Рассказ Майка Гелприна
Золушку застрелили на шестьдесят втором уровне, на подходе к лифтам. Отправившийся с ней на ходку Лосяра вернулся в жилой каземат один.
— Людоеды это, — переступив порог, глухо сказал Лосяра. — Это они, суки. Не успел я.
Был Лосяра угрюмым, скупым на слова нелюдимом. Здоровенным, мосластым, с вечно нечесаными соломенными патлами. В гопе его недолюбливали.
— Что?! Что ты несешь, гад? — Пацанесса вскочила с дерюги, которую они с Золушкой по ночам делили на двоих. — Что не успел, гнида?!
— Ничего не успел. Ее с десяти шагов шмальнули, в упор. Меня оглушили. Темно было. Очухался, никого нет. Кровища только везде. Вот. — Лосяра показал замаранные кровью ладони. — А эти… Харч забрали. Тело забрали. И ушли.
Пацанесса рванула из-под ремня нож. Ее хищное, скуластое, с раскосыми глазами лицо исказилось от ярости и боли. Теперь, с гибелью последней подружки, Пацанесса осталась единственной девчонкой в гопе.
— Паца, ты чего, Паца, — забубнил, пятясь, Лосяра. — Я ж ни при чем. Мне они по жбану вломили.
— Врешь, гнида! Обделался со страху, гадина, и свалил!
Пацанесса рванулась, занося руку с ножом. Верткий, дерганый Гвоздь метнулся наперерез, уцепил за плечо, удержал. Миг спустя подоспел Кацо. Вышиб нож у Пацанессы из ладони, облапил ее, обездвижил.
— Гопарь! — зашлась в крике бьющаяся в удерживающих ее руках Пацанесса. — Гопарь, это он ее завалил, гад! Он к Золе давно приставал, а она не давалась, он и сделал. Гопарь, сука! Я же говорила: не пускай ее с ним. Говорила же: сама пойду. Говорила, Гопарь?!
Я шагнул вперед, встал между Лосярой и остальными. Ладная, крепко сбитая, светловолосая Золушка была самой приветливой, покладистой, самой веселой из нас. И самой робкой, если не брать в расчет Заику.
— Заика, — позвал я. — Поди сюда.
Шаркая по полу подошвами стоптанных армейских ботинок, Заика приблизился. Неказистый, тощий, веснушчатый, невесть каким чудом уцелевший в нашем беспросветном, безжалостном мире. Шагнул к Лосяре, в свете тусклой, лепящейся к потолку лампочки осмотрел его. Перевел на меня взгляд близоруких, круглых, как у древнего кибера, глаз.
— П-по ходу Лось н-ни при чем, Г-гопарь, — выдавил Заика. — У н-него на в-виске г-гематома и з-затылок разбит. П-по ходу л-людоеды это, р-раз тело забрали. Их п-почерк.
— Да? Что ж его не забрали, гада? — выкрикнула Пацанесса. — Если людоеды, его почему пощадили? Отвечай, ну!
— Н-не знаю, — стушевался Заика. — М-может, н-не людоеды. М-может, отморозы. У н-них п-половина зэки. Н-ни чести, н-ни совести.
— Кто это был? — рывком обернулся к Лосяре я. — Кто именно? Говори!
— Не знаю. Да не знаю я. Чего смотрите? Чего, говорю, уставились, как бараны? Темно было, не разглядел я никого. Из-за угла вывернулись, ей две пули, в грудь и в лицо, мне по жбану. Я что ж, виноват, что они ее, а не меня шлепнули? Скажи, Гопарь: виноват? Заика, Кацо, скажите, ну!
— Виноват, — выкрикнула Пацанесса. — Со мной не захотел идти, гнида? Не захотел? Почему со мной не пошел? Отвечай: почему?
На плантации, засаженные злаками и корнеплодами пространства на нижних уровнях, ходили попарно. Чаще всего впустую — охраняющие плантации боевики давали ходокам от ворот поворот. Но иногда девчонке удавалось разжалобить какого-нибудь вояку. И тогда пара возвращалась с кулем крупы, мешком картошки или турнепса, а то и с десятком банок тушенки из армейских запасов. Гопе этого хватало надолго. Экономить на жратве каждый из нас был приучен с детства, еще с интерната. А жить впроголодь — с того самого пятилетней давности дня, как наверху, на нулевом уровне, начался ад.
— Оставь его, Паца, — попросил я. — Золу уже не вернешь. Нас и так всего шестеро осталось, не хватало только между собой резню устроить.
Пацанесса обмякла, понурилась.
— Ладно, — пробормотала она. — Отпустите меня. Отпустите, сказала!
— Другое дэло, — разжал хватку Кацо. — Что тэпэр гаварыть, да. Мы всэ скора сдохнэм.
Был он чернявым, жилистым, резким в движениях. Говорить по-русски без акцента так и не выучился. А может, и выучился, но не хотел. Кавказский выговор делал Кацо особенным, не таким, как все.
— Точно, — поддакнул Гвоздь. — Непонятно только, как еще не сдохли.
Возражать ему никто не стал. Сдохнуть каждый из нас мог не раз за последние пять лет. Так, как сдохли уже остальные. Сначала в бойне, когда раздираемая паникой толпа прорывалась в подземелья под огнем блокирующих входы заслонов. Потом, когда заслоны смяли и уничтожили, в давке у лифтовых развязок на первом уровне. Говорят, что тех, которым удалось прорваться в лифты, на нижних уровнях постреляли вояки. Нам не удалось. Нам было по двенадцать тогда, редко кому на год больше. Два пятых класса спортивного интерната для детей неимущих и сирот. Шесть десятков доходяг, никому не нужных малолеток, оказавшихся в километре от входов в подземный комплекс, когда динамики на стадионе впервые взвыли: «Массированная ядерная атака, время подлета пятнадцать минут!»
Тех, кто не успел уйти с верхних уровней, не захотел с них уйти или не смог, накрыло обвалами. Уцелевшие под рухнувшими стенами и кровлями потом долго загибались от радиации. Остальные, успевшие скатиться вниз по лестницам аварийных ходов и штолен, сбились в гопу. Я верховодил ею с первого дня. Довоенная, слюнявая кличка Красавчик слетела с меня как не бывало. И сменилась на новую, дерзкую и грозную — Гопарь.
Потом мы одного за другим теряли своих. Загнувшихся от неведомых хворей. Застреленных оккупировавшими нижние уровни вояками — иногда при попытках своровать жратву, иногда за просто так, от злобы, жестокости и безделья. Зарезанных в стычках с заполонившими верхние уровни шайками, кодлами и бандами. Утащенных разведгруппами заселивших смежный, восточный сектор людоедов. С каждым месяцем нас становилось все меньше. Еще меньше. Еще. На сегодня со смертью Золушки в живых осталось лишь шестеро.
— Что с атмарозами дэлать будэм? — подал голос Кацо. — Еслы эта, канэшна, аны.
— Неясно что? — взвилась Пацанесса. — Неясно тебе? Кровь за кровь!
— Они нас перебьют, — резонно возразил Гвоздь. — Их вдвое больше. И потом: кто сказал, что это они?
С отморозами у нас был заключен мир. Их шайка базировалась на три уровня ниже, чем гопа, — на шестнадцатом. С кодлой крысоловов с двадцать первого тоже был мир. И с бандой пиявок с двадцать седьмого. Больше на верхних уровнях живых не было. Одиночки давно передохли. Выжили лишь те, которых приняли к себе вояки, и те, кто влился в боеспособную группу. В гопу со стороны не влился никто. Малолетние доходяги по части выживания считались бесперспективными. И, как выяснилось, напрасно.
Год назад отморозы прислали парламентеров, предлагали объединиться для совместного удара по восточному сектору.
— Главное — внезапность, — уговаривал ражий, накачанный парламентер, бывший то ли боксер, то ли каратист. — Вместе вдарим, людоедов положим всех. Пока эти гады живы, нам житья не будет.
Мы тогда сутки напролет обсуждали предложение, поставили на голосование и большинством голосов отказались. Я и сам голосовал против — не хотел лишний раз рисковать. И пиявки отказались, и крысоловы. Походило на то, что за отказ нам сейчас предъявили счет.
— Перебьют, говоришь, ссыкло? — вызверилась на Гвоздя Пацанесса. — Лучше пускай нас по одному валят? Думаешь, тебя не коснется? Отсидишься, думаешь? Ошибаешься. За кровь платят кровью. За Золу я три жизни у них загашу. Кто со мной?
С минуту молчали. Я ждал. Высказываться мне, как главарю, подобало последним.
— Никто, значит, — презрительно бросила Пацанесса. — Ладно. Сама сделаю, одна, без ссыкливых.
Она могла и одна. Бесстрашная, ловкая, решительная — лучший боец в гопе.
— М-стить плохо, — подал голос Заика. — Н-никому нельзя м-мстить. Н-но если п-пойдешь, я с тобой.
— Ты? — саркастически переспросил Гвоздь. — Тоже мне крутой мститель. Тебя на раз шлепнут. Пискнуть не успеешь.
— П-пускай шлепнут, — заморгал Заика. — П-пускай. М-мстить плохо. Н-нецелесообразно. Н-но трусить еще хуже. Лучше с-сдохнуть. Я сдохнуть с-согласен.
— Все сказал? — язвительно спросил я. — Сдохнуть, значит, хочешь? Других идей нет?
— Других п-пока нет.
Идеями Заика был богат. Идиотскими. К примеру, идея читать книжки принадлежала ему. Он и в интернате был до чтения сам не свой, а здесь вообще будто с цепи сорвался. Книжек Заика натаскал из библиотеки на сорок восьмом уровне. Было их девять штук, ветхих, потрепанных. Остальные обитатели подземелий успели растащить на растопку и подтирку задов. Написана в книжках была полная муть. Заи-ка, гнусавя и запинаясь, усердно читал нам эту муть вслух, пока не надоел всем настолько, что я велел книжки сжечь. Кому, спрашивается, охота переживать из-за проблем у всяких хмырей и шалав с книжных страниц. К тому же эти хмыри и шалавы если и жили когда, то давно все сдохли.
Еще Заика лелеял идею выбраться из подземелья наружу. Разобрать завалы на верхних уровнях или пробить дорогу через искореженные, схлопнувшиеся вентиляционные шахты. Подышать свежим воздухом перед тем, как загнуться, было, по его словам, неимоверно важно, важнее некуда.
Кроме всего прочего, была у Заики идея спуститься ниже жилых уровней, к генераторной. Там, по словам вояк, царил сущий ад. Воздух был нашпигован рентгенами, разбойничали привидения и призраки, а заправляли всем крысы-мутанты размером с волка и нравом под стать ему. Над россказнями вояк Заика лишь посмеивался, с призраками предлагал задружиться, а крыс, буде таковые найдутся, пустить на шашлыки.
— Значит, так, — подытожил я. — Пока уверенности в том, кто убил, нет, мстить не будем. Но выяснить это надо. Завтра я пойду к отморозам, один, с белым флагом. Задам Морозу вопрос и послушаю, что скажет в ответ. Если не вернусь…
— Ты что, Гопарь, спятил?! — рявкнул на меня Гвоздь. — Если это они, тебя на лоскуты порежут. Что нам тогда делать?
— Жить как жили, — сказал я спокойно. — Паца примет гопу вместо меня. Всё, засохли все. Так будет. Я так решил.
В интернате воспитатели говорили, что подземные комплексы заложили очень давно, когда нас еще и на свете не было. Вбухали, дескать, в них миллионы, если не миллиарды. И что, мол, жить под землей можно припеваючи, настолько толково там все продумано и обустроено. Доля правды в этом, конечно, была. Замысловатая вязь коридоров на подземных уровнях бесперебойно освещалась, отапливалась, водопровод и канализация исправно работали. Прожить было можно. Теоретически. Но не припеваючи, а кое-как. И удавалось это далеко не всем — лишь самым стойким, выносливым и везучим.
У лифтовой развязки я сдал Лосяре ствол. Пистолет Ярыгина, «грача», что забрал два года назад у корявого уродливого людоеда, которого завалил в рукопашной, когда разведгруппа из восточного сектора напоролась на наш заслон. «Грач», а еще уворованный Пацей у зазевавшегося вояки «пернач» и обрез двустволки, доставшийся Кацо в стычке с пиявками, были огневой мощью гопы и самой большой ее ценностью. За патроны отвечал Лосяра, вырубивший для их хранения в каменной кладке тайник. Сейчас оружие мне было ни к чему: если парламентера решат шлепнуть, отстреляться ему не позволят.
— Гопарь, не ходи один, — в который раз заладила Пацанесса. — Пожалуйста! Возьми меня в пару. Не хочешь меня — Гвоздика возьми, Лосика или Кацо. Очень тебя прошу…
Я выругал ее по матери и велел всем убираться к чертям. С минуту смотрел им, плетущимся от развязки прочь, в спины. Затем вызвал лифт.
Лифты были магистралями подземного комплекса, артериями исполинского организма — монстра из камня, железобетона и металлических сплавов. Всего в развязке лифтов насчитывалась чертова дюжина, но одиннадцать из них давно уже не работали. Нужда в интенсивных перемещениях грузов между уровнями и секторами отпала. Поэтому горизонтальные лифты, ведущие в смежные сектора, вояки заблокировали сразу, а вертикальные обесточили постепенно, один за другим.
На сегодня функционирующих лифтов осталось два. Локальный, медленно ползающий между восьмым уровнем и тридцатым, и скоростной, ведущий глубоко вниз, к плантациям, складам и очистным. Я дождался, пока раздвижные двери локального лифта разъедутся передо мной, и ступил вовнутрь.
Медленно, нехотя, с хрипом и скрежетом, будто проглоченная целиком сырая картофелина по пищеводу чахоточного больного, лифт потащился вниз. Четырнадцатый уровень. Здесь, на подступах к платяному складу, мы впервые схлестнулись с отморозами, гопа против их шайки. Здесь легли Циркуль, Крот, Валерьянка и четверо их бойцов. Здесь же год назад нашли застреленных невесть кем Грома и Марицу, отправившихся на плантации за жратвой и, по всему видать, ошибившихся уровнем на выходе из лифта.
Пятнадцатый. Здесь в первые месяцы после катастрофы воя-ки развернули лазарет. Тяжелобольных и увечных, правда, в нем не лечили, а прямиком спроваживали на тот свет. Остальных фильтровали по признаку «годен» — «не годен». Годных отправляли вниз, на плантации и очистные, ишачить. Негодных пускали в расход.
На шестнадцатом лифт, натужно заскрежетав, встал и раздвинул двери. Я шагнул наружу с обрывком белесой простыни на плече и замер на месте, взятый двумя отморозами на прицел. Когда-то гопа тоже выставляла у лифтовой развязки заслон. Потом я его упразднил — нас стало мало, а часовые у спального каземата были нужнее.
— Гопарь, — удивленно протянул наголо бритый, коренас-тый бугай. — Зачем пожаловал?
— У меня дело к Морозу.
— Вот как? Что ж, пойдем.
Мы стояли друг напротив друга в тускло освещенном каземате, он под охраной корешей, я у них на мушке. Плотный, краснолицый, растатуированный бывший уголовник против зеленого подростка семнадцати лет от роду. Правда, доведись нам схлестнуться один на один, я бы его уделал. Тренер по силовым единоборствам, пока был жив, пророчил мне блестящую карьеру. Он как в воду глядел: главарем гопы меня выбрали единогласно — куда уж блестящее.
— Что скажешь, Гопарь? — с блатной гнусавинкой в голосе спросил Мороз.
— Вчера завалили нашу сестру. На шестьдесят втором, когда возвращались с харчем. Напарника оглушили, ей — две пули в упор. Жратву забрали, тело забрали и ушли.
С четверть минуты Мороз молчал. Затем сказал глухо:
— И ты, значит, пришел предъявить это мне?
— Больше некому.
Мороз покрутил плешивой башкой, хмыкнул.
— Гляжу я, духовой ты пацан, Гопарь, а по жизни фраер. Если б мы ее замочили, говорить я бы с тобой не стал — шлепнул бы и большой привет. Или это неясно?
— Чего ж тут неясного…
— Вот-вот. Значит, сам не веришь, что это кто-то из наших?
— Не верю, — подтвердил я. — Но должен был убедиться.
— Считай, убедился. Не при делах мы. К тому ж, реши мы вас расшлепать, баб бы мочить не стали, себе забрали бы. У нас-то баб нету больше. Снегурка была последняя, месяц назад померла.
— Жаль, — сказал я. — Жаль ее.
— Всех жаль. Пойдем посидим, пожрешь с нами. Холод крысиный суп сварил, жирный, наваристый. Не побрезгуешь?
Я цокнул языком.
— Конечно, нет. С удовольствием.
За едой поговорили о том о сем. Объединиться Мороз больше не предлагал, но когда опростали котелок с супом и обли-зали ложки, сказал:
— Здесь оставаться больше нельзя, Гопарь. Ни вам, ни нам. Уходить надо. Иначе через год-другой никого не останется.
— И куда? — поинтересовался я. — Куда мы уйдем?
— Это вопрос. — Мороз наморщил покатый, с залысинами лоб. — На восток, к людоедам, нельзя. Раньше надо было — пока могли их числом задавить. Теперь поздно. Наверх не пробиться, завалено все, да и радиация, небось, еще не рассосалась. Вниз долдоны не пустят, да и нечего там, внизу, делать. На западе и на юге сплошная стена. Один путь остался — в северный сектор ход пробить.
— Думаешь, нас там ждут?
— Ничего я не думаю. Может, там и в живых-то никого нет.
Что творится в северном секторе, не знал никто. Его обитатели ни разу к нам не проникали, а все наши попытки найти дорогу на север оказались тщетными. Ни на одном уровне ходов и лазов сквозь северные стены не нашлось, а горизонтальные шахты лифтов завалены были на совесть. То ли сами по себе, то ли заботами северян.
— Что-то в этом в-всем есть, — пробормотал Заика, когда я рассказал о встрече с Морозом. — Что-то в-важное. Не п-пойму только, ч-что именно.
— Чего тут не понять, — сердито буркнула Пацанесса. — Не они это, вот и вся важность. Правильно их старший сказал: они бы не Золу, а Лосяру шлепнули. И Гопаря бы тоже.
Заика не ответил, лишь озадаченно заморгал. В голове у него явно рождалась новая идея, столь же несуразная, как и все предыдущие.
— Что дальше, Гопарь? — подал голос Гвоздь. — К крысоловам под белым флагом пойдешь? Или к пиявкам?
Идти под белым флагом ни к тем, ни к другим не пришлось. День спустя парламентеры крысоловов явились к нам сами.
— Неделю назад двух наших девочек завалили, — сказал рослый, рябой крысолов. — Ни за что ни про что и не знаем кто. Расшлепали у лифтов и унесли тела. Когда мы подоспели, никого уже не было, только кровь везде. А третьего дня зарезали самого Крысобоя. Втихую, когда выходил из душевой. В сердце ножом, с одного удара.
С полминуты все молчали. Крысобой был вожаком кодлы. Спокойным, рассудительным и справедливым мужиком, разменявшим уже шестой десяток.
— Бэда, — выдавил наконец Кацо. — Балшая бэда. Но эта нэ мы, генацвалэ. Мамой клянус. Мы его всэ уважалы, да. Сам падумай: зачэм нам вас убыват?
— Верю, незачем, — кивнул парламентер. — И пиявкам незачем. И отморозам. Воякам тем более. Те, если б решили с нами покончить, положили бы всех.
— Остаются людоеды, так? — насупившись, то ли спросил, то ли констатировал факт Лосяра. — Получается, это их разведчики, больше некому.
— Людоеды утащили бы всех убитых с собой, — возразил визитер. — На жратву. А Крысобоя оставили там, где пришили.
— Так кто же тогда? — напрямик спросил я. — Кто положил ваших? И нашу Золу? Кто?!
— Не знаем. И пиявки не знают. У них тоже за неделю две покойницы. Тела унесли, а парня, что с ними был, оглушили только. Лишь отморозов пока не трогали. Это кто-то, о ком мы не знаем.
— Пока не знаем, — уточнила Пацанесса. — Но узнаем. На кус-ки порвем.
Когда парламентеры ушли, Заика отозвал меня в сторону.
— Т-ты только не с-смейся, Г-гопарь, — растерянно пробормотал он. — Т-тут такое д-дело…
— Какое же? — язвительно отозвался я. — Новая идея пришла?
— П-пришла, — не стал отрицать Заика. — П-помнишь, когда ты от М-мороза вернулся, я сказал, ч-что-то важное у вас было?
— Ну, помню.
— Т-так вот: у от-тморозов женщин н-не осталось. Н-ни одной. И их н-не тронули.
— И что? — не понял я. — Что дальше-то?
— Я д-думаю, девочки ж-живы, Г-гопарь. И З-зола, и остальные. Н-не убивали их.
Я досадливо помотал головой.
— Все? Других идей нет?
— Д-других пока нет.
Я похлопал Заику по тощему костлявому плечу.
— Ну ты походи, подумай, — предложил я. — Вдруг придут. Еще похлеще.
На следующее утро мы недосчитались Лосяры.
— На часах он стоял, — озадаченно сообщил Гвоздь. — Я проснулся его менять. Смотрю: никого. Я все вокруг обошел. Нету — будто сквозь пол провалился.
Через полчаса выяснилось, что вместе с Лосярой исчезли патроны из тайника и «пернач».
— Я ствол под подушку положила, — растерянно пробормотала Пацанесса. — Как всегда. Этот гад его вытащил. Я еще сон дурной видела, будто по мне руками елозит кто-то.
Выходит, не сон. Не понимаю только, зачем он это.
— Тоже не понимаю, — признался я и обернулся к Заике. — Что скажешь, умник? Идеи есть?
— Есть, — подтвердил тот. — С-смотрите: ч-чем женщины в первую г-голову отличаются от м-мужчин?
— Ты и вправду ушибленный, — буркнула в сердцах Пацанесса. — Сам не знаешь? Тебе рассказать? Или, может быть, показать?
— Н-не в этом д-дело. Х-хотите поспорим, что у к-крысоловов т-тоже сегодня к-кто-то пропал? И у п-пиявок.
На этот раз я разозлился по-настоящему.
— Толком говори, спорщик хренов. При чем тут женщины, мужчины и остальное?
— Д-да все при т-том же. П-понимаешь, женщины м-могут рожать детей. А м-мужчины — нет.
— И что с того?
— Н-не понимаешь? Я р-расскажу тебе.
Из всех идиотских Заикиных идей эта оказалась самой идиотской. Она была настолько нелепой и навязчивой, что не отпускала меня. Сутки спустя я вдруг осознал, что только о Заикиных словах и думаю. О том, что якобы выжить далеко не главное. И достойно себя вести не главное. И даже поддерживать и оберегать напарников. А главное, видите ли, расплодиться. Завести детей и вырастить их, чтоб жили после того, как мы сдохнем.
— Детей нам только не хватало, — поделился я раздумьями с Пацанессой. — Тут сам в любой момент можешь загнуться, так еще и это.
Пацанесса была согласна. А потом нам стало не до раздумий.
На третье после бегства Лосяры утро людоеды атаковали нас.
— Вставайтэ, — кричал стоящий на часах Кацо. — Быстра!
Мы повскакали на ноги. Миг спустя снаружи рявкнул обрез Кацо, ему ответила автоматная очередь. Мы один за другим вымахнули из каземата в коридор.
— Ухадытэ! Ухадытэ всэ, я прыкрою! — давясь кровью, пытался крикнуть распластавшийся на коридорном полу Кацо. — Уха…
Крик оборвался. Пацанесса подскочила, выдернула обрез из мертвых ладоней. Выпалила навскидку, не целясь, по фигурам в дальнем конце коридора. Я добавил в ту же сторону из «грача» раз, другой.
— Уходим!
Отстреливаясь на ходу, мы бежали под пулями по коридорной вязи. Охнул, споткнулся, стал заваливаться на бок Заика. Мы с Гвоздем подхватили его под руки, повлекли дальше. За спиной Пацанесса прикрыла отход огнем.
На троих молодчиков мы напоролись, когда до входа в аварийную штольню остались считанные метры. Рухнул с простреленной головой Гвоздь. Оттолкнув в сторону Заику, я выпалил из «грача» в набегающую фигуру, отшвырнул пистолет и выдернул из-за пояса нож. Подстреленный мной чужак упал на колени, затем повалился ничком. В двух метрах слева ражий, со звероподобной рожей бугай схлестнулся на ножах с Пацанесcой, а последний из троицы, здоровенный, с соломенными патлами, бросился на меня.
Все кончилось за десяток секунд. Шатнувшись в сторону, Пацанесса ушла от удара, извернулась, наотмашь полоснула пришлого по горлу ножом. Я поставил блок, отразил выпад и рукоятью справа в висок срубил нападавшего. Миг спустя я его узнал.
— Ах же, гадина, — выдохнула Пацанесса. — Мразь, сука, дерьмо!
Она подскочила к лежащему на полу навзничь Лосяре, замахнулась ножом.
— Постой. — Я удержал готовую добить оглушенного руку напарницы. — Живым возьмем.
— Куда? Куда мы его, гада, возьмем?
— С собой. На себе дотащим. Придет в себя — допросим. Заи-ка, идти сможешь?
— Н-не знаю. Н-наверно, смогу.
— Тогда подсоби.
Я взвалил бесчувственного Лосяру на закорки. Пошатываясь от натуги, побрел к аварийной штольне. Затем мы долго пробирались по искореженным, заваленным обломками каменной кладки ступеням. Четырнадцатый уровень. Пятнадцатый. На шестнадцатом грохотали выстрелы и, голосом перекрывая грохот, хрипло, надсадно орал Мороз:
— В лаз, подельники! Все в лаз! Уходим!
— Никаких людоедов нет, — пробормотал Лосяра, связанный, привалившийся к стене и потупивший взгляд в пол. — Есть солдаты. Те, которых не приняли.
— Ты чего гонишь, козел? — подступился к нему Мороз. — Куда не приняли? Кого?
Мы забаррикадировались в бывшем спортзале на тридцатом уровне. Завалили вход матами, подперли спортивным инвентарем и поставили часовых. От гопы, шайки, банды и шоб-лы осталось двадцать семь человек. С Лосярой — двадцать восемь, но его за человека Мороз велел не считать.
— В рай не приняли, — уточнил Лосяра. — Где всего вдоволь.
Час назад нам поступил ультиматум. Надо понимать, из этого самого рая. Выдать женщин и жить дальше. Или всем сдохнуть под пулями.
— А в солдаты, значит, приняли? — презрительно сплюнул я. — За какие заслуги?
— З-за Золушку, — встрял охромевший, с перевязанной головой Заика. — Он им нашу З-золушку продал. К-купил себе место в рядах. Ее т-тоже хотел, — кивнул Заика на Пацанессу. — П-потому и не ушел сразу. Т-так?
Лосяра не ответил.
— Похоже на правду, — процедил долговязый тощий парень из крысоловов. — У нас так Крысюк сделал. Инсценировал смерть двух девочек, гнида. Сдал их. И остальных хотел. Крысобой, видать, его вычислил. Тогда Крысюк его завалил и ушел. Тоже, наверное, в рай не приняли. Тебя спрашиваю. — Крысолов с размаху влепил пленному пощечину. — Говори! Не приняли в рай Крысюка?!
— Не приняли.
Раем те, кого в него не приняли, называли северный сектор. Походило на то, что запасы там были неисчерпаемы, на жратве не экономили, а заправляли всем какие-то избранные, которые ни в чем не нуждались, кроме как в будущем потомстве. Они и решали, кого принимать в свои ряды и кого нет.
— Правильно эти фраера решили, — хохотнул Мороз. — Иудам в рай ходу нет. Избранные, надо же! Волки позорные. С этим, — кивнул он на Лосяру, — чего делать будем?
— Чего-чего, — отозвалась Пацанесса. — Шлепнем его, и все. Можно подумать, есть варианты.
— Есть, — подал голос Заика. — Я д-думаю, н-надо его отпус-тить. И д-девочек тоже, в-вместе с н-ним.
— Ты что, совсем идиот? — опешила Пацанесса. — Других идиотских идей нет?
— Д-других пока нет.
В этот миг снаружи грохнуло, и затрещали выстрелы.
Они были гладкие, ухоженные, эти двое парламентеров из рая, явившиеся к нам под белым флагом на следующий день после того, как вояки с нижних уровней затеяли контратаку и райское воинство откатилось.
— Вы поймите, — вальяжно рассевшись на матах, убеждал пожилой, подтянутый мужик с благообразной физиономией, похожий на профессора из довоенных фильмов. — Мы не можем принять всех желающих. Ресурсы не безграничны: ораву нам не прокормить. На нас лежит ответственность за будущее человечества, не побоюсь этих слов. Нам нужны лучшие из лучших, незаурядные, дерзкие, образованные люди. Ну и, разумеется, нам нужны женщины — будущие матери наших детей. Мы…
— Мы готовы предоставить сносные условия существования, — встрял второй, толстый, лысый и потный, — тем, кто будет нас охранять. Не роскошь, конечно: бассейнов, кинотеатров и экзотических фруктов не будет. Но вполне приличные условия мы предоставим, вот он, — парламентер кивнул на Лосяру, — не даст соврать. Разумеется, увечные, нежизнеспособные, дряхлые нам не нужны. Естественный отбор, знаете ли. Но молодых, здоровых, амбициозных мы готовы взять на обеспечение. Ну и, как коллега сказал, готовы принять фертильных женщин. Без ограничений.
— Для баб, значит, роскошь имеется? — уточнил Мороз. — Бассейны, фрукты, херукты, что там еще?
— У вас вульгарный лексикон, — укоризненно поведал первый парламентер. — Но, по сути, вы правы. Мы не скупимся, когда дело касается продолжения рода. Кстати, уверяю вас: женщины, которых доставили наши, так сказать, добровольные помощники, всем довольны. Даю в том слово чести.
— Н-не сомневаюсь, — подался вперед Заика. — Н-не сомневаюсь, что они в-всем довольны. С-скажите: у в-вас ведь сохранились радиостанции? А с-спутниковая связь? Р-рабочие к-киберы, к-компьютеры, сеть? Сохранились?
Парламентеры переглянулись.
— Да, — кивнул тот, что походил на профессора. — У нас есть это все.
— И с-связь с элитными г-группами в д-других странах тоже есть?
— Есть и связь.
— П-понятно. И ч-через д-два поколения обновленное ч-человечество выйдет н-наружу, т-так? З-заживет по-новому, б-без всякой н-накипи и б-балласта, верно?
Парламентеры переглянулись вновь.
— Мы рассчитывали, что через три, — осторожно сказал лысый толстяк. — Через три поколения. Но откуда вы, молодой человек…
— Откуда я об этом з-знаю? — перебил Заика. — Д-догадался.
— Да? Где вы учились?
— Н-нигде.
— Он догадливый, — насмешливо пояснил я. — Обо всем догадался. И о том, что девочки живы. И о том, почему. Еще он догадался, что мы должны принять ваше предложение. Так, Заика?
— Именно т-так. Н-нет никаких п-причин от н-него отказываться.
— Для вас у меня тоже есть предложение, молодой человек, — встрял толстяк. — Уверен, вам оно придется по душе.
Заика скривил губы.
— В-вы не угадали, — проговорил он спокойно. — М-мне ваше п-предложение не п-подходит.
У Пацанессы двое детей, а у Золушки уже трое. Правда, зовут девушек теперь Полиной и Зоей. Обе располнели, обабились и стали важными персонами, попробуй подступись. Мы мельком видимся, когда по праздникам солдатам дают увольнительную в рай, но от былых отношений не осталось и следа. Зато с Лосярой я, наоборот, помирился, хотя друзьями мы и не стали.
Зола замужем за ветхим старцем, но особо не жалуется. Зато у Пацы муж — классный парень. Он офицер при райском штабе, но не дерет нос перед простыми солдатами и зачас-тую навещает дислоцированный в бывшем восточном секторе гарнизон. Приносит с собой жратву, да какую: мы ничего подобного отродясь не хавали.
В раю классно, жаль, что посещать его нам дозволено всего пять раз в году. Но воспоминаний о фруктовых садах, парках, фонтанах, статуях и веселых, довольных людях нам хватает надолго.
Живем мы сытно, спокойно и с достоинством. Драться и воевать гарнизону особо не приходится. Разве что иногда сбегать в разведку в дальние сектора, вербануть какого-нибудь слабака или утащить с собой зазевавшуюся девку. Да еще изредка случается подавить отряды пытающихся прорваться в рай проходимцев. С этими мы особо не церемонимся и просто расшлепываем. В частности, поэтому обитатели отсталых секторов по-прежнему нас держат за людоедов.
Мороз поначалу нами всеми командовал. Но потом проштрафился по крупной, своровал в раю что-то, был пойман и казнен. Вместо него теперь я. Поэтому помимо всего у меня изменилась кличка, с позорной и шпанской на благопристойную и авторитетную. Теперь ко мне обращаются не «Гопарь», а «Господин полицай». Пацанессин муж из уважения добавляет приставку «обер».
Так что, можно считать, нам всем оказали великую милость. Всем, кроме Заики.
Он, единственный из нас, от предложенной милости отказался, хотя звали его не абы куда, а в самое сердце рая — старшим аналитиком в штаб. Через пару месяцев он тихо умер от голода в бывшем нашем жилом каземате.
— Рад бы в рай, д-да грехи не п-пускают, — сказал этот идиот за неделю до смерти, когда мы с Лосярой пришли, чтобы уговорить его одуматься. — А если в-всерьез — не для м-меня это все. Я не п-приемлю фашизма, в любых его п-проявлениях.
— Чего? — переспросил я. — Чего не приемлешь?
— Т-ты не п-поймешь. Н-но для меня лучше с-сдохнуть, ч-чем так. Я с радостью сдохну, п-поверьте.
— С радостью, значит? — разозлился я. — Все? Других идей нет?
— Д-других пока нет.
Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №107. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".