10
Никто не мог понять, что случилось. Заключенные протирали грязными, давно не мытыми руками глаза, побригадно бежали к кухне, получали пайки хлеба в шестьсот граммов и жидкую мучную похлебку. Мгновенно съедали все и выстраивались на развод около центральной вахты у ворот. Утренний развод на работу был задержан на целый час. Такое событие в лагере никогда раньше не случалось. Ситуация довольно быстро прояснилась. Оказалось, какой-то заключенный из среды доходяг ночью подобрался к центральной вахте и повесился там, где был подвешен специальный колокол на перекладине. Дежурный надзиратель очевидно, задремал и не заметил самоубийцу. Когда он собрался звонить подъем... под колоколом висел человек. Это небывалое происшествие и послужило опозданием к подъему. По дороге, уже за лагерем, я услышал, как кто-то насмешливо проговорил:
— Пусть бы каждый день по одному вешались, а мы бы спали на час больше положенного ...
В этот день нашу бригаду навестил нарядчик Кузин.
— Эй, бригадир! — вопросительно окликнул он меня.
В это время я находился в котловане и работал вместе со всеми. Я подошел к Кузину и спросил его, в чем дело. Кузин оглядел меня с ног до головы и многозначительно произнес:
Да, бригадир, я вижу, бригадка у тебя шик. Набрал таких молодцов, что самому приходится вкалывать. Я тебе вот что скажу... Он потер ладонью подбородок и продолжил: — Мужик ты, я вижу, неплохой, но бригадой управлять не умеешь. Начальству про тебя накапали. Сказали, что два твоих холуя совсем не работают, а ты их прикрываешь. Я думаю, ты догадываешься, о ком речь. Если еще раз на тебя накапают, ты можешь распрощаться с бригадирством. Я хочу, чтобы ты сделал правильные выводы. Иначе даже я ничем не смогу тебе помочь.
Я недоуменно пожал плечами, но пообещал Кузину, что эти люди будут работать лучше, даже не уточняя, кто именно. Я понимал: объяснять ему что-либо, ссылаясь на возраст и болезни, не имело смысла.
Во время нашего разговора с Кузиным Родин находился от нас неподалеку. Когда я вернулся в бригаду, он сразу подошел ко мне и, глядя мне прямо в глаза, сказал:
— Не волнуйся, Гриша, я тебя скоро избавлю от неприятностей.
По его реплике я догадался, что он все слышал, и постарался его успокоить.
— Не волнуйтесь, Виктор Петрович, и не говорите глупостей. Пока я бригадир, вы будете работать столько, сколько вам позволяют силы.
Я знал, что в последнее время он постоянно жаловался на сильную боль в области живота. По утрам я замечал, каких усилий ему стоило подняться с нар и идти затем на развод. Первые шаги он делал, как младенец, шатаясь и придерживаясь за нары. Я неоднократно предлагал ему пойти в санчасть, но он в ответ на мои просьбы с горькой усмешкой повторял:
— Полно тебе, Гриша, мне теперь уже никто не поможет.
Махоткин не слышал нашего разговора с Родиным, он находился на противоположном краю котлована и, присев на корточки, беседовал о чем-то с одним из заключенных.
Я предупредил Родина, чтобы он во избежание кривотолков никому ничего не говорил о том, что услышал, в том числе и Махоткину. Родин после этих моих слов как будто успокоился и пообещал мне, что все останется между нами. Наверное, поэтому я не придал особенного значения словам, сказанным им вначале.
После работы, устроившись на нарах, Махоткин и Родин как-то странно молчали. Обычно по вечерам они каждый раз легко находили тему для продолжительной беседы, и я часто засыпал под их неторопливое бормотание. Но в этот вечер Родин отрешенно смотрел в потолок, и, казалось, от него исходило какое-то жуткое безразличие ко всему тому, что его окружало. Махоткин сначала попытался с ним заговорить, но, видимо чувствуя неважное настроение Родина, вскоре оставил свои попытки, повернулся на бок и протяжно захрапел.
Я вышел из барака и побрел в сторону кухни. Там, как всегда, царило оживление. У светящихся окон то возникали, то исчезали темные силуэты заключенных. Не доходи до кухни метров пятьдесят, я решил свернуть в закоулок между бараками. Неожиданно я заметил впереди себя человека. Он быстро шел к запретной зоне. Я пошел вслед за ним и при этом почувствовал сильное волнение во всем своем теле. Не успел я сделать и несколько шагов, как человек исчез во тьме, и буквально в следующее мгновение я услышал громкий окрик и вслед за ним выстрел. Подойдя поближе, я увидел, как подошедшие к месту происшествия надзиратели и люди из самоохраны снимали с проволоки безжизненное тело. Кто-то из них сказал:
— Он мертв. Пуля попала в голову. Сам искал смерти ...
Они быстро подняли труп неизвестного и понесли к центральной вахте. Я догнал их у самой вахты, мне почему-то очень хотелось взглянуть на этого заключенного. Когда его положили наземь, свет лампы осветил его лицо, и я узнал в нем Родина. Не помню, как я ушел с этого места. Помню только, что по дороге в барак я расплакался, как ребенок. Мне хотелось кричать. Мне порой казалось, что я схожу с ума. В голову почему-то приходили строки из песни чекистов: «Мы на посту ... Мы начеку ... А мы возьмем в ОГПУ ...» Потом словно кто-то неведомый беспрерывно шептал мне на ухо:
«Осужден особым совещанием ... Осужден особым совещанием».
Я вбежал в барак и упал на нары. Я не заметил, как ко мне подошел Махоткин.
— Гриш, а Гриш, что с тобой, ты на себя не похож ... И Родин куда-то запропастился, — пробормотал он, испуганно глядя на меня.
Едва шевеля губами, срывающимся голосом я рассказал о случившемся. Махоткин обхватил голову руками, застонал и, как будто причитая, заговорил:
— Неужто так себя погубил? Надо было жить до конца. Ему не так уж много оставалось мучиться. Не выдержал, бедолага, полез, под пулю. Конечно, крепко обидно было. Ведь ни за что больше десятки отбыл, что горя тяпнул — одному Богу известно. И вот тебе на ... еще десятку прицепили, как на мерина, который воз уже не в силах тащить дальше. — Махоткин, увидев на моих глазах слезы, словно успокаивая меня, продолжал: — Я, Гришка, про себя скажу. Жить мне тоже осталось недолго. Три ранения имел и контузию, все это крепко ударило меня по нутру. А этот червонец добьет меня окончательно, хотя и харчи в лагере теперь лучше ... Но на себя руки ни за что не наложу, буду мучиться до конца. Грех такой на свою душу не возьму. Ученые люди, они, знаешь, крепко к сердцу все принимают. И терпения у них не хватает преодолеть муки земные и смиренно ждать своего часа избавления. Да, Гришка, человеки разные бывают в нашем многострадальном народе. Народец-то наш оплошал, дал связать себя по рукам и ногам. Э-э-эх, был Никола-дурачок, была булка-пятачок. А теперь шибко грамотные все стали, про Бога забыли ...
Когда Махоткин умолк, я долго смотрел в потолок и не мог закрыть глаза. Как только я пытался это сделать, в моем воображении возникал окровавленный труп Родина...
На следующий день я едва передвигал ноги. В рабочей зоне я почти не работал, а лишь подолгу молча стоял, погружённый в свои тяжкие думы. Слышно было, как кирками долбили мерзлую землю заключенные моей бригады, и тихие их голоса казались мне каким-то церковным песнопением. Они будто пели аллилуйю по усопшему Родину. Неожиданно меня окликнул Культяпый.
— Эй, ты, дубина! Как поживаешь?
После нашей потасовки он долго со мной не разговаривал. И только сейчас решился заговорить.
Я, немного придя в себя, как бы спросонья ответил:
— Как видишь, трудимся, честно отбываем срок.
— Кто честно трудился, тот давно землей накрылся, — насмешливо ответил мне Культяпый, словно прожигая меня своим наглым взглядом. Он вдруг осмотрел всю мою бригаду и с удивлением воскликнул: — А где тот старый фрайер, из-за которого ты затеял канитель со мной?
Я рассказал Культяпому о том, что произошло вчера с Родиным, и о том, какой это был человек.
— Не знал я, что этот старый доходняк так высоко летал, — ответил мне Культяпый и вновь устремил взор на работающих заключенных. — Вот пойми, кто из них бывший командарм или профессор. Все одинаковые, копаются, как жуки в навозе. Ударишь палкой по железу — долго звенит. А по фрайеру врежешь со всей силы — глухо, ни звука, как по гнилому дереву. До чего же терпеливая скотинка эти фрайера. Тянут ярмо до последних сил, потом так же молча подыхают. Не гневаются на горькую судьбину. На своем веку я видел много чудес. Есть что вспомнить.