Семен пил так, будто внутри его вселенной сейчас был Лондон 1666 года, сентябрьский вторник. Не от хорошей жизни, в очередной раз, заливал Сёма свои зенки. Но, ведь, что интересно, плохой его жизнь тоже не была. Наверное, какая-то необъяснимая тоска сковывала его сердце: горечь за родину, обида за отечество, в общем, вся та белиберда, которая накатывает в затянувшиеся минуты безделья. Завтра Сёме предстояло выступать в Австрии. Оркестр, в котором Семен играл на фаготе, совершал трехмесячное турне по странам Европы, и именно завтра давал свой последний концерт в этом сказочном путешествии, которое оставило неизгладимое впечатление у всех его участников. Многие из них, надо сказать, впервые пересекали границу своей родины. Чувства были смешанными, поскольку уж очень сильно разнилось то, что увидели музыканты, с тем, что они привыкли видеть в Кировочепецке. Именно поэтому дурные мысли о некогда великой, но, к сожалению, разбазаренной державе и лезли в голову Семена в то время, как автобус, качаясь из стороны в сторону, вез его по ровным европейским дорогам к Вене, сквозь которую медленно и лениво текла зеленоватая кровь Дуная. Семен задремал со стаканчиком в руке, и приснилось ему, что идет он через поле пшеничное, а пшеница вся голубая-голубая, каждый колосок. И что обидно, высокая, налитая, уродившаяся назло сухому лету, но голубая. И боязно ему ее срезать, но так хочется сочного, пышного, горячего хлеба попробовать, что плюет он на все домыслы и замахивается уже серпом, чтобы начать жатву. Но тут, его руку что-то останавливает. И не что-то, а кто-то. Смотрит Семен через плечо, а там товарищ Сталин. Стоит и другой рукой трубку раскуривает. Прищурился так, вынул трубку изо рта, выдохнул дым и говорит: «не жать ее надо, а жечь». Отпускает трубку, та падает, и вспыхивает от нее все поле, а Сталин уходит себе спокойно, как герой боевика. Тут Семен просыпается, голова у него гудит, в глазах туман, испарина на лбу, а за окном ночь. Он осушает стакан, ежится и снова впадает в тягучую дремоту.
Когда худрук разбудил всех, взвопив на весь автобус, как петух, Семен подумал, что хуже утра у него не было. Как не было на нем ботинок, купленных в родном Кировочепецке, на рынке «Петрушка». Сёма начал судорожно оглядываться, но смог обнаружить лишь свои одиночество и полную беспомощность. Поднимать суету было как-то неудобно, да и голова его была занята другим, только вот он не понял, чем именно: хочется ли ему опохмелиться или просто попить. Головная боль соперничала с болью в горле, возникшей от невозможной сухости. Автобус остановился, и худрук скомандовал всем построиться у автобуса. Оркестр лениво поплелся к дверям. И вот уже все смирно стояли на австрийском платце: кто в чем, а Семен в носках. И невозможно хочется пить. «Через пять минут идем на завтрак вон в то кафе, просьба не теряться и не опаздывать», - металлически прогорланил худрук сквозь каменные Венские улочки. «Есть время купить воды», - подумал Семен и бросился, в панике, бежать по улице. Как на зло, ни одного супермаркета, универмага, да что там, ларька, он не обнаружил на своем пути. Семен уже было хотел прислушаться к течению Дуная и бежать прямиком к нему, как внезапно увидел необыкновенной красоты фонтан. И лица на нем так и манили, так и манили, раскрывая рты. Сёма, не долго думая, подбежал к фонтану и засунул голову в воду целиком, проделывая ртом кусающие движения, словно рыба, которой не хватает воздуха. Он буквально откусывал куски холодной воды и жадно глотал их, начиная, наконец, ощущать свою гортань без невозможной, дерущей боли. Когда Сёма напился, он сел на краешек фонтана и поднял голову к серому небу, помимо которого он смог разглядеть крыши и стены, до ужаса чистые крыши и стены. «Они их что, каждый день моют?!», - подумал Семен, все еще находясь в небольшом алкогольном опьянении. Так он посидел чуть-чуть, пришел потихоньку в себя, собрался с силами, встал и понял, что не знает, откуда прибежал. Автобуса тоже не было видно. Он пошел наугад, в сторону острой крыши собора, даже не потому что хотел найти коллег, а просто чтобы полюбоваться на все вокруг.
Удивительный город: куда ни пойдешь – везде наткнешься на памятник, статую, фонтан или собор. И все такое чистое. Как будто они все тут работают в городской инспекции по памятникам архитектуры и предметам искусства. Одно слово – немцы.
Куда ни направлялся Семен, результат был один и тот же – чистые дома, средневековые скульптуры и ни следа его родного автобуса. Ноги начинали мерзнуть. На улицах стали появляться первые прохожие, несмотря на ранний час, и все были крайне озадачены видом Сени, даже сопереживали ему по-своему. Семен стал немного отчаиваться. Голова же его начинала потихоньку гудеть. Все больше и больше прохожих явно интересовались ситуацией, что, естественно, не мудрено: в ранний час посреди европейской Вены, а именно в самом ее центре, из стороны в сторону носится сомнительной наружности тип с помятым лицом, грязной, вихрастой головой и до боли красными глазами. И все бы ничего, но он еще и без ботинок. Ангелы с близлежащих зданий посматривали на все это крайне подозрительно. Такая картина, наверняка, является редкостью для них и для утонченной, вылизанной Вены.
Семен уже почти утратил надежду. Куда деваться он не знал, как и не знал как именно должны были называться те кафе и гостиница. Все, что он знал – так это, что сегодня вечером у них концерт и ему необходимо вступать в третьей четверти второго произведения. У очередного фонтана его нервы сдали, возможно, под действием холодной брусчатки, он беспомощно сел на холодный гранит, посмотрел вокруг себя и тихо промямлил: «помогите». Затем, чуть громче: «Помогите». Знания английского у него остановились на уровне третьего класса, и все, что он помнил – это емкое «шат ап», произнесенное в сердцах седовласой Алиной Генриховной, учительницей английского в его школе, уже три тысячи лет назад. Немецкого он не знал вовсе. Вернее, то что он знал явно не подходило к сложившейся ситуации: не было вокруг ни одного фашиста, которого можно было бы заставить поднять руки. Ну, разве что, «хелп» смогли воспроизвести его сухие губы. «Хелп», - чуть отчетливее и, наконец, еще раз и совсем громко «ХЕЛП» пискнул Сёма. Странно, но даже это одно слово он умудрялся произнести с четким, нескрываемым кировочепецким акцентом. Впрочем, абсолютно так, как учила Алина Генриховна. Народ подтянулся, в Сёму уставилось сначала несколько пар, а потом уже десяток изумленных глаз. Семен пока не произносил ничего больше одного, вызубренного «хелп», но явно осмыслял ситуацию и вспоминал любые другие английские слова. Поразмышляв немного, он решил, что многие из них не очень-то отличаются от русских и решил действовать на удачу: «Фагот! Ай фагот. Тудэй концерт». По лицам пешеходов проскользило недоумение. «Ну, фагот, ай, раша», - продолжал, уже достаточно азартно, Сёма. Вокруг же становиось все больше и больше озадаченных глаз. «Ну, фагот, еп твою!», - не унимался уже раззадоренный музыкант. Из толпы выступила женщина и протороторила что-то бессвязное, явно заканчивающееся вопросом, типично подняв брови.
- Фэгот? - повторила она.
- Ес, ЕС, оживленно закивал Семен.
- Рашша? – переспросила она
- Ес, Раша, - подтвердил музыкант, почувствовав, что наладил контакт.
- Ю нид хелп, зетц райт?
- Хелп, ес, - почти плача вторил русский музыкант. Женщина повернулась к остальным австрийцам и начала объяснять то, что только что услышала. На лицах зевак появились следы сочувствия и сопереживания: они, либо кивали, либо качали головами из стороны в сторону, как китайские болванчики, и цокали языками. Внезапно, из толпы выступил высокий, хорошо одетый мужчина с хорошей прической и серьгой в ухе, подошел к Сёме и протянул ему руку. Семен ответил слишком крепким и уверенным, для столь похмельного состояния, рукопожатием.
- Дайне наме? – по-фашистски спросил австриец, и Семен непонятливо прищурился.
- Ё нэйм, ху ар ю, ай эм Ханс Роттенболер, э джёрналист фром а попьюлар гэй мэгазин хиэр ин вьен энд ю? – он, как и женщина до него типично поднял брови, что явно свидетельствовало о наличии вопроса для Семена. Тот прищурился еще больше.
- Ханс Роттенболер, а джёрналист унд ду? – медленно проговорил высокий фашист и приложил руку к груди так, словно следующим жестом должна быть вспарившая к небу, раскрытая ладонь.
- Семен Свалов, фагот раша хелп, - на этих словах Сёма жестами изобразил, как держит фагот у своих губ и дует в него, - Потерялся я, бас вржуууу…гоу…ай хир, - попытался объяснить горе-путешественник, жестикулируя руками и изображая звук уезжающего автобуса достаточно реалистично.
- Падн, репит, - сказал австриец и изобразив то ли глухоту, то ли явное непонимание, прислонив руку ракушкой к уху.
- Семен Свалов, - медленно и отчетливо прочеканил Сёма.
- По толпе прошли шепот и удивление.
- Кэн ю райт ит? – спросил фашист, протягивая ручку и блокнот. Сёме пришлось снова вспомнить Алину Генриховну и воспользоваться английским алфавитом впервые за много лет. Он кое-как накорябал свое имя латинскими буквами и еще раз слезно повторил
- гоу, май френдз гоу, вржуууу….
- Семен Суалоу, соу брэйв! Внезапно выкрикнул австриец. Дальше он быстро залепетал то ли на английском, то ли на немецком, уже было не разобрать. Семен успел выхватить из контекста только слова Раша, Путин, брэйв. «Нахваливает Владимира Владимировича», - подумал Семен – «Вон он как их всех дрожать заставил, молоток!» Тут же австриец и другие подхватили Семена чуть ли не на руки и понесли в ближайший ресторан. Там Сёме заказали огромное количество всевозможных деликатесов, которые тот и видел то только по телевизору, в Непутевых заметках Дмитрия Крылова. Но самое главное – ему принесли вкуснейшего австрийского пива, которое оказалось так кстати, учитывая постоянное гудение в черепной коробке музыканта и засушливую пустыню в его глотке. Пока Сёма ел, к нему подсаживались все кому не лень: кто фотографировался с фаготистом, кто просто жал руку и воодушевленно о чем-то говорил. «Вот как музыкантов то ценят, не то что у нас, культура…» - думал Семен тщательно прожевывая все, что закладывал сам себе в рот. Скоро уже и кусок не лез ему в горло, кожа на животе натянулась до предела. Охая и ахая, Сёма вышел на свежий воздух, под всё то же серое небо. Ну как вышел, его снова вынесли на руках, словно римского императора, поставили на скамейку, чтобы ноги не мерзли и обступили его кругом, продолжая фотографировать. Тут же, откуда ни возьмись, появились найковские шлепки – вьетнамки, которые Семен сразу напялил, поверх носков. Толпа галдела, перебивала сама себя. Внезапно в общем шуме прозвучало отчетливое «Сёма!». Потом снова, только чуть ближе и чуть громче «Сёма!». Семен вращал головой до тех пор, пока не увидел своего худрука, надвигающегося на него вместе с трубачом. Худрук подошел к толпе, растолкал ее локтями и схватил Сёму за рукав: «Ты куда делся? Я что, должен тебя по всей Вене бегать и искать, а ну пошли живо, автобус ждет, меня водила щас распнет!». Тут он сделал усилие, чтобы потащить Сёму за рукав, но не тут то было. Высокий австриец вцепился в него, как в своего ребенка, обняв Семена за плечи и шею. Худрук дернул еще раз, но ничего не вышло, на этот раз его оттолкнул кто-то из толпы. Все могло бы закончиться дракой, если бы сам Сёма не рванулся из объятий австрийца: «а ну пусти», - на этих словах Семен вылетел из толпы и, оказавшись вне ее, медленно отряхнулся и добавил – «что, гомик что ли?». Он посмотрел сурово на ничего не понимающего австрийца и на моментально затихнувшую толпу. Еще раз отряхнул рукав, презрительно окинул взглядом всех, кто стоял поблизости, отвернулся и вальяжно пошел, элегантно пошлепывая вьетнамками себе по пяткам. «Музыкантов любят», - пояснил он худруку и трубачу, идущим рядом, - «культура на уровне, но манер никаких».