Итак, об этом фильме в журнале «Искусство кино»:
«Вот что случилось когда-то. Сигне, дочь короля Сигварда, полюбила Харварда. Но ее братья убили братьев Харварда, - а потом сами погибли от его руки. Кровь породила кровь. Харвард был пленен и погиб. Сигне не захотела жить без него и убила себя.
Старинные легенды легко рассказывать. Чувства их героев просты и понятны. Цепь обстоятельств, породивших то или иное событие, предельно ясна. Облик ушедшего времени можно тоже довольно точно представить, потому что сохранились предметы древней утвари, описания обрядов и обычаев. И кинематограф отважно берется за дело. Люди в старинных костюмах расхаживают но экрану, подносят к губам старинные кубки, называют друг друга именами, которых теперь давно уже нет, сражаются самым первобытным способом — и все в этих фильмах вроде бы соблюдено, все точно показано — только утрачивается ощущение давности происходящего, той немыслимо огромной дистанции, которая отделяет нос от героев старинных легенд.
«Красная мантия» сделана вроде бы в полном соответствии с законами обычных костюмных лепт — то есть добротно, всерьез, без каких бы то ни было попыток перекроить старую легенду на новый лад. Конечно, можно сказать, что идея фильма очень современна, поскольку конфликт между гуманизмом и жестокостью, между любовью, побеждающей древнюю распрю, и распрей, погубившей любовь,— никогда, как принято выражаться, не утратит своей актуальности. Но при веем этом вряд ли можно говорить, что «Красная мантия» является неким прорывом в современность.
Значит — обычный костюмный фильм? Легенда, превратившаяся на экране в яркое кинематографическое зрелище?
Да. Но есть в этом фильме и что-то такое, что выделяет его из потока обычных постановочных лент.
Пустынна земля, которую мы видим на экране. Между двумя одинокими поселениями — огромные пространства, горы, долины и фьорды, нс хранящие никаких следов человеческой деятельности. Идет сражение. Но это еще не армии бьются, не войска — несколько юношей рубятся простыми мечами. И король в круглой короне наблюдает за их битной. А свита его невелика — с десяток светловолосых всадников. И усадьба короля — это частокол толстых бревен вокруг двора; компоты, почти лишенные убранства, простые длинные столы, очаг. И дочь короля моет ноги усталому воину. И разговаривают люди совсем иначе, чем теперь. И фильме мало слов — и много молчания. Женщина, проводившая в бой трех сыновей и увидевшая, что вернулся лишь один, ни о чем не спросит этого единственного, уцелевшего, а только обнимет его и поведет в дом. И другая женщина молча упадет на труп своего убитого сына. И король, муж ее, вместо приветствия скорбно протянет ей руку. Молчание в фильме такое же глубокое и полное, как пространство между двумя одинокими усадьбами.
— И кому же обещана дочь Сигнарда Сигне?
— Хааке. Но во сне он видит другую.
Потом влюбленные еще скажут друг другу:
— А часто ли мы с тобой будем видеться?
— Каждый вечер, Харвард.
Вот из этих коротких диалогов, в которых говорится только самое главное, а потому все, что говорится, кажется значительным, из сумрачного колорита безлюдных пространств и ничем не нарушаемого молчания, из наивной простоты убранства, одеяний и сложности старинных ритуалов рождается постепенно ощущение, которое можно передать одним словом — давно.
Наше воображение и наше знание часто находятся не в ладу. Мы знаем (или можем узнать, порывшись в соответствующей литературе), какие события произошли в каком-нибудь там X или XI веке, какие тогда правили короли и шли войны. Но гораздо труднее нам представить себе, какими были люди этого невозможно далекого от нас времени, как они мыслили, говорили, чувствовали. В костюмных фильмах, посвященных прошлому, обычно начисто отсутствует элемент удивления перед этим прошлым. Время и герои в них живут в сегодняшнем, деятельно-многословном ритме, к мы воспринимаем эти инсценировки тоже без всякого удивления. Длинный наряд Клеопатры, меч Спартака, туника Одиссея — это эффектно, красиво, но вовсе не удивительно. Это не из прошлого. Это лишь реквизит.
«Красная мантия» сделана иначе. Ее авторы… попытались передать необычность и очарование старины. Сага — это прозаический рассказ, пересыпанный стихами,— читаем мы в исследованиях, посвященных древнескандинавскому эпосу. Ритмика старой саги — с ее чередованиями прозы и поэзии, с внезапностью переходов от покоя к вспышкам необузданных страстей — сохранена в «Красной мантии». Предметы быта, одежда, утварь, кольчуги воинов и их простые мечи — все эти немые участники обычных костюмных лент — в «Красной мантии» обрели значение и смысл, потому что они словно бы возвращены в свою стихию, в прошлое, живущее на экране в своем особом, несколько замедленном и величавом ритме.
Блеклый сумрак летней северной ночи, густая и холодная синева воды, серая пыль, неохотно вздымающаяся под копытами всадников, голые коричневые скалы — таким показал мир древней саги оператор Хенниг Бенсон.
Гордое достоинство, простота н значительность жестов — такими увидели своих героев Гуннар Бьернстрандт, Эва Дальбек и советский актер Олег Видов, сыгравший роль Харварда.
Фильм красив, как и его герои. В этой красоте нет ничего пошлого, ненатурального. Не стараясь перекроить прошлое по своему усмотрению, авторы просто дали нам возможность прочитать старинную сагу и представить ее героев как можно более точно.
Генрик Ибсен в предисловии ко второму изданию пьесы «Пир в Сульхауге», созданной но материале древнесеверных саг, писал: «Из этих родовых хроник, рисующих самые разнообразные отношения и сцены, в которых мужчина сталкивается лицом к лицу с мужчиной, женщина с женщиной, вообще человек с человеком, хлынула на меня богатая, полная содержания, живая жизнь человеческая...».
Вот эта «живая жизнь человеческая», полная страстей и чувств, близких нам, и в то же самое время очень далекая от нас, своеобразная, неповторимая,— и есть содержание фильма «Красная мантия» (Татьяна Хлоплянкина. «Красная мантия» // Искусство кино. 1969. № 1. С. 150-152)