Крепкий орешек. СССР, 1968.Режиссер Теодор Вульфович. Сценарист Эфраим Севела. Актеры: Надежда Румянцева, Виталий Соломин, Владимир Липпарт, Валентин Абрамов, Юрий Сорокин, Павел Винник и др. 32,5 млн. зрителей за первый год демонстрации.
Режиссер Теодор Вульфович (1923–2004) за свою карьеру поставил всего восемь фильмов, четыре из которых («Последний дюйм», «Крепкий орешек», «Товарищ генерал», «Шествие золотых зверей») вошли в число самых кассовых советских кинолент.
И вот что кинокритик Андрей Зорский (1935-2006) писал о фильме «Крепкий орешек» в журнале «Искусство кино»:
«В современном нашем кино существуют четыре категории, по которым определяется качество фильма. Некоторым это не нравится. Мне тоже. По-моему, категорий должно быть больше.
В нашей современной кинокритике постепенно складывается жанр «рецензии-расследования» фильмов пятой, шестой, ...ой категории. Не имея ничего против жанра, замечу, что нажим на слове «расследование» сразу сближает образ критика с небезызвестным помощником следователя Дюковским из чеховской «Шведской спички». Так и видится фигура в зеленых очках, которая, извлекает из сейфов стенограммы художественных советов, сверяет чернильные оттенки редакторских заключений и оглушает общественность конечным выводом: «Состоялось преступление. Такой фильм нельзя было снимать».
А фильм давно уже снят и идет на экранах. Как, например, «Крепкий орешек», созданный на киностудии «Мосфильм».
...Раненый и контуженный лейтенант Иван Грозных направляется после госпиталя в спецподразделение противовоздушной обороны. Конкретнее — в аэростатный взвод. Еще конкретнее — во взвод, состоящий из одних девушек и старшего сержанта, пожилого человека Щепетильникова, который не в счет. Кокетливо придерживая стропы аэростата, девочки-солдаты встречают боевого командира. «Здравствуйте, девушки!» — «Здравствуйте, дяденька!..» И комедия начинается.
Нет, нельзя сказать, чтобы мировой Кинематографической мысли (отбросив в сторону аэростаты, небесные тихоходы, джазовые инструменты и прочий развлекательный реквизит) не была бы известна сама суть ситуации, при которой девушек очень много, а мужчина один. Подобные случаи еще провидел некинематографист Аристофан.
Нельзя также и сказать, что эти ситуации всегда и непременно служили воспитанию в зрителе аскетизма и застенчивой целомудренности. Кино, как и человеческое настроение, бывает разным. Но именно здесь, в области веселого, игривого кинонастроения, всегда и вступало в силу чувство меры, а главное, вкуса и, уж, разумеется, юмора.
Вступило и в «Крепком орешке». И покуда довольно симпатичный кортеж девушек с аэростатом движется через город, вдогонку их контуженному командиру несется со всех сторон: «Губа не дура! Попал в цветничок! Лейтенант, оставь нам половину! Да, подфартило лейтенанту: не жизнь, а малинник!..»
Так элегантно авторы обозначают суть ситуации.
Не отстают и герои.
— Вот об этот орешек, — представляет нам героиню фильма некто Щепетильников, — сломал себе зубы наш прежний командир... Сбежал от нас... на фронт, а, между прочим, в цирке французской борьбой занимался...
Галльское остроумие этой характеристики оттеняет Ваня Грозных: — Ну, вот что. Я в цирке не выступал. Я сибиряк, на медведя без ружья ходил!
И тут же изящная, молниеносная контрострота Раи — «крепкого орешка»: — А на зайца вы тоже без ружья ходили?
Замечу мимоходом (пока баллоны, сопровождаемые девушками, плывут на боевые позиции), что первые десять минут фильма решительно трудно назвать обещающими. Все попросту не смешно.
Отнюдь не забавен нервный и манерный Грозных (В. Соломин), напоминающий опереточного Бони.
Нет ничего смешного в суетливости, ужимках, поступках и захлебывающихся монологах героини Н. Румянцевой, по дороге на боевые позиции сбежавшей домой — «за чем-нибудь вкусненьким и чистым бельем»...
Когда же аэростатный взвод занимает боевые позиции, многому уже перестаешь удивляться. Не смешно — значит и не положено такое в противовоздушном взводе. Сияет ненатуральная ночь аляповатыми красками нашего первого пробного цветного фильма «Груня Корнакова» — значит так и нужно. Скинул лейтенант (в порядке юмора) Орешкину с наблюдательной вышки, не разбилась она — значит крепкий орешек, действительно.
Впрочем, неправда. Удивляешься! Вот захватили аэростатницы вражеских парашютистов. Ваня Грозных обыскивает, разоружает их, лезет одному за пазуху и вдруг — бац, получает по физиономии. Парашютист-то, оказывается, тоже женщина!
Так не лазь за пазуху. То есть как это не лазь?! Тут уж Орешкина бросается в бой, на немку: «Нашего командира бить?! Ты меня... Я за нашего командира!..» И представьте, дерутся, царапаются.
И опять уже не удивляешься, когда — обозначая сквозную линию кинематографического чувства — полощутся над строем белые лифчики аэростатниц. Когда же перед стоящими во фронт девицами носится старший сержант Щепетилышков, сгребая в охапку боевые бюстгальтеры, волнуясь, думаешь: неужто догнали? неужто перегнали запад в коммерческих киноленточках по части «клубнички»?! И заметьте — без особых фокусов, без какой-либо дозы мастерства, вкуса и остроумия.
Но здесь один из аэростатов взмывает в небо и, забрав в свою сетку Ваню Грозных и Раю Орешкину, уносит их в новые дали сюжета. Быть может, по чистой инерции, расставаясь с прошлым фильма, кричит не своим голосом Орешкина из сетки аэростата: «Ну, руки уберите! Уберите! Руки! Знать ничего не хочу! Уберите, и все!..» Но аэростат уже пролетает над линией фронта, уже подбит из ракетницы фашистский ас.
Впереди неизвестность, вокруг небо,- внизу «чужая земля».
Из этой ситуации — Рая, Ванюша и аэростат — могло что-то получиться. Есть что-то свежее, и смешное, и романтичное в этом неуправляемом аэростате, уносящем двух людей за линию фронта. Есть в этом и хорошая кинематографическая фактура и ожидаемая свобода полета фантазии.
Но оркестр уже играет. Все исходные «ля» взяты. На земле кнногероев ждут небывалая легкость похождений, повальный идиотизм врагов и прежняя бессмыслица происходящего.
Они переоденутся. Ваня Грозных (чтоб посмешнее) в женский наряд. Рая Орешкина — в кепку и брючки, на манер Петера. И станут ненатуральной парой ряженых.
Они разденутся (в одном из эпизодов), напялят на себя нелепые бочки и будут полуголыми расхаживать по экрану, развивая кинематографическую мысль, заявленную в начале картины. Они уничтожат секретный артиллерийский дивизион противника, пустят под откос эшелон, будут крушить врага поварешкой по голове и ногой под зад и потом получат выданные авторами фильма награды «за сноровку и смекалку».
Но киноискусство не подсчитывает подбитых при съемках танков, поверженных киностатистов, не утверждает розданные второпях награды. У искусства совсем иной счет. Гротеск как условный знак несоответствия, несоразмеримости явлений может принимать внешнюю видимость нелепости. Но он не может быть внутренне бессмысленным, нелепым.
В «Крепком орешке» гротескность именно бессмысленна. Так же как и имя героя — Ваня Грозных. Как прозвище героини — «Крепкий орешек».
Пущенный под откос разухабистый поезд с ряжеными фашистами служит тому, чтобы герой добыл себе бритвенные принадлежности и побрился. Это, конечно, безумно остроумно. И совершенно бессмысленно.
В некоторых современных западных кинолентах изображение войны как забавного, глуповатого приключения служит тому, чтобы показать, что ни друзей, ни врагов, ни правды, ни лжи в сущности-то не было. Чтобы красивым ластиком основательно стереть из памяти некоторые необходимые вещи.
А нам такой смысл не нужен. И не нужен нам другой смысл, по которому к героям комедии приходит успех, потому что их окружает дремучий лес патологических идиотов.
В картине «Крепкий орешек» показаны и такое поле, и такой лес, и такой Двор. В школьный двор, занятый гитлеровцами, страшного вида фургоны привозят некий порошок «икс-зет», вызывающий в солдатах «ярость, желание драться и безграничную агрессию». По школьному двору в поисках буханки хлеба снует переодетая в Петера Орешкина. Можно было б и не переодеваться мальчишкой, потому что до нее здесь и так никому нет дела. Она может беспрепятственно за спиной у двух эсэсовцев-верзил лазить в фургон и обратно, при этом к чему-то соблюдая утрированную осторожность. Не надо, Рая! Никто ничего не заметит — угони ты целый фургон, задави при этом охранников. Даже они не заметят!
В оригинальной условности этого фильма существует безусловность полной нелепости. Как, знаете, бывает в цирке, когда за спиной первого клоуна чудит второй клоун.
Это, кстати, тоже условность. Только тогда не нужно переодеваться, не нужно прятаться, не нужно получать награды «за сноровку и смекалку, проявленные в тылу противника».
Зачем же в тылу противника? Просто за спиной терпеливого клоуна.
Впрочем, наверное, я действительно ничего не понимаю в юморе. После феерической —по метражу, энтузиазму, использованию всех штампов, отработавших от давних «Трех мушкетеров» до наших дней, — потасовки гитлеровцев, наглотавшихся «икс-зета», Рае и Ванюше вновь попадается аэростат. Привязав к его стропам пленных фрицев, они пересекают линию фронта.
И когда аэростат пускается в обратный путь, к «своим», прямо по минному полю, думаешь: а ведь могла она получиться, эта комедия про Раю, Ванюшу и аэростат, если бы...
Если б фильм уже не кончился. Если б в свое время его редакторам приходилось заниматься «рецензией-расследованием», а не подводить итоги осуществленному.
В заключительной сцене, получив причитающуюся награду и почетное назначение, Иван Грозных видит Раю Орешкину и падает в обморок. Нервы не выдержали? Или надо отыграть название фильма? Или то и другое?.
Не знаю. Но, склонившись над обморочным киногероем, я хочу сказать ему просто и нежно: — Встаньте, Ваня, и идите служить в свой кавалерийский эскадрон. Со своим верным «крепким орешком». Вы столько пережили, и я не буду писать на вас «рецензию-расследование». Все равно на свете много категорий, гораздо больше четырех. Ведь движение искусства беспредельно. Беспредельно в обе стороны — и вперед и назад» (Андрей Зоркий. Рая, Ванюша и аэростат // Искусство кино. 1968. № 5. С. 81-84).