Доброго дня всем!
Моя статья сегодня будет посвящена рассказу пожилой женщины, поразившему меня в своё время до глубины души.
Вчера, когда я среди своих записей искала нужную информацию по снижению веса для очередной статьи по плану, в руки мне попал мой старый ежедневник. Я уже не раз говорила о том, что интересные истории, слушателем которых я была в разное время, я записывала для памяти, да и сейчас продолжаю эту практику. Листая ежедневник, наткнулась на рассказ, записанный, когда я лежала в больнице - было это 7 лет назад, в 2015 году.
Под впечатлением этого простого и страшного в своей обыденности рассказа моей собеседницы, соседки по палате, рассказанного мне много лет назад, хожу уже второй день и ничего другого на ум не идет.
Я обязательно хочу сохранить этот рассказ. И для себя и для своих детей, и тем более - для внуков. Ведь недаром этот рассказ был для моих ушей: ничего в жизни не бывает просто так, значит, я должна его сохранить.
Я сохранила до последней буквы всю запись в ежедневнике, где письмом записанную, где стенографией: в таком виде, без обработки, и хочу предложить вам.
"Моя сестра умерла в первую зиму, в 42-м. Ей было в ту пору около десяти и у ней было больное сердечко. Мама не плакала. Она неподвижно сидела над сестрой и молчала, молчала.
- О смерти Маши мама никому не сказала и вынесла её к подъезду только через две недели после смерти: тогда уже ходила машина коммунальщиков, которая забирала умерших и увозила на кладбище. Я боялась находиться с умершей сестрой в одной комнате, я даже засыпать боялась. Когда я, не выдержав, где-то дней через пять, спросила: - Мама, мы не будем хоронить Машу? Она рассердилась на меня: - Молчи, Шура! И никому НИКОГДА не говори об этом, поняла?
- Сестра, накрытая с головой простыней, лежала на полу под окном: там было холодней всего. Ночью мне казалось, что кто-то шевелится там, шуршит и я обливалась пОтом от ужаса. Мертвая сестра казалась мне страшной. Даже, когда мама перед тем как вынести Машу, приоткрыла её лицо и подозвала меня попрощаться, я не осмелилась ослушаться, но на Машу смотреть боялась и стояла зажмурившись.
- Я не задумывалась о поступке мамы до своего взросления. Это были лишние грамульки еды, положенной каждому ленинградцу: мама пыталась таким образом сохранить хотя бы мне жизнь, лишним куском хлеба, и потому она эти две недели продолжала получать положенный Маше паек. Мне было 8 лет тогда. И я думаю, что так поступали многие, и не думаю, что маму кто-то бы осудил, узнав об этом. Уже когда я сама стала матерью, взрослая уже была, я спросила маму об этом, хотя, конечно, уже понимала мотивы её поступка, но всё равно спросила. А спросила, увидев в мамином фотоальбоме под фото Маши нарисованный кусочек хлеба и маминой рукой красиво выведенная подпись: "Спасибо, доченька, за жизнь!". Я прямо задохнулась от этого. А мама плакала. Вот сейчас она плакала. Как, наверно, все эти годы. В тот год я впервые сопроводила маму на Пискаревское кладбище. Прошли годы, пока я поняла до последней клеточки боль мамы...КАК много было людей на Пискаревке: и там, и там, и там... Были и мы..."
Александра Федоровна замолчала, по лицу текли слезы.
- Александра Федоровна, Вы расстроены...Давайте прекратим эти воспоминания, - у меня у самой слезы на глазах, и больно сжалось сердце.
- Не усну я, раз уж расшевелила эти воспоминания...
- ...Где-то весной к нам пришла женщина, знакомая мамы, живущая двумя этажами выше. Я помню только, что мы дети звали её тётя Зина. Даже фамилию не знаю. Сейчас частенько вспоминаю её, поклониться бы могилке, а не знаю кому. Молодые были - некогда было, а сейчас - не у кого и спросить...
- После этого визита тети Зины мы перебрались жить в её квартиру. Это была коммунальная квартира на 5 семей и никого не осталось, только тетя Зина. У одного из частников, родственников тети Зины, мама с тетей Зиной купили, вернее какое там купили, обменяли все свои украшения на картошку. Я до сих пор помню мамины сережки с зелеными камушками, изумруды? не знаю, - это было единственное мамино украшение, она их в праздники одевала и очень берегла..."
Александра Федоровна тяжело задышала и по щеке опять скатилась слеза: - "Это была единственная память об отце. Отец маме эти сережки от мамы своей подарил на свадьбу, просил мне их передать, когда вырасту и когда тоже буду замуж выходить... Это он перед уходом на фронт маму попросил...Мы так и не знаем его судьбу... Погиб ли, в плен ли попал и там пропал...никаких вестей. А мама больше замуж не вышла, а красивая была, мужики долго на неё заглядывались... А отца искала..."
Александра Федоровна замолчала, я боюсь её тревожить. Сколько ей лет? Считаю неловким спрашивать. Даже, если в 41-м ей было 8 лет, то сейчас спустя 70 с лишним лет, ей уже 81 или 82?
- ...На чем я остановилась? А-а, картошку выменяли на мамины сережки и кольца тети Зины. Сколько? Мне казалось, что много, а, оказалось, на 10 ведер. Это было богатство. Мама с тетей Зиной привезли её в мешках из своих платьев на тележке, потом подымали на наш третий этаж. Мешки-то из платьев сделали: подолы завязали, а верх веревкой стягивали. До сих пор помню мамины платья, крепдешиновые: яркие, воздушные. Модница до войны была. А туфельки какие носила! В войну всё куда-то делось, продала, выменяла на продукты видимо. На рынке много чего продавалось даже в блокаду. Была и тушенка, и мясо частники продавали даже, и овощи, яйца бывали. Крестьянам, конечно, полегче было, чем нам, горожанам... Но никто не продавал за деньги, на что-то всё менялось.
- В этот день был праздник: сварили картошку и мне дали целых три. Я старалась растянуть удовольствие, но всё равно быстро съелось. Картошка уже проросшая была и мама с тетей Зиной все ростки, немного с мякотью, вырезали. И вот тут и начала расти наша коммуна. Мама вышли копать во дворе землю под картофель. К ним присоединилась ещё одна соседка по дому, у которой оказались семена моркови и капусты вроде бы. Потом кто-то ещё - немного лука, чеснока осталось... Лук разрезали на несколько частей, а он, надо же, всё равно пророс. Самый первый вылез из земли. Пёрышки почему-то сладкими показались тогда: может сорт такой был? Сейчас таким не кажется...
- В нашу коммуналку тогда добавилось сразу две семьи с тремя девчонками, примерно моего возраста. Росла семья...
- В то первое лето, в 42-м, многие выращивали овощи на огородах, которые появлялись всюду. Мама рассказывала, что семена даже можно было через коммунальные службы получить, не всем хватило, но все равно это было подспорье. А вот картошку не все садили, не было из чего садить.
- Все лето все ухаживали за огородом, он получился большой, а из глазков выросла неплохая картошка. Морковь была, капусты много, свекла...Огород, как только всё подросло немного, стали охранять. Охраняли по очереди: боялись, что выкопают ночью кто-нибудь. Воду для полива возили с Невы на тачке в бидонах, в ведрах. А охраняли по три человека, я тоже не один раз с мамой дежурила. Сядут, чтобы видно их было со стороны, рядом с грядками и громко так разговаривают: дают знать, что они тут, мародеров видимо боялись и громкими разговорами отпугивали. Вспоминали довоенное житье, мечтали о том, КАК будут после войны жить...Даже песни пели, когда разговаривать надоедало. Я помню, как мама мечтала: - Вот вернется Федя и пойду я снова в свой детский сад, а ещё о девочке ещё одной мечтаю...
- Осенью урожай выкопали и вот тут-то к нам, в нашу коммуналку, переехали видимо все, кто участвовал в огородных хлопотах. Все пять квартир были заняты, даже по две семьи в одной квартире: в тесноте, да не в обиде. Вот так мы начали жить одной семьей. Ссор не помню совсем. И после войны как родные встречались. Мама уже в то время начала работать, на фабрике "Скороход" начали выпускать армейскую обувь, вот маме туда и удалось устроиться, а за ней и тетя Зина туда же перешла - рабочим-то паёк побольше был, им помимо хлеба и сахар иногда давали, муку, мясные консервы. Другие мамы тоже где-то работали, и на Кировском, и даже одна мама, мама Катя, в коммунальном хозяйстве работала, том самом, которое покойников собирало, она всегда хмурая была, уставшая очень и я её тоже, как и Машу когда-то, побаивалась. А с нами, детьми, были две бабушки - баба Зоя и баба Клава, они и кашеварили на всех, и следили как мы, дети, свои комнаты отапливаем, чтобы пожара не было. А ещё мы, дети, ходили по развалинам и искали всё, что может гореть... Мама Катя откуда-то добывала иногда дрова, которые нам привозили во двор, а мы, дети, их затаскивали по одной-две штуки в наш коридор и укладывали в поленницу... Да-а-а...
Александра Федоровна вновь замолчала. Я боюсь её тревожить, сижу, почему-то даже боясь пошевелиться.
- А вот про муку! Как нам однажды подвезло несказанно! Дом неподалеку разбомбило и он уже месяца два стоял побитый, а мы, детишки, лазили там, игрушки брошенные валяющиеся подбирали, зеркальце ли найдешь - счастье, в общем, искали всё, что может пригодиться: я даже туфельки себе как-то нашла, отрыла из-под кирпичей. Взрослые нас ругали, не разрешали особо по развалинам ползать, боялись, чтобы мы в беду не попали, под завал. И вот в подвале этого дома - страшно, а все равно лезли посмотреть ЧТО там, было несколько кладовок. Некоторые закрыты на замок, а некоторые открытые стояли, пустые. И вот ведь нам с подружкой интересно, а что там за закрытыми дверьми? То, что сюда никто не ходит видно по следам было. В одной из кладовок нашли что-то вроде фомки, вот ей, как заправские воришки, и пошли орудовать. Ничего за закрытыми под замок дверьми не нашлось, а в одной - газеты и журналы (потом их все перетащили и на растопку, и почитать), в другой - мешки стоят, чем-то набитые, полные! Развязали самый первый, с краю, а там МУКА! Мы даже другие и развязывать не стали, а во все ноги домой помчались. Рассказали о находке. Общество наше женское что-то посовещалось, куда-то ходило справки наводить, а потом всё это богатство переехало в нашу коммуну. Это была мука, горох, пшено, полмешка сахара!, и перловка. Я не скажу, что очень сытно мы стали жить, но уже не было этого изматывающего голода: и огород, и пайки, и находка эта волшебная кормила нашу коммуну...
- Уже будучи взрослой спросила у мамы, ЧЬЁ богатство мы тогда нашли. Оказалось, что хозяин в первые дни войны ушел в ополчение и не вернулся, а одинок был, вот никто и не знал о его запасах в кладовке. Зачем он мешками держал эти продукты? Да кто его знает? Может, был какой-нибудь торговец? Не знаю...
- Мамы наши ходили на барахолку и там что-то ещё выменивали, в общем такой коммунальной семьей мы и жили до самой Победы. А однажды кому-то из мам удалось выменять кусок сала. Мне кажется, что я до сих пор помню его вкус. Для меня и теперь это первое лакомство на черном хлебе...
- А потом, после снятия блокады, да и после победы, всё стало как-то на свои места вставать, мы в школу стали ходить, у мам выходные появились, а так-то ведь без выходных почти работали, да и фронтовики стали возвращаться, и в нашу коммунальную квартиру один вернулся, а у него никого в живых и нет. Я помню КАК он плакал на кухне. А трезвый был. И плакал. Сидел на табурете и плакал. Меня это очень сильно потрясло тогда. Потом он куда-то уехал и его квартира долго пустовала. Не смог видимо в пустой квартире жить. Да-а, тяжело представить как это... Я до сих пор почему-то, когда слышу песню "Враги сожгли родную хату" всегда этого солдата вижу... Любимая эта песня у меня...
Александра Федоровна вновь молчит. А я опять терпеливо жду продолжения рассказа. Моя собеседница лежит с закрытыми глазами, но по дрожанию век понимаю, что не спит.
- ...Вот тогда мы все и разошлись вновь по своим квартирам. А огород наш "жил" во дворе ещё несколько лет. Мы с мамой переехали в другой, новый дом, где маме квартиру выделили, где-то в 53-м, а огород ещё был тогда.
Вот так и выжили мы своей коммуной, одной семьей жили, одним куском все питались, всё делили поровну. Все живы остались, никто уже не умер...
- А морозы КАК переживали спрашиваешь? Да тоже, когда нас много-то, человек двадцать нас было в нашей-то коммуне, и дрова откуда-то были, и мебель из разбитых домов, тоже разбитую, возили - в общем тоже не жарко, конечно, одетые ходили, но и не замерзали, как зимой 42-го... На коммунальной кухне плита была огромная, а в комнатах печи - старый дом-то был, в котором мы жили, сохранились печи. Да что это я? Не печи, а голландки. Ты, наверно, и не видала таких никогда? На кухне мы иногда, в самые холодные ночи зимой или когда дров на все квартиры не хватало, чтобы отапливаться, ночевали вповалку, там теплее всего было: камин каждый день топили - еду готовили: матрасы стаскивали, в два слоя укладывали, чтоб от пола не так холодно было, и так спали. Я любила такие ночевки: было тепло. Матрасы лишние в коридоре стопкой стояли, а мы детишки на них сиживали да рассказы всякие рассказывали друг другу, сочиняли половину, конечно. Коридор большой был, сундуки какие-то там стояли, велосипед, санки, даже лыжи чьи-то, а ещё наша тачка, берегли её: и воду для огорода на ней возили, и рухлядь для печей всякую собирали, возили, и даже урожай к подъезду подвозили. Чтобы не украли, подымали к себе на третий этаж... Вот так...
- У нас с мамой, да и в других квартирах, кроме голландок - на них много дров надо было, стояли буржуйки, а трубы в форточку выведены были. Дров на них меньше шло, вот и брали где-то эти буржуйки, экономили. Правда они и выстывали быстро, но нас много было на этих метрах коммуналки, видимо как-то и потеплее было от этого. А весной, когда начинало пригревать, КАК мы, детишки, грелись во дворе на солнышке! Как воробышки! А воробышек, равно как и кошек, в эти годы не было видно почему-то. Кошек съедали, а вот воробьев? - как-то и не задумывалась раньше: неужели тоже?
- Про кошку тоже расскажу. Одна семья, которая переехала в нашу коммуну, привела с собой и кошку. КАК они её берегли! Голодно, а всегда ей кусочек давали. Хлеб ела как все, картошку, каши. Мы, дети, её выгуливали! В то-то время об ошейниках и шлейках для кошек слыхом не слыхивали, кто-то сшил Муське ошейник, а поводком была веревка обычная, бельевая, вот мы так и выгуливали нашу Муську. Однажды, нас трое девчонок было, на нас напал парнишка какой-то, хотел Муську отобрать: КАК мы дрались с ним. Домой пришли кто с рукавом оторванным, кто поцарапанный - кровь течет, у одной девочки нос оказался подбитым, кровь шла, у меня фингал был во всю скулу, но Муську мы отбили. КАК мы орали тогда! И тут как раз взрослые подоспели...А Муська как будто понимала всё, в какое время живет, хоть и хотелось, наверно, по крышам бегать, но не рвалась, а как-то всё к нам жалась. Вот и скажи, что животные ничего не понимают. Муська всю войну с нами пережила, едой с ней, конечно, делились, а потом та семья вернулась в свою квартиру и я уже после снятия блокады видела Мусю во дворе, но были уже и другие коты и кошки - МНОГО! Ленинград тогда крысиная напасть одолела. Ужас СКОЛЬКО их было! А страшные, злые, голодные! Вагонами кошек навезли тогда в Ленинград, людям раздавали и просто выпустили в город...
...Крысы - это ведь не только угроза запасам пищи, но и инфекции всякие...
- Устала я, Танечка, отдыхать буду... Пойди уж, будет... Много порассказала..."
- На этом завершается моя запись истории ленинградки, пережившей Блокаду.
- Я никак не могу откомментировать то, чем поделилась с вами: тяжело. Сейчас пишу, а в новостях - эвакуация из Донбасса... Неужели люди забыли?
- В конце статьи решила прикрепить упомянутую Александрой Федоровной песню "Враги сожгли родную хату". Стихи эти написал Михаил Исаковский в 1945 году. Это уж потом она песней стала.
"Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою? Пошел солдат в глубоком горе на перекресток двух дорог. Нашел солдат в широком поле травой заросший бугорок. Стоит солдат и словно комья застряли в горле у него. Сказал солдат: "Встречай, Прасковья, героя, мужа своего. Готовь для гостя угощенье, накрой в избе широкий стол: свой день, свой праздник возвращенья к тебе я праздновать пришел..." Никто солдату не ответил, никто его не повстречал, и только теплый летний ветер траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, раскрыл мешок походный свой, бутылку горькую поставил на серый камень гробовой. "Не осуждай меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой: хотел я выпить за здоровье, а должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, но не сойтись вовеки нам..." И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам. Он пил - солдат, слуга народа, и с болью в сердце говорил: "Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил..." Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт..." (Михаил Исаковский)
Спасибо всем, кто дочитал эту непростую историю жизни.
С уважением, Татьяна!