Предыстория: приехавшие на похороны отца, известного писателя, проведшего последние годы жизни в отдалённом посёлке, дети, сталкиваются со множеством загадок. Например, завещанием, составленным на совершенно не знакомых им людей. Или найденными дневниковыми записями, в которых он упоминает сокрытые факты своей биографии.
«Я читал книгу, взятую в библиотеке, где тогда работал – настолько липкую, так злившую меня своей бездарностью, что бросил тогда же, ровно на той странице, от которой оторвался, чтобы не вернуться никогда.
Я смотрю на неё: она сидит в противоположном углу, наискосок от меня, на сложенной тахте, служившей нам постелью. Комната настолько мала, что я могу протянуть руку и свободно коснуться её колена. Оно прислонено к её уху – согнутую ногу она поставила на постель, приобняв в области щиколотки, а голову, ссутулившись, наклонила так, что из-за ноги видны лишь её светлые кудри, спадающие на лоб и закрывающие, вероятно, рабочую рукопись, положенную там же, на кровати. Это было её особенным даром: подчинять пространство; устраиваться в самой неудобной позе, чтобы чувствовать себя, наконец, комфортно; отдыхать в бесчеловечных условиях; быть счастливой там, где ни один заурядный человек не нашёл бы, чему радоваться… Она, читая, не глядя обтачивала карандаш, которым собиралась делать пометки, и стружки его, проскрежетав маленький кружок в пальцах, с листопадным шорохом летели на страницы. Сгорбилась так сильно, что даже под накинутым сверху вязаным жакетом я видел выдающиеся её острые лопатки, и тут же как бы ощутил их остроту в своей ладони, будто бы обхватил их рукой. Удивительно, но я точно помню все прикосновения к ней, все особенности её тела и сейчас, больше сорока лет спустя.
Сумерки сгущались, и я скорее почувствовал, чем подумал, что в углу её слишком темно для чтения, но не смог ни предложить ей включить настольную лампу, ни встать, чтобы сделать это самому – так хотелось наблюдать и дальше, подобно энтомологу за редкой бабочкой, или орнитологу – за диковинной птицей, в естественной среде обитания; а ещё я боялся вспугнуть новое, никогда не испытываемое прежде, даже к ней, своей жене, забавное чувство беспокойства о другом человеке.
Карандаш хрустнул в её руке, развалившись на две равные части. Она выпрямилась, оглянулась, словно очнулась ото сна, и быстро встала, сделав неловкий шаг к мусорному ведру. Нога её, очевидно, затёкшая в неудобном положении, плохо слушалась, и она сильно качнулась, едва не упав мне на колени, прямо в раскрытую книгу. Только теперь – не в этот момент, а именно в тот день – стал заметен её выдающийся живот. Мне примерно тридцать, она – моложе на шесть лет. Мы ещё не знаем, что ждём сына, как не знаем и то, что, родившись с сильными патологиями, он проживёт лишь два дня. Её буквально сведёт это с ума: она станет выспрашивать и у меня, и у моей матери, жадно, как помешанная, все подробности моего детства (любил ли я маму, как она называла меня ласково, а как – строго, хотел ли я заботиться о ней или это было моим долгом, как та встречала мои подростковые увлечения, какие книги читала на ночь, о чём говорила со мной за завтраком); она будет пристально изучать тех своих подруг, у которых были мальчики, и незнакомых мам с мальчишками на улицах; и даже родив двух дочерей, будет помешана на сыне, который мог бы быть у неё, пока, наконец, не родит и его, но даже тогда, кажется, никогда не будет удовлетворена, не встречая в нём той своей мечты, того самого, утраченного ребёнка… Я же буду думать, что убил младенца своими бесконечными страхами и сожалениями: как будет он расти, у работника библиотеки и корректора, в этой коммунальной комнатке, стены которой оклеены газетами вместо обоев, и где темно становится за несколько часов до подлинного заката? Во что мы будем его обувать? Чем я смогу завоевать его уважение? Я покончу с ними, постановив, что любая подлость и низость – невеликая цена ради благополучия семьи. Всякий мой обман, всякое воровство, всякая гнусная идея, отвратительно воплощённая другими подлецами по моему замыслу, впредь будет оправдана, что была сделана для покоя счастья моих детей. Для моего, в сущности, покоя!
Но тогда я не знаю ничего об этом. Я любуюсь на давно знакомую мне жену, открывая её заново: как она садится обратно на продавленную тахту, немного медленнее обычного, и я понимаю, что скоро она уже не сможет работать в такой скрюченной позе. Я вдруг так ясно вижу, что люблю её – в этом нет привычной страсти, эйфории, ничего поэтического или даже философского. Только несомненное знание, как то, что меня не станет однажды. И дай мне возможность заново изо дня в день проживать только одну минуту своей жизни, я бы выбрал именно эту! К ней я возвращался, когда хотел уйти, когда о разводе просила она, когда она умирала, когда уже умерла… К ней и надеюсь вернуться, после своей физической смерти».
Антон, затянувшись любовно скрученным косяком, откинулся на шершавую стену старого дома. В голове его так ясно предстала мать с виденных им фотографий из её юности: стройная, задумчивая, большеглазая. «Многое объясняет. Почему я был вроде бы младшим и любимым, но промахи сестёр были просто промахами, а мои – настоящим преступлением! Ладно, хрен с вами! Но если ты думал о счастье детей, какого чёрта в твоём завещании какие-то грузины, медсёстры, кто угодно, кроме них самих?! Не знаю, о каких ты там подлостях… Зная тебя, наверное, книгу вовремя в библиотеку не сдал! Вот ту самую, скучную, например, так и не вернул на место! Но, блин, зачем же ты тогда их делал, если в итоге детей обобрал? Или, типа, помер – и всё, снял с себя эту ответственность? В этом весь ты, папочка». И в пустой комнате он произнёс вслух, привычно картинно кривляясь, хотя зрителей не было, обращаясь в потолок:
- Если ты, бородатый бог, всё-таки там существуешь, ни за что не пускай этого старого упыря, – даже ни на секундочку, слышишь?, – в его чёртову минуту, любоваться беременной женой!
И он приподнялся, отряхивая ароматный пепел с колен, бормоча:
- Тоже мне, придумал, эстет хренов!
#серия рассказов #мистика #детектив #триллер #проза