11
Мне хотелось поговорить откровенно с Культяпым о его прошлом. Когда он замолчал, я сразу задал ему вопрос.
— Скажи, Зуев, правда, что тебя дважды приговаривали к расстрелу?
— А зачем тебе это знать, — грубо ответил он. — Ты не суй свой фрайерский нос в воровские дела. Перед блатными я могу быть с открытой душой, но не перед тобой ... Тебе не положено знать наши тайны.
Я пытался ему возразить, оправдывая свое любопытство простым интересом к различным человеческим судьбам. Культяпый, будто поддавшись на мои уговоры, вдруг с гордостью проговорил:
— Ну, приговорили к вышке два раза за мокрые дела, да дедушка Калинин выручил из беды ... Заменили тюремным сроком.
Я понимал, что дальнейшее мое любопытство просто неуместно, и решил больше не задавать Культяпому вопросов. Но как бы случайно я посмотрел на его искалеченную руку. Культяпый увидел мой взгляд, повертел перед собой трехпалой рукой и угрюмо промолвил:
— Выручила она меня тогда на Беломорканале. Собрали нас, фартовых ребятишек, рыл пятьсот. Фрайеров почти никого. За три отказа от работы — пуля в лоб. Псарня над душой стояла с винтовками наготове. Мы по колена в грязи утопали ... канал копали. Жрать нечего ... Дохли, как мухи. Обжать было некого. Кухня находилась за зоной лагеря. Да что там говорить, согнали хитрых да мудрых на этот штрафняк. Я тогда первый срок тянул. Молодой был, восемнадцать лет только исполнилось. От лагерного произвола очень не хотелось подыхать, и решил я, по совету одного старого вора, замостырить себе руку. Оттяпал лопатой с помощью этого старика два пальца. Больше нечем было. Конвоиры чуть не убили меня прикладами за мои же собственные пальцы, которые еще висели на руке, потом в санитарной части их окончательно отрезали. После этого случая я избавился от верной гибели и оказался в колонии под Москвой, где были одни саморубы. Однажды Алешка Горький посетил эту колонию, и нас, всех калек, досрочно освободили. С месяц я погулял на воле и опять подзалетел на долгие годы. И пошел потом раскручиваться вовсю.
— Ну, и что в твоей жизни хорошего: тюрьмы да лагеря? — бросил я ему упрек, когда он закончил говорить.
Культяпый уклонился от ответа. И как бы случайно вдруг мне сказал:
— Я слышал, ты за политику отхватил полтора червонца. Зря языком болтал. Из тебя бы хороший вор-медвежатник получился. Вижу птицу по полету. Ты вполне подходишь для такого хорошего дела.
— Ты во мне глубоко ошибаешься, — возразил я Культяпому.
— Обожди, не перебивай ... Я еще не все сказал. Меня совсем не интересует твое желание. Как я понял, ты выдаешь себя за честного фрайера и ничего больше знать не хочешь. А я чистую правду говорю, что у тебя есть воровская хватка. Я видел всяких проходимцев на своем веку. Меня не обведешь вокруг пальца.
Я промолчал. Не стал больше возражать ему. Он тут же с удовольствием продолжил:
— Вору легче прожить, чем вам, фрайерам, особенно тем, кто развязал свои языки не в меру. Ведь ни за что в тюрьму попадаете. А я украл, если повезло — гуляю на всю ивановскую. Ворую, пока не поймают с поличным.
Бросят за решетку, и там мне неплохо. Правда, бывает иногда, что угодишь в такой кичман, что глаза на лоб лезут, но все равно выкручиваешься из положения...
Культяпый внезапно замолчал, повернулся и ушел к своей бригаде. Второй раз мне удалось побеседовать с Культяпым в довольно нетипичной обстановке.
Это произошло в воскресенье днем ... Начальник лагеря лейтенант Шинкарь, по произвищу Шанкарь с прибавкой «Твердый», решил проверить всех нетрудоспособных обитателей специального барака. В этом бараке под названием «морг» находились заключенные, дошедшие до полного истощения. Этих заключенных называли фитилями. Фитили, их было человек двести, выстроились в зоне для осмотра по приказу самого начальника. Шинкарь расхаживал на своих длинных, как у страуса, ногах возле строя заключенных и осматривал всех с головы до ног. Отвисшая, что у верблюда, нижняя его губа нервно подергивалась. На широких скулах иногда появлялись желваки. Раздувая лошадиные ноздри, он вдруг закричал, гневно обращаясь к фитилям:
— Падлы вы, до чего довели себя! Дармоеды проклятые, что делать мне с вами?!
Строй измученных заключенных не проронил ни звука. Никто не посмел ему ответить и малейшим возражением. Я стоял неподалеку от этого зрелища в толпе таких же любопытных, как и я. Не выдержав этой выходки начальника, я тихо проговорил:-
— Сам, падла, довел людей до гибели и обижается теперь на них.
Эти слова услышал старший нарядчик и передал немедленно Шинкарю. Наутро меня не выпустили на работу и посадили в изолятор на десять суток за нарушение лагерного режима.
Маленький барак, где находился изолятор, был расположен у самой запретной зоны вдали от основных жилых бараков. Внутрь этого помещения завел меня начальник режима, старший сержант с хмурым обветренным лицом. Первое мое впечатление от увиденного было такое, будто я попал в музей средневековых средств инквизиции. Большая полумрачная комната этого барака была похожа на канцелярию пыток, про нечто подобное я однажды вычитал в старинной книге. На специальных крючках на стене висели наручники разной конструкции, там же рядом, на вешалках, находились смирительные рубашки, вблизи на скамейках лежали какие-то палки наподобие дубинок. Но что особенно поразило меня — это валявшийся на полу заключенный. Он извивался, как змея, и кричал от невыносимой боли. Автоматические наручники все сильней сжимали ему руки. Несколько человек самоохранников из среды заключенных окружили его, не давая возможности своей жертве подняться на ноги. Я обратил внимание на измученное багровое лицо истязаемого с глазами, полными слез.
«За что такое наказание?» — промелькнула тревожная мысль в моей голове. В этот момент я прошел узким коридором в сопровождении старшего сержанта и остановился у противоположной стороны. Здесь было совсем темно. Начальник режима открыл толстую деревянную дверь изолятора и втолкнул меня туда. В полном мраке я не мог ничего рассмотреть. Остановившись у порога, я ждал, пока мои глаза привыкнут к такой непроглядной тьме. Но вдруг я услышал знакомый голос:
— Иди сюда, ты, дубина.
Я узнал по голосу Культяпого. Позже он мне рассказал, что избил повара на кухне и получил тоже десять суток без вывода на работу. В изоляторе, кроме Культяпого, лежали на нарах еще человек пять заключенных доходяг за отказ от работы и прочие нарушения лагерного режима.
Улегшись на нары рядом с Культяпым, я окинул взглядом внутреннее помещение изолятора. От других бараков это помещение отличалось лишь тем, что его стены совершенно обветшали и сквозь длинные щели в них врывался холодный уральский ветер. Первая мысль, пришедшая мне в голову: как можно в таких условиях просуществовать десять дней почти при нулевой температуре?.. Суточный рацион в изоляторе включал триста граммов хлеба и через двое на третьи сутки горячая пища — поллитра жидкого супа. Если честно признаться, то в лагере я иногда организовывал для себя и бригады кое-какие дополнения к скудному лагерному пайку, поскольку имел неплохие отношения с поварами. Это спасало меня и членов моей бригады от быстрого истощения и болезней ...
Культяпый, прижимаясь ко мне, слегка покашливая, проговорил:
— Если будем только лежать на нарах, как скоты, то обязательно дубаря врежем к концу срока в такой температуре. Падлы, топить печку не хотят. Заморозить думают совсем.
Вдруг один из доходяг поднялся с нар и начал быстро ходить от стены к стене, неистово размахивая руками.
— Братцы, — крикнул он жалким и каким-то истерическим голосом, — я сейчас повешусь, а вы потом стучите в дверь, меня — в могилу, а вас выгонят отсюда.
— Ну, и молодец! — радостно подхватил Культяпый. — До чего же умные фрайера бывают на свете. Без них жить просто невозможно было бы.
Культяпый сел на нары и устремил жадный взор на самоубийцу, который к этому времени приготовил какую-то затасканную тряпку. Похоже, что это была его рубашка. Эту рубашку он привязал к маленькой решетке над дверью, где раньше была электрическая лампочка. Получилось что-то вроде петли. Просунув голову в эту петлю, он хрипло прокричал:
— Прощайте, братцы! Я Василий Воронов из Витебска. Двадцать лет сроку. Не хочу больше мучить себя.
Продолжение следует.