Студия «Тритэ» в старинном особняке в Малом Козихинском переулке поражает чинностью и добротностью. Всюду цветы в горшках, дорогая мебель. Позвонив в приемную Михалкова, я умудрилась договориться об интервью. Сначала я обрадовалась, потом испугалась. И вот я сижу в его приемной, испытывая мандраж, как перед экзаменом.
- С вами говорит помощник Михалкова. Для его детей мы заказывали скрипку. Да, сегодня к нему домой!
- Ой, время! Надо чай ему нести! – вскакивает второй помощник, но останавливается перед тяжелой дверью, медлит, словно хочет, набрав в легкие воздуху, воскликнуть: «Чай Никите Сергеевичу!».
- Девушка, -- обращается ко мне первый помощник, -- не волнуйтесь вы так! Никита Сергеевич сегодня в прекрасном расположении духа. Да и к журналистам он уважительно относится. Особенно из провинции. Кофе вам налить?
Но кофе в меня не лезет. У меня к Михалкову множество вопросов, а будет только 15 минут. Он кажется мне небожителем. Такой вальяжный, элегантный, знаменитый. А у меня юбка помялась, пока ехала в метро... И, задавая свои вопросы, я буду выглядеть очень глупо.
Когда корреспондент «Российской газеты» выходит из его кабинета, я впадаю в тихую панику и уже не хочу брать никакого интервью. Но иногда надо совершить что-нибудь дерзкое, думаю я, толкая дверь.
Он сидит за дубовым столом с видом человека, опаздывающего на поезд. Черный пиджак, перстень на пальце. Эдакий барин из 19 века, который и в нашем времени, в целом, чувствует себя неплохо. Михалков смотрит на меня, как мне кажется, с затаенной иронией и вежливо постукивает пальцами по столу.
- Вы из Иркутска? Не буду делать вам реверансы, но любая провинция интересна и важна. И чем дальше от центра, тем чище. Настоящее и будущее страны – в провинции. И спасение России в ней. Как вас зовут? Я вас слушаю, Катя.
- Вашему роду, как вы говорили, более пятисот лет. Не могли бы назвать самых ярких его представителей?
- Чтобы упомянуть всех, придется потратить минут сорок. Поэтому назову только нескольких. Основатели нашего рода – литовские князья Гедиминовичи. Среди моих предков были Пушкин, Гоголь, Романовы (Михаил Федорович и Николай Первый), Лев Толстой, Василий Суриков. И каждого из предков я чувствую, выражаясь фигурально. Я, конечно, не могу чувствовать физически родоначальника, жившего в 15 веке.
- Вы испытываете ностальгию по прошлому?
- По каждой прошедшей минуте. Чехов сказал: русские любят прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего.
- Что в настоящем вы ненавидите?
- Людей у нас обезбожили. Дали им возможность забыть понятие греха и покаяния. Государством, где утрачены эти понятия, может управлять только полицейский режим.
- Что больше всего вас страшит – сегодня или в будущем?
- Не страшно, когда тебя ненавидят ни за что. Страшно, когда будет за что ненавидеть. А хотите знать - чего я не боюсь? Быть простым. Иногда читаешь какого-то автора, и понимаешь, что он боится быть простым. И это его невероятно ограничивает. Не позволяет быть настолько простым, чтобы стать гениальным.
- Вы простой? Я имею в виду творчество?
- Стремлюсь к этому.
- Как вы относитесь к людям, которые критикуют вас и ваши картины?
- Я бы сказал, что они их не понимают, они до них не доросли. К критике спокойно отношусь. Не стал бы спорить с такими людьми. Я не обязан им ничего объяснять.
- Почему вы занялись политикой? Разуверились в силе художественного слова?
- Чтобы художественное слово дошло до зрителя, требуется время. Заметьте, в своих картинах я никогда не говорю о современных проблемах на материале сегодняшнего дня, а показываю времена от нас отдаленные. Желая быть услышанным сейчас, я прибегаю к другой форме общения. Но я не вижу себя в политике. Просто во всем хочу иметь свою точку зрения. Я никого не поддерживаю персонально, а выступаю за единственную важную вещь – стабильность страны. Когда-то мне предлагали должность министра культуры, но мне это не нужно. Я не прыгаю направо и налево, а иду своей дорогой. Я сам себе партия и сам себе министр.
- Но вы, тем не менее, выступаете на стороне государственной власти?
- Знаете, что я говорю, когда меня обвиняют в «дружбе» с властью? Обаяние власти – огромно, это опасная вещь. Может увлечь настолько, что ты потеряешь самостоятельность и будешь выполнять чью-то волю. Я это понимаю и держу дистанцию.
- Однажды вы сказали, что в ваших отношениях с братом Андроном Кончаловским «разные ветры дуют». Что вы имели в виду?
- Островский говорил: один любит арбуз, а другой – свиной хрящ. Ну что тут сказать? Мы разные. Но это мне не мешает ощущать его братом, любить его. Лучше жить по-разному хорошо, чем одинаково плохо.
- Насколько вам, как творцу, важна любовь?
- Любовь – это основа всего. И дело не только в любви мужчины к женщине. Любовь для меня -- это состояние души. Она в каждой нашей клеточке. Не существует русского искусства без любви, и, как сказал мудрец, жестокая правда без любви есть ложь. Как бы ни было жестоко время, в которое мы живем, мы должны рассказывать о нем с любовью.
- Кстати, о любви. Это правда, что вы заставили свою будущую жену на первом свидании смыть макияж?
- Да, правда. У Татьяны были нарисованы такие яркие стрелки на глазах. Мне показалось, что они портят ее лицо. Вообще в женщине я ценю естественность.
- Ваша дочь Анна призналась, что они «делят» вас с младшей Надей и ревнуют друг к другу.
- И мне это очень по-мужски приятно.
- У вас четверо детей. Кого-нибудь из них особо выделяете?
- Даже если и так, неужели вы думаете, что я вам это расскажу?
Напоследок Никита Сергеевич протянул мне свою холеную руку. Во время рукопожатия Михалков посмотрел на меня, добродушно усмехнулся и произнес: «Что же это такое? Надо не просто подавать ладошку, а пожимать протянутую вам руку!»
В следующий раз я увиделась с Михалковым в Иркутске. И к моему рукопожатию у него претензий не было.