Все дети, которых забирают из семей, сначала попадают в больницу. Там они живут несколько недель или даже месяцев. За это время их родители могут попытаться доказать органам опеки, что в состоянии заботиться о ребёнке. Если не успеют или не захотят, дети отправятся в детдом. Попав в больницу, дети школьного возраста хотя бы примерно понимают, что происходит. А те, кто помладше, просто безостановочно кричат. Если повезёт, их будут утешать больничные няни.
Репортёр Мария Семёнова поговорила с этими женщинами, вот их истории и истории «их детей».
Светлана Серёгина. 52 года, Москва
Самой первой ко мне попала Вера, у неё мама пила, и её лишили прав. Вере тогда было три года, она очень напоминала мою внучку. Когда её забрали в детдом, для меня это была трагедия, я так плакала! Потом съездила в отпуск и начала заниматься двумя другими детками. Как-то раз медсестра заходит уже ночью и говорит: «Дай каких-нибудь игрушек, там новая девочка поступила». Слышу, она в соседнем боксе рыдает, думаю, дай посмотрю, что она так сильно плачет. Захожу: «Вера!» Как она кинулась ко мне! Оказалось, она в детском доме заболела и опять попала к нам в больницу. Сейчас Вере пять лет, я бы хотела знать, что с ней, но после того, как дети попадают в детдом, нам о них ничего не рассказывают.
Мы им чужие люди, с нами говорить никто не станет. Но мы, конечно, при любой возможности стараемся узнать о них, следим за «инстаграмом» детдома, наши обычно в ЦССВ «Центральный» (центр содействия семейному воспитанию — этой аббревиатурой несколько лет назад заменили выражение «детский дом». — Прим. Baza) попадают, разыскиваем фотографии своих детей. Их со спины снимают, но мы, конечно, их всё равно узнаём. Постоянно смотрим, кто из наших детей появляется в базе сирот, кого уже могут взять в семью.
Когда деток изымают, часто они поступают голодные, грязные, нестриженные, был мальчик со вшами — шесть раз его обрабатывала. Начинаешь их кормить — открываются рвота и понос, потому что, видимо, дома ели непонятно что. Была девочка вся в корке от диатеза. Очень много случаев, когда поступает ребёнок четырёх-пяти месяцев, а у него попа в мясо — всё прогнило до самых костей. Родители не подмывали — обкакался и лежал сутками в памперсе. Нужна очень долгая реабилитация: обрабатываешь, держишь без подгузника, чуть что — меняешь пелёнки, трясёшься над этой попой. Больше всего боюсь этого.
Недавно у нас был Арман, совсем маленький, два месяца. Мама его после родов продала женщине, которая с ним ходила по метро и просила милостыню. Таких детей покупают специально для бизнеса, кормят или колют чем-то, чтобы они не кричали. Арману жизнь спасли — вовремя изъяли. Мы потом его месяца два выращивали. Сначала имени у него не было, это уже потом его Арманом записали. Я его звала просто «миленький мой, любименький, котёночек, заюшка моя». Он же маленький, откликался просто на звук голоса. С ним особенных проблем не было. Плакал, конечно, но они все плачут, а так очень хороший мальчик, никаких патологий. Сейчас он в «Центральном». Что с мамой его, не знаю.
Бессонные ночи — это наше всё. У нас очень непростая работа — 24 часа в сутки с плачущим ребёнком. Я не знаю просто, как выразить свои эмоции. Когда дети поступают, первые сутки кричат. Ты их и гладишь, и целуешь, и обнимаешь — постепенно они становятся обычными малышами. Но, как бы ты ни утешала его, сначала он всё равно будет рыдать, потому что его оторвали от мамы. У меня был мальчик Рахим — здоровый, ухоженный, умный, в два и десять знал буквы и цифры. Видно, что дома им занимались. И он всё потерял в одночасье: родители попали за распространение наркотиков. Он просыпался ночью: «Няня, я маму потерял». Обычно нас дети зовут мамами, но Рахим знал, что я ему не мама, а чужая тетя. Мне спать хочется, а он: «Няня, я к тебе». Положу с собой на кровать, через час опять просыпается: «Я маму потерял». И на окошко показывает. Как может не быть психологически тяжело? Он плачет, и я вместе с ним. Неделю целыми днями говорил, что потерял маму, а через какое-то время привык, что он здесь.
Потом, конечно, будет детский дом, потому что родителей, наверное, надолго посадят. Мы ждём, хоть бы кто-то нашёлся, чтобы он не попал в систему, — такой паренёк красивый невозможно. Рахима на днях перевели в другую больницу. Не хватает его, сегодня три раза позвонила (о Рахиме заботятся больничные няни, коллеги Светланы. — Прим. Baza.). Он спрашивает: «Няня, ты приедешь?» Говорю: «Приеду», — но на самом-то деле не смогу, конечно.
Через стенку от меня работает няня, которая каждый день говорит: «Пойду в ШПР (Школа приёмных родителей, обучение там обязательно для усыновителей или опекунов. — Прим. Baza)». Она сидела с тремя младенцами, потом их забрали в детдом, и она с тех пор всё время плачет. Пытается что-то узнать, но это невозможно. Всё равно говорит: «Я их найду, заберу». Такие мысли бывают у каждой нянечки. Но всерьёз я об этом не думала, мне 52 года, я прекрасно понимаю, что одна, без мужа, ребёнка не потяну. Не говорю, что я старая калоша, но уже давление какое-то непонятное. С работы не уйду, пока будут силы. Не могу я их домой забрать — хоть буду здесь, чтобы не плакали.
Елена Щербакова. 49 лет, Пермь
Когда дети поступают в больницу, заведующая пишет заявку нашему координатору и кто-то из нянь приезжает. Мы работаем по всем пермским стационарам. У меня есть, как я шутя его называю, дежурный чемоданчик. Там запас одежды, книги, канцтовары, памперсы. Деток могут привезти глубокой ночью, их забирают из семей, находят в подъездах или песочницах, на них обычно минимум одежды, иногда только подгузник и одеяльце.
Я поняла, что будь хоть какой проблемный ребёнок — надо просто его полюбить, дать максимум заботы. И смотришь — он меняется. Те, кого изъяли, привыкли делать всё, что захотят, дома ведь родители их не контролировали. Помню, привезли троих погодков: два мальчика и девочка, им от двух до четырёх. Захожу в палату: всё разбросано, стены разрисованы, они сразу же бегут обниматься. Чувствуется, что им не хватает тепла, заботы. Вещи на них были несвежие, с затхлым запахом. Я в «Дедморозим» (фонд, который оплачивает работу больничных нянь в Перми. — Прим. Baza) написала заявку на одежду, искупала, переодела, такие красавчики оказались. Старший мальчик увидел у меня фотографию сына Ивана в форме (он в полиции служит). С тех пор каждый раз, когда у меня звонил телефон, он сразу: «Вам Ванечка звонит? Давайте позвоним Ванечке!»
Однажды привезли полуторагодовалого ребёнка ночью. Я вижу длинные волосы, говорю: «Сейчас мы с тобой умоемся, иди ко мне, девочка моя». Пошли в ванну, а оказалось, что это мальчик! Грязный, весь в цыпках, царапинах. Гриша. Его оставили одного дома, соседи услышали плач. Гриша на следующий день проснулся, осмотрелся, начал играть с детками, но оказался любителем подраться, покусаться. Его мама через три дня в больнице объявилась, стала приносить памперсы. Так бывает, что ребёнка изымут, а родители ещё через сутки-двое пропьются и только тогда вспомнят о ребёнке и начнут его искать. Гришу в итоге вернули матери, но через год он снова попал к нам, а потом — уже в Центр помощи детям.
Страшнее всего было, когда у меня на руках умирал мальчик из Дома малютки. Там и ВИЧ был, и почки отказывали. Я с ним лежала в палате интенсивной терапии, это совсем не то же самое, что ребёнок с обычным ОРЗ, ночью не прикорнёшь — сатурацию смотришь. Совершенно не думаешь о себе, только о том, чтобы ребёнок выжил. Он начал задыхаться, подключили аппарат. Я молилась, чтобы он выжил, шептала: «Карабкайся, карабкайся». Подошёл врач: «Вы не переживайте так, этот ребёнок всё равно обречён». Через полтора дня он умер. До сих пор услышу по телевизору, как аппаратура пищит, — сразу его вспоминаю. С тех пор, когда в чате с координатором приходит сообщение, в какую больницу ехать, сердце сжимается: «Только бы не в ПИТ (палата интенсивной терапии. — Прим. Baza)»
Надо соблюдать дистанцию, но я привыкаю, привязываюсь. Я сама рыжеволосая, как встречаю рыженького ребёнка, вижу в нём своего. И меня все на процедурах спрашивают: «Это ваш малыш?» Был мальчик с ДЦП, из детдома, ему два и восемь. Отказник. Я, чтобы увидеть его, приходила даже не в свою смену. Моя дочка Даша тогда тоже работала няней в больнице. Мы возьмём его на руки, он одной ручкой Дашу обнимет, другой — меня. Такая у него радость, а у меня слёзы на глазах. Хотела его навещать в детдоме как волонтёр, но наша координатор сказала: «Нет, он к вам привыкнет, для него это будет большим стрессом, если вы не планируете взять его под опеку». А потом я узнала, что его усыновили хорошие люди, очень рада.
Сложно расставаться, когда знаешь, что ребёнка не возвращают маме, а увозят в детдом. Собираешь вещи, памперсы, передаёшь малыша, его уносят, он ничего не понимает. И вот он оборачивается, плачет, а ты стоишь у палаты, смотришь в эти глаза, думаешь: «Господи, какая у него будет жизнь?»
Психологически работать тяжело, здесь сплошной негатив: казённые стены, больные дети. Спать плохо стала за эти годы: на работе малыши, постоянно просыпаюсь — и дома уже то же самое. Иногда кто-то из нянь заболеет, привезут много детей, и мы по пять суток не выходим из больницы. Девочки так и по две недели работали, а мне здоровье не позволяет. Я, помню, неделю отработала, вышла и упала в обморок в торговом центре.
Как-то я устала и решила уйти — устроилась в детский сад, а через месяц вернулась обратно. У меня в садике обострилась аллергия: начинала задыхаться, как только зайду в группу. А ещё стала замечать, что меня как магнитом тянет к детям из неблагополучных семей. Другие воспитатели им меньше симпатизируют, они проблемные, а мне с такими детьми комфортнее работать. И я поняла: значит, моё место в больнице.
Елена Эминова. 49 лет, Москва
Абазбека нашли возле трёхмесячного мёртвого брата. Подробностей нам не говорят, знаю только, что его родители ушли в загул, соседи вызвали полицию. Вроде бы братик умер от голода, Абазбека вовремя нашли. Мальчику было два года и восемь месяцев, красивый, как картинка, сказочный просто. Но не шёл на контакт. Он из семьи киргизов, я сначала думала, может, он по-русски не понимает. Потом пришёл интерн, пытался с ним говорить по-киргизски, но Абазбек всё равно молчал. Он как будто был сам в себе.
Я приносила ему из фонда (фонд «Дорога жизни» оплачивает работу больничных нянь в московских больницах. — Прим. Baza) и игрушки, и фломастеры, пыталась с мячиком играть. Он всё пробовал на зуб, а меня как будто не слышал. На музыкальные игрушки не смотрел — я пыталась жать на кнопки его пальчиком, но его это не интересовало. Детки всегда в окошко смотрят: люди прошли, или машина поехала, или голуби садятся на подоконник — им всё интересно. А он смотрит в одну точку, потом встанет, пройдёт несколько шагов, похлопает в ладоши, развернётся. Сначала не ел, любил только бананы, со временем стал кушать хорошо, видно, стресс прошёл. Но реагировать на меня так и не начал. Мне показалось, у него аутизм. Истерики у него длились до последнего — два раза в день стабильно. Просто на ровном месте, ни с того ни с сего. Мог головой о стенку биться. Я его пеленала, как маленького, прижимала к себе. Был в больнице месяц, потом его забрали в детдом.
До этого у нас тоже был киргиз, новорождённый, его нашли в мусорном пакете, ещё в слизи. Мама бросила его на детской площадке. Я его так любила! Богатырь, весил 5600. Знаете, как он боролся за жизнь! Его вовремя нашли, врачи проверили, сказали, здоровенький. Он поступил без имени, я его называла Чингисханчик, говорила: «Не бойся, тебя больше не выкинут в мусорку». Он у нас был почти два месяца, а потом приехал его папа со свидетельством о рождении — Чингисханчик оказался Алинуром. Папа рассказал, что это его третий ребёнок, он не знал, что жена беременна, не видел, как родила. Вроде бы скрыла, потому что боялась, что он её отошлёт рожать на родину. В итоге папа с Алинуром улетел в Киргизию, фотографии нам прислал оттуда, уже с дедушкой и бабушкой, — вроде бы все счастливы. Малыш такой славный, мы рады, что у него есть семья. А мама его под следствием.
Часто попадают дети, изъятые у наркоманов. Был мальчик от такой мамы, ему было два с половиной года, он всё время стоял на четвереньках и мяукал. Потом его забрали в детдом. А Лерочкина мама написала заявление, чтобы её поместили в детдом на полгода, — не могла прокормить. Хорошая девочка, куколка, здесь её все любили. Сейчас она в детдоме.
Я в больнице работаю с августа этого года. Было бы хорошо с детьми на улице погулять, а то 24 часа в закрытом помещении, конечно, тяжело. Но у нас инфекционное отделение, даже по коридору ходить нельзя. Больше 20 детей через меня прошло. Первое время слёзы лила, а сейчас уже привыкла, мне нравится. Моя родная дочка мне говорит: «Мама, никогда не кричи, не ругайся, они и так обделены».
Маргарита Заркова. 59 лет, Новосибирск
Домашние дети отличаются: они смотрят в глаза, сосредотачиваются на лице, умеют играть. Тем, кто долго живёт вне семьи, игрушки не нужны, они их выбрасывают из кроватки, только ловят каждое прикосновение, ждут, чтобы их взяли на ручки, погладили, прижали. У них нет чувства отрыва от дома, а у тех, кого изъяли из семьи, бурная реакция, стресс. Мы стараемся, как можем, их отвлекать.
Сильно избитые редко поступают, хотя встречаются дети с синяками. Как правило, очень запущенные, немытые. Если подгузник, то чёрный, как углём измазанный. Дети все очень нервные, у них шоковое состояние. Но был у нас мальчик, который меня удивил: очень общительный, называл свой адрес: улица Попова, пятый подъезд, 60 ступенек, три поворота (адрес изменён. — Прим. Baza). Жил с родителями, бабушкой и дедушкой. Все выпивали. Потом его вернули в семью. Он так обрадовался, что возвращается домой! Может, там и плохо ему было, но он забыл про всё, бегом побежал!
Я раньше была за то, чтобы возвращать ребёнка в семью, до одного случая. Однажды привезли мальчика двух с половиной лет с ОРВИ — он был родительский, но с ним никто не лёг в больницу. Он плакал и всё время повторял: «Мама, папа, деда, баба». Мы ещё удивлялись, надо же, столько родственников, а ребёнок поступил один. Обычно дети день поплачут, на второй успокаиваются, а этот три дня ничем не интересовался, не ел и только уже в полубредовом состоянии повторял: «Мама, папа, деда, баба». А потом в наше же отделение легла мама этого ребёнка с девочкой восьми месяцев. Мальчика от нас забрали и поселили к маме в палату. Они гуляли по коридору, и он уже с таким интересом к нам заглядывал, смотрел на игрушки. Когда мама рядом, ему всё стало любопытно. Семья была очень бедная, мы им одежду подобрали, поговорили с мамой, она сказала, что сидит дома с детьми, муж выпивает, работает сторожем.
И вот проходит месяца три, и к нам поступает опять этот мальчик, но уже как изъятый из семьи. А там трагедия: девочка, с которой его мама лежала в больнице, то ли захлебнулась рвотными массами, то ли ещё какой-то несчастный случай произошёл по недосмотру — в общем, она умерла. И мама в таком шоке была, что села и написала отказ от сына. И он уже не кричал, не говорил: «Мама, папа, деда, баба», — его как будто подменили. Был молчаливый, спокойный, словно понял, что домой уже не вернётся.
Ещё был девятимесячный мальчик, изъятый из деревенской семьи. Родители порезали друг друга, валялись в крови, а ребёнок между ними ходил с ножиком в руках. Соседи вызвали полицию. Родителей увезли в больницу, ребёнка — к нам. Он постоянно кричал, ему нужно было быть на руках всё время. Мы работаем с напарницей, она за другими детьми смотрела, а я поставила рядом с ним стул, играла, что-то строила из конструктора. Когда всё внимание ему одному — замолкает. Только глаза отведёшь — начинает плакать.
В больнице на три палаты у нас две няни, выходим на 12 часов то в день, то в ночь. Не перестаём удивляться, что такие маленькие дети вынуждены жить одни. Сейчас привезли мальчика из детского дома, он ест без меры, возможно, психика как-то компенсирует одиночество.
К этому привыкнуть невозможно, к нам стекаются вся боль и горе. Сюда хотела женщина устроиться, день мы её обучали, у нас тогда было три или четыре ребёнка-инвалида. Вечером она домой приехала, позвонила нашему координатору, рыдала, что не сможет здесь работать. Ну понимаете, если мы все будем рыдать, кто детям поможет? Надо же им как-то жить, раз их родители покинули? Кто, если не мы?
#дети #общество #семья #истории #воспитание #помощь