Григорий Бакланов (1923-2009).
Прозаик-лейтенант, к концу карьеры, уже на редакторскому посту, ставший прорабом литературной перестройки.
«Лейтенант» и по принадлежности к так называемой лейтенантской правдивой прозе о войне, лейтенант и по литературному дарованию. В большие писатели не вышел, так и остался актуальным беллетристом, с незаснувшей памятью и встревоженной совестью.
И хотя совесть у нас понятие конкретно-историческое, он, однако, не остался он со своими повестями и романами в становящемся уже давним советском прошлом.
Самая ходовая, его вещь, бывшая на слуху уже в мое время, за все не говорю, - «Навеки девятнадцатилетние». Толстая клееная брошюрка эта стояла и в моей библиотеке. Каюсь, открывал, но дальше десятой страницы так и не двинулся. Серые буквы по сероватой бумаге. Не захватило. Что не равно – «оттолкнуло». Уверен, свой читатель у Бакланова был. Да и почему бы ему не быть. Слабые книжки выходили и в советское время, не будем лакировать действительность, но какой-то уровень все же имелся, и ниже него, особенно в последние пару-тройку десятилетий уже обычно не падали.
Поработав в военной тематике, Бакланов неизбежно должен был начать писать и не про войну. Хотя военный след, присутствует и в поздней уже повести «Свой человек» (1990)
Бакланов Г. Свой человек. — М.: «Международные отношения», 1993. — 416 с.
Книга эта прошла незамеченной в силу общественных и литературных обстоятельств. Тогда уже было не до книг. Уже тогда газета опережала писателя, а нужды в объемном взгляде на современность и уж тем более недавнее прошлое не ощущалось.
Со своей повестью о чиновнике эпохи застоя Бакланов явно опоздал. 1982 год, год которым кончалось повествование, виделся временами далекими. Как верно заметил сам Бакланов, проводя параллели, почти равнозначными последним сталинским летам.
Тем не менее, книга примечательна в нескольких отношениях.
Во-первых, это такой характерный перестроечный повесть-роман, актуальный и злободневный. Привет из того времени. Плевок в прошлое. Отважное дергание за хвост давно умершего тигра. Осмысление того, что уже не раз было осмыслено в телевизионных «Пресс-клубах» и журналистских баталиях.
Она про наше послевоенное житье-бытье.
Хотя, неправду говорю, про житье-бытье, их, тех, чей образ жизни можно было назвать не просто советским, а элитарно-советским.
«Этот, как его, народ» в книге почти отсутствует. Он обрисован эпизодически – диссидентка тетя Клаша, девушка, эротично пьющая молоко, посреди налаживающих усватовский быт и инфраструктуру студентов.
Два мира – две системы.
Это, мол, не про социализм и капитализм. Это про обычное советское население, живущее своей жизнью и про них, про людей, которые решают судьбы этого народа прямо из кабинета, из ложи, с торжественного банкета, с собственной дачи - советского родового коммунистического поместья.
«Свой человек» - попытка подглядеть за жизнью советской номенклатуры. Становление характера и образа мышления, быт, привычки, среда обитания. Нравственный, а точнее безнравственный облик ее на примере товарища Усватова, имеющего, между прочим, отношение к сфере культуры.
Может и вывел кого знакомого в этом образе товарищ Бакланов, но разбираться в прототипах не очень-то интересно. Предположу, что и самому Бакланову это было бы не так важно. Главное в этой книге все-таки разговор о типе, а не о прототипе. Логическое, а не историческое, или логическое раскрывающееся в историческом, как сказали бы товарищи марксисты-диалектики.
Во-вторых, имеем неожиданно отрицательного героя в качестве главного. То есть герой нашего времени, опять отрицательный. Как в старорежимные времена, в классически-литературные, критически-реалистические а не советские, дидактические. Отсюда примес сатиры (но уровень лучших писателей-сатириков тут далеко-далече) и общая сниженность нашего героя, погруженность в быт, в суеславие и суесловие, мелкий карьеризм.
Но это не лишний человек как когда-то, не маленький, а «свой».
Свой, стало быть, без роду, без племени. Свой почти как чей, потому что собственно своего в Усватове не так много, все больше дозволенного хозяином. Из безродных холопов, вышедших вдруг правдами и неправдами в беспородных советских патрициев.
Полюбуйтесь на путь негодяя, так сказать: псевдоветеран, ставший псевдодраматургом и высиживающим карьерное место функционером. Плохой муж, плохой отец, плохой сын, плохой друг, плохой зять, плохой чиновник, плохой литератор. Мошенник и плут. Вор, мещанин, всякому злу и всякой мерзости потатчик. «Маленький мерзавец в огромном кабинете», как объяснит ему на его же рабочем месте, категорически отвергнутая им по пятому пункту невестка.
Плохой человек плох во всем.
В-третьих, в повести слышится не только эхо прошлого, связанное, непосредственно с историей главного героя, но и призвуки настоящего и будущего. Нашей эпохи. Нашей нынешней литературы.
В повести много публицистики, много памяти, которую мы по причине отсутствия всякого будущего теперь очень полюбили. Правда сказать, не мы, издатели.
Вот и в «Своем человеке» Бакланова много уходящего, много воспоминаний, и совсем ничего про будущее, про то, что должно сменить «гонки на лафетах».
«Итак, о том, что ближе, мы лучше умолчим».
Как и во всякой современной книге, в книге Бакланова нет ничего нового, то есть такого, что не знали бы мы не только сейчас, с высоты многокилометровых дискуссий о советском прошлом, отгремевших в интернете, но и тогда, из передовиц «Правды» и статей в «Огоньке».
Перед нами текст анархический по духу, либеральный по ценностям. С обычными уже проклятиями в адрес сталинизма, «обманной оттепели» и благословенных годов Леонида Ильича. И вот, читаючи эти проклятия, удивляешься.
Должен был быть бы в книге анализ явления. Вы же демократы, ум, честь и совесть нации!
А вместо него опять не то передовица, не то заключение литературной однерки, самоличного суда, которое перекрыло проклинаемые на века тройки.
Обычный уже парадокс виден в тексте: любителям человека, борцам за права личности, личность, пусть и отрицательная, абсолютно не интересна.
Номенклатура – разве ж они люди?
То есть здесь маятнику качнуться в обратную сторону: от горячего начальстволюбия к ненависти к нему. Начальник человеком быть не может. Советский, тем более.
Усватов приговорен с первой страницы. Вслед за сталинским академиком, у которого купил за бесценок хорошую дачу.
Вся книга – иллюстрация, приводимая прокурором-автором в заключительной обвинительной речи. Ни единого светлого пятна. Одно сплошное моральное разложение. Портрет себя, портрет сословия, портрет научного советского человека, портрет эпохи, общества, страны, которую следует, наконец, потерять.
Жизнь Усватова, мелькающая в главках-воспоминаниях, вроде бы тоже, как у всех (у всех, понятно!) поломатая Кобой, потекла, однако, по какому-то иному, непорядочному шкурному пути.
Но она, осененная голодом, разрухой, репрессиями и прочими прелестями Советской власти, для Бакланова лишь повод написать о том, о чем и писать-то за высказанность всего уже не следует: «воронки», «Усатый», «М.А.» (Суслов), поздние годы бормотанья Леонида Ильича, номенклатура («маски вместо лиц»).
Хотя, глядя на публицистический запал «Своего человека» теперь нетрудно подумать также и про Бакланова с его гражданской прозой «маска вместо лица», штамп вместо искусства.
Верьте, или нет, но от баклановского детища веет прозой сталинского времени. Убери «анти-« и будет все один в один, такой же ригоризм и безапелляционность.
Тогда писали про одних врагов народа. А вот тут про других, которые, как всегда, рядятся под друзей.
«Свой человек» - это вполне себе совковая проза. Такой чистый памфлет, сюжета-то нет, одни картинки, годный в любой сатирический журнал, обличающий чиновничество.
И я думаю, сделай несколько правок в книжке, роман вполне нормально встал бы рядом с пухлыми томами сталинских борцов с отдельными пережитками прошлого.
Есть в книге еще одна ходовая тема. Для передового текста в самый раз. Антисемитизм.
Почему бы и нет?
Но вот незадача. Это ж целая отдельная история. Отчего бы ее не развернуть в целый роман, не собирая вторичностей о злых брежневских чиновниках, корнями врастающих в сталинизм? Для чего мельчить, стыдливо выписывая ее где-то призвуком, да на коленке, на обрывках и клочках очевидной темы «Жизнь негодяя».
В своей ненависти к номенклатуре Бакланов договаривается чуть ли не до абсурда: жаль, что Политбюро не погибло на фронте.
Ай, как негуманно.
Тут бы недалеко до очевидного вывода – то, что ты воевал, не оправдание. Но Бакланов, похоже, далек от подобного. Для него по-прежнему война - мерило нравственности. А раз те не погибли, раз плохи, значит либо воевали в блиндаже, либо не воевали вовсе.
В интервью, данном несколькими годами позже, так и скажет, выразив основную мысль: «Наверх всплыло дерьмо».
Из неувядающих примет демороссовского мышления, мимоходом высказываемое суждение о таланте.
Типичное диссидентско-литературное мировоззрение: бывший друг Куликов, задубевший после смерти из фронтовика и интеллигента в крестьянина, писал и талантливое. Ну а талант известно как у нас определяется – изданием на Западе. Признак таланта – зарубежная публикация.
Выше сказано было, что роман о плохом человеке. Но отчего бы не дать в противовес хорошее. И вроде бы противовес Усватову имеется – Леня Оксман. Хороший, чистый человек. Но противовес это и добрый ориентир относительный. Из текста понятно, что Леня - хороший, но не разъяснено почему. Да гуманист. Гуманисты, они все хорошие. Это ж должно быть ясно каждому порядочному человеку. Поэтому и классический спор двух идеологических противников в финале не оставляет ощущения полноты победы этой самой доброй стороны
Всей книгой и открывающимися «внезапно» фактами разъяснено почему не прав Усватов. Но почему Оксман прав? Только потому, что сидел? Только оттого что любит дочь? Это слабый аргумент. Не по существу.
«Людей убивают за то, что не сволочь».
Живешь, стало быть, сволочь. Помни, читатель. Сто процентов населения планеты – стопроцентные сволочи. Мертвые – самые святые. Отсюда недалеко и до проповеди кладбищенской морали.
Наконец неправота одного не порождает правоты другого. Честная жизнь в социальном масштабе, как ни прискорбно, не всегда добродетель. Или иначе, добродетель пассивная. За нее может дадут царствие небесное тебе лично, а вот все остальные из-за твое чистоты попадут в ад.
Так это или нет? Ошибочно подобного рода суждение или нет?
Мы так и не узнаем из этой книги. Завет быть благородным и не быть свиньей, любить человека, а не человечество, конечно хорошо. Но уж больно абстрактен.
Как бы сделать что-то и не стать свиньей. Как бы любить человека, а не только своего человечка, к чему призывает вся повесть.
Но об этом расскажет уже проза другого времени. До которого мы, судя по всему, так и не доживем. А сейчас время «своих». И название повести воспринимается совсем по-другому.
И конфликт тоже. Здесь не человечность столкнулась с бесчеловечностью. А свое с ничьим. Нам не по пути ни с тем, ни с другим.
Сергей Морозов