«Ничего полезного из лагеря не выносят.
Там обучают лести, лганью, мелким и большим подлостям»
Варлам Шаламов
«В преступнике острог и самая усиленная каторжная
работа развивают только ненависть, жажду
запрещённых наслаждений и страшное легкомыслие»
Фёдор Достоевский
Было очень жарко. Все вокруг плавилось – наше ожидание, бетонный плац с выщерблинами, чахлые сиротливые подорожники, жухлая трава, разнокалиберные сумки с продуктами, даже голос в динамике, вызывающий людей на короткие свидания и передачи, казался запыленным, тоскливо и глухо перелаивались собаки по периметру. Всех идущих на длительное волновали два вопроса: «Когда запустят?» и «Довезем ли мороженое?»
Средний состав стандартен. Это жены с детьми или без них, мамы с братьями/сестрами, реже мамы с папами. Один раз я видела маму и бабушку. Бабушка приезжала попрощаться с внуком перед смертью. Свидание ему было положено раз в год, и, расставаясь, она понимала, что больше его не увидит. Молоденький мальчик. Специальные Условия Содержания. Что такого он успел наделать… Но видимо, успел. Я часто вспоминаю, как они обнявшись стояли наверху лестницы и смотрели ему вслед. Я видела женщину, которая уже пятнадцать лет ездит к мужу раз в год. Они держались за руки до последней минуты.
Не каждое кладбище видело столько слез, сколько эта лестница. Обычные два пролета в обычном административном здании. Только окна на одну сторону и несколько слоев решетки на каждом, для верности они еще зашиты пластинами поликарбоната. Воздух едва просачивается через крошечные выпиленные квадратики, через них же можно увидеть кусочек воли и понять, какая на улице погода.
Мы делим свое огромное ожидание на менее значительные временные отрезки и так ждем. По теории маленьких шагов.
Но в тот раз среди нас была белая ворона. Одинокий мужчина невнятного возраста. Лысина в обрамлении всклокоченных седоватых кудрей. Поношенные сандалии на грязно-серые носки, мятые старые брюки, расстегнутая бомжеватая рубаха, под ней майка-сеточка, такую носил мой дед очень много лет назад. Однажды мы собирали в нее маслята, потому что больше было не во что.
И весь он был потный, растрепанный, без конца утирался, но это не помогало. Растерянный, как брошенный пес, который мечется, ищет потерянного хозяина в незнакомой обстановке, не находит и впадает в еще большую панику. Все в нем и все у него было какое-то неустроенное. Разномастные сумки-авоськи, потертые от многоразовых использований пакеты. В руках перевязанные явно вторично использованной желтой лентой с надписью «Почта России» четыре дорогущих торта, которые стремительно оплывали на этой немыслимой жаре. Каждому, чей взгляд падал на эту странную конструкцию, он, заглядывая в глаза, начинал сбивчиво объяснять: «Мой попросил. Заказал, понимаете, четыре дорогих разных торта. Ведь и не съест, в прошлый раз поковырял ложкой каждый и все. А в этот раз снова заказал. Вот везу. Не откажешь же. Ничего-ничего, доедут».
Сбившиеся в стайки ожидающие на контакт особо не шли. Там это вообще не особо принято. У всех и так души и сердца в лохмотья порваны, сил особо нет, да и неизвестно, что за человек, кто у него по Ту сторону колючки и стоит ли связываться.
А он все искал собеседника, ему жизненно важно было пустить корни беседы, потому что он наконец-то оказался среди своих, среди тех, кто тоже потерпел кораблекрушение, о котором в обычной жизни мало кому можно рассказать. А потребность выплеснуть это из себя есть, хотя сколько ни вычерпывай, меньше не становится, только больше. Срок – вообще очень интересная вещь. Чем меньше его остается, тем больше и тяжелее он становится. Это то, что, войдя в твою жизнь, остается в ней навсегда.
Нас нигде не учат тому, как осторожно нужно впускать в свою жизнь людей и события, потому что многие, оказавшись в памяти, потом остаются с нами на всю жизнь.
Он начал просто говорить в пространство, посылая связки слов самым слабонервным из нас, тем, кто не мог отвести глаза в сторону. Он говорил о том, что в этот раз приехал без младшего сына, потому что после того свидания младший в школе начал строить из себя бывалого урку и учительница вызвала отца на ковер. Он потел, виновато вздыхал и обещал все исправить.
Но что вообще можно исправить? И разве можно исправить всепоглощающую любовь к своим детям, любовь, в которой он один вынужден быть за двоих, потому что мать, как только старший попал в тюрьму, бросила их всех и уехала в неизвестном направлении. Она сказала, что не желает иметь ничего общего с такой семьей. Осталась бабушка, которая пережила лагеря и знает цену всему. Она наварила картошки и насушила сухарей. Они тоже прели в его многочисленных пакетах.
Он достал коробку с сандалиями, открыл ее, развернул оберточную бумагу и, показывая нам обувку, стал с надеждой спрашивать: «Но ведь зайдет же?» И сам себе же отвечал: «Должна зайти, говорят, сейчас такие заходят, а то мой индеец остался почти босиком».
Потом я видела его с этой же коробкой в коридоре во время проверки. Он спрашивал опера, пустят ли такую обувку, потому что его индеец совсем «расхлябил лапти». Я забыла, какое слово он употребил, пытаясь казаться современным, человеком из этого мира, но оно выдало его с головой… Он таковым не был.
Лично для меня весь этот сбивчивый, горький поток слов на жаре превратился в мираж. Я увидела двух молоденьких мальчиков-первокурсников, которых комендант общежития ночью попросила помочь, когда на нее напал пьяный сожитель. В результате сожитель проснулся мертвым, а все трое получили срок. В СИЗО один из мальчиков, еще не зная, что попал на изнанку жизни, поднял с пола чайную ложку и его опустили. И теперь он живет в лагере в касте неприкасаемых, растерянный отец возит ему передачи, младший брат ждет героя домой, а бабушка… Я представляю себе суровую старую женщину, прошедшую через то, что нам не снилось ни в каких кошмарных снах. Она живет где-то в заброшенной деревушке почти на границе в Финляндией и продолжает сушить сухари… Один только Бог знает, что всех их ждет дальше.
Еще один отец
В этот раз во время ожидания на лестнице речь зашла о том, что были у нас мозги много лет назад, сейчас бы никто здесь не находился. В уголке сидел мужчина в белой майке и голубых джинсах, светлые седоватые волосы жестким ежиком, было видно, что его потряхивает. Он смотрел, как носят огромные сумки с самыми разными продуктами, а потом, наткнувшись взглядом на мою сумку-холодильник, спросил:
- Там у вас мороженое?
- Да. Всегда вожу. Муж очень любит.
- Нормально доезжает?
- Да, даже по такой жаре, вполне.
- Вот зеки дожили, мороженое им подавай… В наше время из разрешенного были лук, чеснок да курево, и крутись как хочешь, ешь баланду, да причмокивай. Не до жиру и разносолов.
Все посмотрели на него.
- Да. Не так здесь было раньше. И работали все… - мимо проходил заключенный, который помогает заносить вещи. – А что, скажи, клуб все еще работает? Фильмы крутят по выходным? Я сам отсидел здесь столько, что на всю жизнь хватило. А теперь вот к сыну езжу. А вы говорите мозги. Свои не вложишь. Все у него было, а чего не было, надо было только попросить. И вот тебе.
Горечь и сожаление заполнили маленькое душное пространство лестничного пролета. Все молчали. Что тут скажешь. Он не остался на длительное, отбыл час и ушел. Видимо, не может оставаться дольше в этих стенах, даже ради сына.