положении заключенного? Ведь сейчас этот лагерь для нас, рецидивистов, просто рай против тех лагерей, где раньше приходилось мне отбывать срок, вернее, страдать и мучиться.
— А разве есть лагеря хуже этого? — спросил неожиданно я, обеспокоенный за свое будущее, хотя подобный вопрос я ему, кажется, уже задавал.
Культяпый рассмеялся мне в лицо, показывая свою искалеченную руку.
— Уж если я дошел до такого состояния, то понимай все с ходу. Да я тебе и раньше рассказывал кратко про чудеса на Беломорканале. За свои пятнадцать лет ты в шкуре заключенного многое испытаешь в этих кичманах НКВД. И если отбудешь полностью срок, вернешься домой седым стариком, невзирая на то, что по годам ты будешь далеко не старик.
Культяпый замолчал, я не стал задавать ему больше вопросов. Воры и все те другие, кто «добровольно», разумеется, с принуждением, согласились участвовать в так называемой обороне, до глубокой ночи ждали нападения, но ничего подобного не случилось. Проснувшись, наутро я направился в «туалет» — старый, развалившийся сарай для естественных надобностей заключенных. Он находился напротив того барака, где я проживал. Развод уже прошел, и лагерь опустел. Рецидивистов никто не беспокоил в это утро. Развод на работу производился без них. Вообще они не часто имели желание ходить в рабочую зону, а если и появлялись там, то ровным счетом ничего не делали. Я уже выходил из общественной параши, именуемой отхожим местом как вдруг заметил: целый взвод солдат из числа конвоиров маршировал по зоне лагеря. Во главе всей колонны шагали начальник лагеря, оперуполномоченный и прочие надзиратели. Конвоиры по команде окружили барак, где находились воры и другие заключенные, которым воры запретили выходить из барака. Начальник лагеря, оперуполномоченный и надзиратели зашли в барак и остановились у самой двери.
— Вы, ростовские! — крикнул Шинкарь громко и повелительно. — Выходите все по одному из барака по- хорошему. Барак окружен. У вас нет иного выхода!
В ответ в них полетел град камней и раздалась злостная брань. Оперуполномоченный выстрелил из пистолета в большую чугунную печь с выплавленными на ней по бокам чугунными ребрами. Он, разумеется, целился в нее просто для устрашения. Пуля попала между этих ребер и, потеряв убойную силу, рикошетом взлетела кверху. Произошел весьма уникальный и небывалый случай, как я узнал после: Никола-цыган поймал рукой эту пулю. Удерживая ее на ладони, он вытянул перед собой руку и закричал, когда в барак вновь вошло все начальство лагеря:
— Вот вы, псы, смотрите, ваши пули нас не берут!
— Я еще раз приказываю всем выйти из барака! — произнес громко Шинкарь. — В случае неповиновения мы применим оружие.
И вновь, как прежде, в сторону начальства полетели камни и угрозы. Шинкарь дал команду, и человек десять конвоиров, вооружившись топорами, начали вырубать с обратной стороны барака дощатую стену, за которой находились защитники барака. Я, укрывшись в отхожем месте, внимательно наблюдал за всем происходящим. Мысленно я был на стороне конвоя и не сочувствовал ворам. Ведь в лагере они вели паразитический образ жизни и существовали практически за счет рабочей массы заключенных. Вырубив широкий проход в стене барака, под сокрушительным градом камней целый взвод конвоиров ворвался в эту образовавшуюся брешь, защищаясь кто как мог от камней. Завязалась рукопашная схватка между ворами и солдатами. Силы, разумеется, были неравными, и сопротивление блатных было сломлено. Без кровопролития и жертв, конечно, не обошлось.
Из моего убежища были плохо видны детали происходящего, и лишь позднее по рассказам других заключенных я в своем воображении воспроизвел картину этого побоища. Я узнал, что Никола-цыган, извиваясь с ловкостью кошки, умело защищался ножом. Ему удалось вырвать топор из рук одного солдата, вступившего с ним в единоборство. Проломив череп своему противнику, он набросился на другого и нанес ему удар по плечу, разрубив ключицу. Однако подоспевший к ним на помощь еще один конвоир почти напополам разрубил голову цыгана. Старый седой вор, размахивая киркой, как древний рыцарь, старался близко никого к себе не подпускать. Окружившие его солдаты быстро вырвали у него кирку и обухом топора повергли его наземь. Культяпый, подобно фокуснику, метнул нож в лицо нападающему молодому солдату, у которого сразу вместо глаза образовалась окровавленная рана. Выронив топор, раненый, схватившись руками за лицо, в панике бросился к выходу, в пролом стены. Культяпый завладел его оружием и, угрожающе размахивая топором, сам устремился на нападающих, виртуозно уклоняясь от ударов. Привыкшие к рукопашным схваткам, норы отчаянно оборонялись. Они чем-то напоминали древнеримских гладиаторов. Их положение ухудшилось, когда несколько солдат вооружились винтовками и открыли стрельбу. Но чтобы не попасть в своих, взяли прицел выше и попали в заключенных, которые сидели на нарах и фактически были в роли заложников. Заключенные, кроме раненых, бросились к выходной двери и образовали пробку. Ворам некуда было отступать, и они вскоре сдались. Всех рецидивистов, кто мог передвигаться без посторонней помощи, вывели под конвоем на зону лагеря и тут же отправили этапом в центральный изолятор. Их потом судили ... Некоторые из них заслужили высшую меру, в их числе и Культяпый.
Я часто вспоминал этого «человека», которому дважды дарили жизнь за тяжкие преступления, но на этот раз его уже не помиловали.
Причину же ссоры воров и администрации лагеря мне, честно говоря, так и не удалось выяснить.
