Всё снегом завалено: тротуары, дома, деревья, прохожие. Солнце новгородское экономит электроэнергию, не видно его почти. Снежинки густой демонстрацией с неба идут, шагов своих не слышишь. Плавность такая, тягучесть, безвзглядье, люди мимо проплывают, лиц не разобрать. Вертится всё, вертится, будто в кашу манную угодил, а хозяйка её не спеша помешивает и сахарок сверху сыпет. Магия какая-то. Я такую погоду очень ценю. Прохожих изучать бестолку, а, значит, и биографии им сочинять не станешь, а станешь даже ни о чем не думать, потому что идти тяжело, в снегу вязнешь, а под снегом, бывает, коварство, ледь скользучий притаился, и надо не упасть, не проморгать, от чего пальцы ног сами собой раскорячиваются и как бы подсознательно норовят в землю вцепиться, хоть и пребывают в ботинках. И весь ты становишься шагом, утомительным, но приятным преодолением сугробной каши.
Постепенно шаги обретают ритм, а из ритма и песенка глупая вылезает: "Я иду, иду, иду, я куда-нибудь приду, я там что-нибудь найду, если я туда дойду, я иду, иду, иду, ногу за ногу веду, может, радость я найду, может быть, найду беду, я иду, иду, иду, я иду, иду, иду..."
Это я так с рыночка домой шел, где-то километра четыре, а когда уже к подъезду подходил, снег вдруг выключили, тучи, как занавес, развели, и на сцену солнце выкатило - жёлтенькое, счастливое, будто оно со своей высоты весну разглядело и нам эту добрую весть спешит сообщить. А еще так совпало, что я как раз в миг его явления на небо глянул, и мы с солнцем словно взглядами встретились и сильно друг другу удивились. Но, знаете, очень приятно. Редко такие вещи случаются. Шел, шел, тут - бац! - целое солнце себе присвоил, а оно тебя. Незначительное событие, глуповатое даже, а так меня радостью преисполнило, так откликнулось, что я домой поднялся и велел Оле, жене моей, на каток собираться. Он у нас платный, с почасовой оплатой, потому чистят его если не исправно, то хотя бы чистят, а это уже, я считаю, показатель.
До катка мы с Олей медленно дошли, но быстро. Медленно - физически, а быстро, потому что время перестали замечать. Так бывает, когда три месяца в хмурости и серости ходил, а тут в искристую солнечность вышел. Это как уйти гулять из неприбранной грязной квартиры, а вернуться в чистоту и порядок, в вылизанность даже. Незаслуженный подарок, но такой огромный, такой широкий, что не ценить его, как например, халяву не ценят, не получается. Вот и у нас с Олей не получилось. Мы шли и ели глазами мраморный снег, голубое, с редкими прожилками облаков небо, и смотрели на солнце не жмурясь, не моргая совсем, истово, будто причащались им.
На катке мы быстро совершили рутину с билетами и зашли в раздевалку - небольшой павильон с электропечью и лавками, где резиновый пол и можно надеть коньки. Там уже сидела мама с дочкой лет одиннадцати. Мама завязывала девочке обычные белые фигурные коньки из проката. Я отметил краем глаза, что завязывает она неправильно, слишком слабо, узенькая нога девочки будет в них болтаться. Тут девочка попросила маму ходить по льду с ней, потому что она первый раз и побаивается.
Я вспомнил свой первый конёчный заезд. Он случился тридцать один год назад. Мне было четыре года. Сначала я учился просто ходить на коньках по утоптанному снегу, силясь скользнуть, а потом отец выпустил меня на "коробку". Я шел вдоль борта, опирась на него рукой, и никак не мог постичь ледяную природу, не мог заскользить вместо "зашагать". Я сделал три полных круга, когда ко мне подъехал отец, взял за руку и отпочковал от борта. Он медленно потянул меня за собой, и я заскользил, и в ту же секунду постиг ледяную суть. Меня оглоушило какое-то мышечное, чувственное, звериное откровение, выводимое только из личного опыта. Отец отпустил мою руку, и я покатился, неуверенно еще, но уже правильно работая ногами из легкого присяда. Воспоминания эти пронеслись во мне мгновенно, но очень ярко, как комета.
Переодевшись, я, Оля и девочка вышли на лед по заметенной снегом резиновой дорожке. Оля раньше занималась фигурным катанием и на катке любит выполнять разные технические элементы, шлифовать их тихо сама с собой. Я воспринимаю каток более социально. Нет, мне нравится носиться по кругу, закладывать виражи, резко, на скорости, разворачиваться назад и нестись уже спиной вперед, но еще я люблю знакомиться с катающимися, глазеть на них, как бы даже тусоваться. Быстро описав два круга, я покатился согнувшись, опершись ладонями в колени, обозревая малолюдную "коробку". В действительности я не обозревал "коробку", катающиеся мало меня интересовали, я искал глазами девочку. Она неловко шла вдоль борта, детские ступни, не привыкшие стоять на лезвии, заваливались набок под тяжестью тела и едва не касались льда.
"Если б я учил ее кататься - подумалось мне - я бы взял ей пластиковые коньки, надежно фиксирующие стопу и разгружающие лодыжки, дал бы пообвыкнуться, на кожаных коньках больно ей, нехорошо".
Сделав еще два круга, я подъехал к маме девочки и донес до нее свои мысли. Мама оказалось женщиной доброжелательной и простой, благодарной. Она попросила меня приглядеть за дочкой, потому что у нее обувь скользкая, не хочет она на лед. Если, конечно, меня это не обременит.
Я согласился и поехал к девочке. Она всё так же шла по кругу, цепляясь рукой за сетку-рабица, что выше борта. Цепляния эти были судорожными, безотчетными, дерганными, словно утопающий хватается за что угодно, силясь выбраться из пучины, одолеть стихию, любой ценой сохранить жизнь. Конечно, девочка всего лишь силилась не упасть, но силилась она так, будто падение ее развоплотит, старательно.
Я подъехал к девочке и отрекомендовался. Она зыркнула. Прядь русых волос выбилась из-под шапки, сама шапка наползла на брови, щеки, усыпанные веснушками, которые обычно почти исчезают зимой, а у нее не исчезли, раскраснелись, рот приоткрыт, в нем белеют два больших передних зуба с дырочкой между, а глаза выражают злость и упорство. Весь ее облик передавал силу характера. Мое желание сюсюкать, которое, признаться, было, моментально улетучилось. Я покатил задом наперед, лицом к ней, и спросил: "Тебя научить кататься или ты сама научишься?" Девочка глянула исподлобья и отрезала: "Сама". Я кивнул и умчался нарезать круги. Описав кругов пять, я снова подъехал к ней и повторил вопрос. Девочка обреченно кивнула. Я видел, как сложно ей было кивнуть, но она кивнула. Я поехал с ней рядом и показал, как нужно согнуть ноги, чтобы придать телу устойчивость. Девочка согнула. Потом, используя всю свою точность и красноречие, я попытался объяснить ей из какого протодвижения, из какого чувства должно родиться ее скольжение, попытался нарисовать его, животворить в словах, но не сумел. В конце моей бестолоковой речи левая нога девочки подломилась, и она упала на попу, с размаха, обидно и больнюче. Я помог ей подняться, присел перед ней на корточки, посмотрел в глаза и тихо сказал: "Терпи. Это того стоит". Девочка не плакала из последних сил, хотя ее подбородок слегка подрагивал. Она посмотрела на меня и ответила очень тихо, по-взрослому: "Я знаю".
В этот момент я почувствовал, что хочу защитить ее ото всех угроз этого мира. Я убью за нее, умру, сяду в любую зону. Я буду работать на трех работах, лишь бы у нее всё было. Я всю свою жизнь, без остатка, потрачу ради ее счастья. Чувство это, такое сильное, такое чистое и огромное, застало меня врасплох, смяло, почти лишило дыхания, самой способности к нему. Я едва не пустил слезу, до такой степени. И сразу за ним, как наковальня с неба, на меня упало слово - педофил. Даже не наковальня - плита, потому что слово это меня придавило, размазало. Я быстро поднялся и отъехал от девочки. Внутри замямлило: "Не перешел ли я черту, что подумают люди, это чужой ребенок, мама же разрешила, а если она передумает, я не делаю ничего плохого, но почему я чувствую себя так, будто бы делаю, десять лет назад мысль про педофилию не пришла бы мне в голову, а сейчас пришла и отхлестала по морде, общество, что ты со мной делаешь, в кого меня превращаешь, остановись, сам остановись, это чужой ребенок, не приближайся к ней, приближайся, научи её кататься, она мучается, завяжи ей нормально коньки, не завязывай, просто катайся и всё, ты можешь просто кататься, просто кататься, не смотри на нее, Боже мой!"
Я наматывал круги и варился приблизительно в таких мыслях и чувствах. Изучал подробности льда. Ловил на себе осуждающие взгляды людей. А может, я выдумал эти взгляды от мнительности. Я не знаю. Когда вдруг чувствуешь себя преступником, чудовищем, чуть ли не в розыске, действительность уплывает.
Я катался и пытался себя препарировать. Эта девочка... Это я так из-за детства и воспоминаний или оттого, что у меня умер сын, которого я мечтал отвести когда-нибудь на каток? Или, может, я перечитал в юности романов про рыцерей и теперь меня хлебом не корми, дай позащищать кого-нибудь чистого и светлого двуручным мечом? Или это все мужчины так устроены, рождаются с такой потребностью - обергательной? Или это всё вместе во мне так разошлось?
Чем дольше я обо всем об этом думал, тем с большим остервенением я катался, катался уже по хоккейному, летел по льду, как валун, пущенный стенобитной машиной, будто стремительность моя могла помочь мне умчаться от всех этих вопросов, от маячившим за ними выбором - вернуться к девочке или нет?
Я уже хрипел, как загнанный конь, но несся и несся, не в силах себя укротить.
Как это часто бывает, всё решил случай. Девочка упала, я резко затормозил, обдав борт брызгами льда, подъехал к ней, помог подняться и предложил перевязать коньки. Она кивнула. Потом я съездил к её маме, согласовал этот вопрос с ней, вернулся и поехал рядом с девочкой, очень близко, твердо намереваясь подхватить её, если она начнет падать, и пусть это будет похоже на объятия, я не хотел, чтобы она ударилась.
Доехав до калитки, девочка с трудом выбралась с "коробки" и села на лавку, стоящую тут же, с другой стороны борта. Я нерешительно мялся возле. Мама стояла тут же. Девочка посмотрела на меня снизу вверх и сказала: "Что стоите? Перевязывайте". Вы когда-нибудь перевязывали кому-нибудь коньки, будучи сами в коньках? Поэтому я преклонил одно колено (какой рыцарь, посмотрите!) и уже в этой позе правильно завязал шнурки. После этого девочка заходила по льду намного увереннее, без жутких подворотов ступней.
На лед мы вернулись сразу, и я сразу понесся. Мне понравилось перевязывать девочке шнурки, понравилось о ней заботиться. Я задумался о жизни, о собственном ребенке, вспомнил детдом, где как-то волонтерил Дедом Морозом, вспомнил морг, откуда мне пришлось забирать сына и даже одевать его труп, помогая пожилой работнице морга, вспомнил похороны и поминки, где выпил водки, не пив до этого три года, отчего быстро сломался и превратился в отребье. А потом мысли мои отдалились от тьмы, улетели вдаль, я увидел большой дом, баню, своих детей и трех собак, какой-то удивительный вечер, собрались друзья, мы сидим за столом, читаем стихи и рассказы, спорим, и нам очень хорошо, уютно, правильно, будто мы все крепко-крепко завязали шнурки. А потом я вспомнил, что я наркоман, что я стою на учете в наркологии и в психиатрии, что у меня полмиллиона долгов, что у меня нет даже прописки, ничего у меня нет, кроме призвания и Бога, и что не будет у меня никакого дома и никаких детей, и я горько об этом пожалел, до слез почти, но тут же утешился, потому что пускай не будет, зато призвание и Бог будут всегда.
Из мыслей этих меня вырвало великое событие - девочка оттолкнулась от борта и еле-еле, едва-едва, покатилась на середину катка. Я тут же понял, что мне нужно делать. Мне нужно подъехать к ней и взять её за руку, как отец взял меня за руку тридцать один год назад, и повезти её за собой, дать ей ощутить скольжение, познакомить её с ним, чтобы они, наконец, подружились. Я это очень хорошо представил, я знал, как это будет выглядить со стороны - держась за руки, на катке, вдвоем. Да, мы в перчатках, ни о какой особой тактильности речь не идет, но всё же... Я остановился и посмотрел на солнце, на залитый им белоснежный мир, на Олю, выписывающую "па", на маму девочки, на всех людей, катающихся вокруг меня. И на саму девочку, застывшую посреди катка. А потом подъехал к ней и взял её за руку.
Павел СЕЛУКОВ