Из писем великой княгини Елизаветы Алексеевны (с милостивого дозволения великого князя Николая Михайловича)
29 января (10 февраля) 1797 г.
Дорогая матушка, я была уверена, что кончина доброй Императрицы вас расстроит. Что до меня, уверяю вас, мне нельзя ее позабыть.
Вы не можете себе представить, сколько все, до малейших мелочей, совершенно ниспровергнуто. Особенно вначале это произвело на меня такое тяжелое впечатление, что я сама себя почти не узнавала.
Как тяжко начинается новый порядок жизни! Анна (Федоровна супруга в.к. Константина Павловича) была единственным для меня утешением также как я для неё. Она почти что жила у меня, приходила утром, одевалась у меня, почти ежедневно обедала со мной и оставалась весь день до того времени, когда мы обе шли к Государю.
Наших супругов почти никогда не бывало дома; мы же сами не могли ничем заняться, так как образ жизни совсем не был упорядочен, и каждую минуту можно было ожидать, что нас позовут к императрице.
Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме Их Величеств поддались унынию и горести.
Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери: казалось, будто только что скончался его отец, а не мать; ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами: про мать же не говорил ни слова или только для того, чтобы громко осуждать и порицать все, что делалось при ней.
Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав свое почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить; но, ведь как бы худо ни поступала его мать, все же она остается матерью; между тем можно было думать, что скончалась только "государыня".
Положение бедного Зодиака (князя Зубова, фаворита Екатерины II), о котором вы меня спрашиваете, очень плохо. Уверяю вас, нужно было иметь каменное сердце, чтобы до слез не растрогаться при виде его в первое время и, особенно в самый день кончины императрицы.
Он внушал мне даже ужас: мы все думали, что он сойдет с ума: волоса у него становились дыбом, он как-то ужасно поводил глазами. Плакал мало, а если плакал, то плакал со страшными гримасами.
Говорят, что в ночь кончины императрицы он в самом деле несколько помешался. Ах, матушка, уверяю вас, что не могу вспомнить об этой ночи без умиления и даже без ужаса. Ни за что на свете не желала бы ее повторения!
Ночь со среды на четверг мы не спали; мой муж провел ее в комнате умиравшей вместе с великим князем и великой княгиней (Павел и Мария Федоровна), приехавшими из Гатчины в 8 часов вечера; я же, в ужасном беспокойстве и волнении, не раздевалась и всю ночь оставалась с графиней Шуваловой, беспрестанно посылая узнавать, не стало ли легче (я не смела пойти к Анне, так как ее муж запретил ей со мной видеться).
Два раза за всю ночь мой муж приходил ко мне на минутку. К утру он прислал сказать, чтоб я надела русское платье и была, насколько возможно, в черном, так как скоро наступит конец.
Около 8 часов утра я была совсем одета. Графиня Шувалова, уходившая тоже одеться, вернулась ко мне, и мы прождали еще все утро (вы можете понять, в каком состоянии), ежеминутно думая, что все кончено. Я все еще была разлучена с Анной, которую не видела накануне весь день.
Ни спать, ни есть мне не хотелось, хотя я перед тем не ужинала и утром не завтракала; понуждали меня пообедать, но мне не хотелось. Наконец, в час пришла ко мне Анна с намерением больше от меня не уходить; из заключения освободил ее мой муж. Я была несказанно рада снова увидать ее: вы понимаете, матушка, что в такое время любимый человек - великая поддержка. Много мы с нею плакали и горевали.
В 6 часов вечера мой муж, которого я весь день не видела, пришел уже в новом мундире. Государыня была еще жива, а Государь, прежде всего, поспешил приказать, чтобы сыновья его надели мундиры. Согласитесь, матушка, что это мелочность.
Не могу вам сказать, какое впечатление произвели на меня этот мундир; при виде его я залилась слезами. До 10 часов вечера мы все еще сидели в ожидании, как вдруг за нами прислали. Нет, матушка, не могу вам выразить, что я испытала в ту минуту (и сейчас еще плачу): то было вестью ее кончины. Не знаю, как я дошла до ее покоев: помню только, что прихожие были полны народу, что мой муж повел нас в спальную, сказав мне, чтоб я стала на одно колено, когда буду целовать руку Государю.
Нас провели в смежный кабинет, где находились маленькие великие княжны все в слезах (их перед тем привезли). Несчастная императрица только что скончалась; она еще лежала на полу; пока мы оставались в кабинете, ее обмыли и одели.
Я не могла говорить, коленки у меня дрожали, меня пробирала страшная дрожь, слез почти не было. Государь и его генерал-адъютанты то входили, то выходили; все было в ужасном беспорядке. Когда императрицу убрали, нас провели приложиться к ее руке (таков обычай) и стали читать Псалтырь.
Оттуда все прошли прямо в церковь для присяги Государю. Тут мне пришлось еще раз испытать отвратительное чувство при виде, как все эти люди клялись быть рабами, при том рабами человека, которого в ту минуту я ненавидела (может быть, несправедливо), видя его на месте доброй императрицы, видя, как он радостен и доволен, видя все низости, которые проделывались уже тогда.
О, это было ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто был способен царствовать, то уж конечно не он. Мы вернулись из церкви в 2 часа ночи. Я была до такой степени потрясена, что не могла плакать: мне казалось, что все это было лишь сном.
Вообразите, какое впечатление должно было произвести на нас, когда на другой же день мы увидели, что все, решительно все, так переменилось, и люди, и все порядки, когда мы увидели никогда прежде здесь невиданных павловских и гатчинских офицеров, которые разгуливали по всему дворцу, и на каждом шагу нам встречалась какая-нибудь новость.
На следующий только день я поняла свое положение и потому провела эту несчастную пятницу в почти непрерывных слезах, отчего вечером у меня началась лихорадка.
Вот как, по поводу Зодиака, я невольно вошла в перечисление подобное дневнику; но возвращаюсь к тому же Зодиаку (кн. Зубов).
Вначале с ним обошлись очень хорошо; оставили его в должности генерала-фельдцейхмейстера и оказывали ему большое внимание. К несчастью, ему, как главному начальнику завода, Император заказал ружья; не знаю, он ли или его подчиненный забыл про это. К нему уже и раньше начали гораздо хуже относиться, а эта забывчивость воспламенила гнев его величества.
К тому же бедный Зодиак сильно заболел, и так как здоровье его было крайне плохо, он попросил отпуска. Ему разрешили его, заставив его заплатить, не знаю, сколько тысяч рублей, за эти забытые ружья. Теперь на него и не смотрят: бедняга в праздничные дни становится в толпе и шаркает ножкой, как и все простые смертные.
Есть у него пожалованный ему дом, но он живет у своей замужней сестры (Ольга Александровна Жеребцова) и почти никого не видит; собирается скоро в чужие края. Однако довольно о Зодиаке.
Знаете ли, матушка, я никогда не слыхала столь прекрасного определения в нескольких словах, как сделанное принцессой Кобургской о нынешней императрице. Она сказала именно то, что есть: лучше сказать нельзя. Не понимаю, как она могла, видя ее недолго, так верно о ней судить.
Конечно, она добрая, прекрасная, неспособная сделать кому-либо зло; но чего я не могу в ней переносить, это ее заискиванья у Нелидовой, у предмета мерзкой страстишки Императора.
Нелидова единственный человек, имеющий влияние на Императора, поэтому она вполне господствует над ним. И что же! Императрица всячески унижается перед ней, добиваясь, правда, через нее доверия и большого уважения от Императора.
Она с ним в самых лучших отношениях, благодаря приветливости и постоянной покорности перед Нелидовой (Екатерина Ивановна), которая бывает почти постоянно с нею, а, следовательно, и Государь проводит там большую часть времени.
Скажите, матушка, разве хорошая, возвышенная душа не решилась бы лучше страдать несправедливо, чем так смешно и, смею сказать, неразумно унижаться? Ибо кого этим обманывают? И эта особа, долженствующая заменить мне мать, к которой (как она требует) я должна иметь доверие и слепую преданность!
Скажите, дорогая матушка, возможно ли это? Вообразите себе: однажды, этой зимой, между императором и императрицей произошла ссора; после обеда императрица, разодетая (был праздник) отправилась совсем одна в Смольный монастырь (где живет Нелидова), чтобы просить ее, как о милости, приехать помирить ее с супругом.
Так поступила она с особой, которую поносила и еще недавно открыто презирала, которую упрекала во всех своих огорчениях. Можно ли быть столь неосторожной и непоследовательной?
Павловск, 15 августа 1797 г.
Пиклер уезжает, наконец, завтра, и я вскрываю свой пакет, ожидающий оказий уж более двух недель, чтобы рассказать вам, дорогая матушка, о некоторых недавних событиях.
В воскресенье вечером все гуляли в саду томно и скучно, как вдруг слышим, забили тревогу (нужно знать, что от каждого гвардейского полка здесь стоит, кроме кавалергардов, по одному батальону здешнего гарнизонного полка, гусар и казаков, так что можно подумать, что ждут неприятеля).
Никто не сомневался в том, что тревога дана по случаю пожара. Государь, великие князья и все находившиеся в Павловске военные бегут надеть сапоги. Не успели мы с императрицей и остальным обществом дойти до ворот маленького двора, через который обыкновенно все въезжают, как уже все войска окружили дворец.
Пожара нигде не было, а между тем со всех сторон бьют тревогу, и нельзя добиться, кто первый ее начал. Все солдаты как-то необычайно возбуждены, кричат "Ура" (вам известно, что это их крик, который во что бы ни стало, хотят заставить заменить Виватом. К чему переделывать язык?)
Особенно громко кричал батальон моего мужа, увидав его, так что он едва успел заставить их смолкнуть.
Наконец, видя, что ничего нет, Государь отправил войска обратно, весьма довольный их быстротой. При этом, однако, оказалось, что два офицера ушиблены лошадьми, а два солдата тяжело ранены.
Между тем никак не могут дознаться, что подало повод к тревоге и все, что узнали секретно (т. е. чего не узнал Государь), это что солдаты были вполне подготовлены и утром уже глухо поговаривали, что вечером что-то будет. Многие из нас думали, что все произошло по приказанию Государя, но вполне очевидно, что это не так. Словом, тем все и ограничилось.
Сегодня, вторник, опять-таки в начале прогулки, послышались крики, показались в беспорядке скачущие казаки, гусары и гренадеры, с криками и страшной бранью. На этот раз Государь не на шутку обеспокоился: он побежал, но уже не за сапогами, а в ту сторону, откуда неслись крики.
Императрица, которой намедни уже приходили приблизительно те же мысли, как и многим, замерла от страха, но, тем не менее, последовала туда же.
Она с гневом (нужно знать, что когда она пугается, то сердится) посылала следовать за Государем камергеров и всех бывших тут. Мы с Анной шли с трепетом и упованием, ибо действительно все имело вид "чего-то".
Приходим на большую дорогу, куда они отовсюду сбегались. Государь, в ярости, с саблей наголо, подходит к офицеру гусарского полка, ехавшему в галоп за своим полком, ударяет его лошадь и кричит: - Назад каналья! (это его любимое присловье). С помощью адъютантов и ругательств поворачивают назад всех подъезжавших!
На этот раз Его Величество вдруг приходит в ярость и беспокойство; императрица (представьте себе) не в меньшей степени кричит, говорит, что это мерзко, нахально, что нужно непременно наказать за это.
Вернувшись к себе, Государь отправляется с сыновьями в казармы своего батальона, доходит там до крайних пределов гнева, велит, Бог знает за что, при себе избить двух несчастных солдат, дает пощечину унтер-офицеру, сказавшему, что он не знает, кто из солдат первый вышел, разжаловал офицеров, затем снова их помиловал.
Я вполне уверена, что с одной стороны - поспешность и боязнь неудачи, с другой, я, как многие другие, уверена, что в некоторых войсках "есть что-то на уме" или, по крайней мере они надеялись сообща что-то произвести; а иначе зачем такое старание соединиться, к чему искать знамен без чьего либо приказа, без малейшего признака тревоги?
Никогда не представлялось лучшего случая; но дело в том, что они слишком привыкли к рабству, чтобы суметь стряхнуть его с себя, и первый же приказ, отданный с некоторой твердостью, заставил их притихнуть. О, если бы кто-нибудь был во главе их!
Матушка, это в самом деле тиран, а она - я хотела бы, чтобы вы могли о ней судить так же, как мы; она ежедневно делает новую несообразность.
Кстати, дорогая матушка, знаете ли вы, что в Петергофе, в день именин императрицы, я чуть-чуть не отправилась на тот свет.
После ужина поехали в линейке смотреть иллюминацию; вы знаете, что такое линейка. Я сидела на одной стороне со своим мужем, с великим князем Константином Павловичем и Анной; на другой стороне сидели Государь, императрица и польский король.
Только такое существо, как Государь, в подобных обстоятельствах, ночью, в сумятицу, ездит восьмериком, в сопровождении двадцати всадников, среди которых кавалергарды в полной амуниции.
При этом пришлось повернуть на узкой дорожке: все всадники очутились прижатыми в угол. Один кавалергард, лошадь которого меня почти касалась, хотел ее осадить; та стала на дыбы и прямо на меня, так что передние ноги ее чуть не попали мне в лицо.
Инстинктивно я привстала и отшатнулась насколько это позволяла спинка линейки и к счастью получила только удар в бедро. Но, признаюсь, была минута, секунда, когда я считала себя безвозвратно погибшей, это когда лошадь была надо мной.
Могу сказать, что я почувствовала приближение смерти, подобно Аменаиде в "Танкреде", я видела смерть близко и испытала ужас.
Безгранично благодарю Провидение, ибо этот удар в бедро мог мне его поломать, а у меня остались только опухоль и синяк.
Петербург 13 (25) марта 1801 г.
Дорогая матушка! Начинаю свое письмо, хотя, наверное, еще не знаю, скоро ли оно пойдет. Сделаю все, что возможно, чтобы отправить к вам эстафету сегодня вечером; очень боюсь, как бы вы не узнали об этом ужасном событии раньше, чем получите мое письмо, и знаю, как вы будете тревожиться.
Теперь все спокойно, ночь же с третьего дня на вчера была ужасна. Случилось то, чего можно было давно ожидать: произведен переворот, руководимый гвардией, т. е. вернее офицерами гвардии.
В полночь они проникли к Государю в Михайловский дворец, а когда толпа вышла из его покоев, его уже не было в живых. Уверяют, будто от испуга с ним сделался удар; но есть признаки преступления, от которого все мало-мальски чувствительные души содрогаются: в моей душе же это никогда не изгладится.
Вероятно Россия вздохнет после 4-х летнего гнёта и если бы Император кончил жизнь естественной смертью, я, может быть, не испытывала бы того, что испытываю сейчас, ибо мысль о преступлении ужасна.
Вы можете себе представить состояние императрицы: не смотря на то, что она не всегда с ним была счастлива, привязанность ее к Государю была чрезвычайная.
Великий князь Александр Павлович, ныне Государь, был совершенно подавлен смертью своего отца, то есть обстоятельствами его смерти: чувствительная душа его будет этим навсегда растерзана.
Дорогая матушка, постараюсь передать вам некоторые подробности того, что я запомнила, ибо эта ночь представляется мне теперь тяжелым сном.
Невозможно дать вам отчет в шуме и криках радости, доносившихся до нас и до сих пор, раздающихся у меня в ушах. Я была у себя в комнате и слышала одни крики "Ура". Вскоре после того, входит ко мне великий князь и объявляет о смерти своего отца. Боже!
Вы не можете себе представить нашего отчаяния. Никогда я не думала, что это будет мне стоить столь ужасных минут. Великий князь едет в Зимний дворец в надежде увлечь за собой народ; он не знал, что делал; думал найти в этом облегчение.
Я поднимаюсь к императрице: она еще спала, однако воспитательница ее дочерей пошла подготовить ее к ужасному известию. Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом, и мы провели с нею всю ночь следующим образом: она - перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими ее к телу Государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно).
Мы с Анной умоляли офицеров пропустить ее, по крайней мере, к детям, на что они возражали нам то будто бы полученными приказаниями (Бог знает от кого: в такие минуты все говорят приказами), то иными доводами. Одним словом, беспорядок царил как во сне.
Я спрашивала советов, разговаривала с людьми, с которыми никогда не говорила и, может быть, никогда в жизни не буду говорить, умоляла императрицу успокоиться, принимала сотни решений. Никогда не забуду этой ночи!
Вчерашний день был спокойнее, хотя тоже ужасный. Мы переехали наконец сюда, в Зимний дворец, после того как императрица увидала тело Государя, ибо до этого ее не могли убедить покинуть Михайловский дворец. Я провела день в слезах то вместе с прекрасным Александром, то с императрицей.
Его может поддержать только мысль о возвращении благосостояния отечеству; ничто другое не в силах дать ему твердости. А твердость ему нужна, ибо, великий Боже, в каком состоянии получил он империю!
Мне приходится сократить свое письмо, так как добрая императрица благоволит искать утешения в моем обществе; я провожу у нее большую часть дня; кроме того, г-жа Пален, муж которой сейчас отправит эстафету, сидит у меня и ждет моего письма.
Я вполне здорова, все эти волнения совсем не отозвались на мне, только голова еще не пришла в порядок. Приходится думать об общем благе, чтобы не впасть в уныние при мысли об ужасной смерти, какова бы она ни была, естественная или нет.
Все было бы тихо и спокойно, если бы не общее, почти безумное ликование, начиная с последнего мужика и кончая всей знатью. Очень грустно, но это не должно даже удивлять. Ах, если бы эта перемена могла мне дать надежду снова вас увидеть!
Нужно переждать первое время и если на это достанет у меня жизни, главнейшее препятствие устранено. Но, увы, мысль быть обязанной своим спокойствием преступлению не вмещается в моем уме и сердце.
Никак не кончу письма: давно я не говорила с вами на свободе. Прощайте, обожаемая матушка, целую ручки батюшке, свидетельствую свое почтение дедушке, а вас неизъяснимо люблю.