Веспер с такой силой сжал рукоять своего меча, что костяшки его пальцев побелели. Его взгляд словно застыл. Но Оливия не отвела глаз. Пусть он знает, что нет такого оружия в мире, которое столь же опасно, как женщина, потерявшая любимого мужа, как мать, защищающая своих осиротевших детей. Или он сделает, как велит ему эта ослепшая от слез женщина, или она уничтожит его.
Это был поединок двух вожаков хищной стаи, и Дэмьен Веспер понял, что один из них должен уйти. Он склонил голову, не спуская с нее холодных, как клинок, глаз.
— Ну что ж, отлично! — вкрадчиво сказал он. — Здесь мне больше делать нечего. Но позвольте напомнить, мадам, что эти земли находятся под моим баронетством. И всякий, живущий здесь, в том числе и вы, и ваши дети, остается моим подданным. Я не спущу с вас глаз. И если вы посмели утаить от меня… если у меня возникнет хотя бы малейшее подозрение, что вы обманули меня…
— Вдова и ее осиротевшие дети? — презрительно отвечала Оливия. — О чем вы, милорд? Что у нас осталось такого, что можно утаить от лорда Веспера?
Веспер махнул на нее рукой. Конечно, ее сарказм не остался незамеченным бароном, но гордость победила в нем все остальные чувства.
— Да уж куда вам, — высокомерно сказал он. — И запомните меня, мадам. Ибо я вас не забуду.
И не удостоив ее поклоном, лорд решительно зашагал прочь. Стражники быстро последовали за ним.
Поднявшись на утес, Оливия долго смотрела им вслед, пока они не дошли до гавани, в которой стоял корабль Веспера и не начали приготовления к отплытию.
Она вернулась к своему пепелищу, к сгоревшему саду и тому единственному, что осталось у нее от дома — к старому обеденному столу.
Потом подошла к мужу и долго всматривалась в его замершие бледные черты. Придется ей одной хоронить его, больше некому. Но ничего — она справится. Она похоронит его на старом фамильном кладбище Кэхиллов.
И пусть от ее красоты не осталось и следа, пусть она за одну ночь превратилась в старуху и движения ее потеряли грацию, а манеры — изящность, и ни один мужчина никогда не удостоит ее и взглядом, лишь, как лорд Веспер, будет высмеивать ее ничтожество…
Пусть так. Но ей не занимать силы! Она всегда умела обращаться с лопатой не хуже, чем с кухонным ножом и печью!
Она примерила перстень Гидеона. Слишком велик — но ничего. Она может носить его на шнурке.
— Я сохраню его для тебя, Гидеон, — пообещала она. — Веспер никогда не найдет его.
Чего бы ни искал лорд Веспер, он ничего не получит, во всяком случае пока ее душа не расстанется с телом. И ради этого она будет жить. И еще ради того, чтобы вернуть своих детей. Она должна придумать, как это сделать.
— Когда-нибудь, Гидеон, когда-нибудь, — поклялась она. — Мы все сядем за этот стол. Мы снова будем вместе.
Она подняла голову к небу. Утренние лучи поднимались все выше и уже коснулись вершин утесов. Те вспыхнули, озаренные новым дневным светом. Там, на белоснежной вершине, была старая пещера. Когда-то в ней Гидеон предложил Оливии стать его женою. Оттуда его великая прабабушка, Праматерь Мадлен, провозгласила этот остров своим.
— Я дам тебе имя Мадлен, — сказала она ребенку. — И вместе мы построим новый дом и соберем за этим столом всю нашу семью.
Оливия поднесла перстень к губам. Нет, она никому не раскроет его тайну и будет носить его на сердце до конца своих дней.
Она навсегда останется сильной.
И для этого не нужна никакая сыворотка. Надо просто быть верной своей семье. И когда-нибудь среди Кэхиллов снова воцарится мир. И никто, даже сам лорд Веспер, не помешает этому.
В саду она нашла лопату, чтобы похоронить мужа.
Как только последний студент стукнулся головой об парту, Мадлен Бэббитт задумалась о том, что такое ложь.
Потому что всю жизнь, сколько она себя помнила, ее преследовали тайны и обман.
И вот — хоть на всю школу кричи — никто не услышит правды. Рядом за партой сопел, сраженный сном, Флинн О’Халлоран. Улыбаясь, она вытащила у него из-под носа гусиное перо. Голова его поднялась и снова тяжело ударилась об стол. Эхо гулом разнеслось по всему классу. Стены знаменитой Академии Алхимии Ксенофилуса были построены из смеси глины и торфа, а школа состояла из одной единственной круглой аудитории.
«Мэдди Бэббитт — дрожит, как Рэббит[1]», — дразнили ее однокашники.
И недаром.
Все свои девятнадцать лет она исправно изображала из себя трусливого кролика. И роль эта прекрасно ей удалась, хотя и порядком надоела. Но зато она могла держаться в тени и не привлекать к себе лишнего внимания. И Мадлен так привыкла на каждом шагу заикаться и оправдываться, что почти забыла, кто она есть на самом деле.
Вот, например, сегодня: она безропотно, опустив глазки, выслушивала насмешки Флинна. Издеваясь над ней перед всем классом, он отобрал у нее реферат и стал читать его вслух.
«О-о-о… Снотворное зелье! Как это оригинально! Ты ничего повеселее не могла придумать?» — хохотал он.
Ах так? Что ж, можно и повеселиться. Вы сами так хотели.
И это оказалось не просто весело. А потрясающе!
— Сладких снов, друзья мои, — сказала она. — Вот и повеселились!
Она взглянула на свет сквозь маленький пузырек. Жидкость вспыхнула в нем янтарным светом. Мадлен выглянула за дверь, не идет ли где профессор Ксенофилус — увы, сегодня его почему-то нет. А жаль… Наверняка, он как всегда обо всем забыл, уйдя с головой в свои опыты. Профессор Ксенофилус был истинным гением по части приготовления зелий и снадобий от любой хвори, а также просто добрым волшебником и гениальным изобретателем.
— Если просто вдохнуть зелье через платок, — важно читала она вслух, прохаживаясь между партами, — то вы проснетесь ровно через пять минут, чувствуя себя бодрыми и отдохнувшими. А если ввести его прямо в кровь, то проспите еще час.
От заикания и след простыл. Как же это, оказывается, приятно быть самой собой! Вот славно! Свобода! Что за потрясающее чувство! Мадлен спрятала пузырек в мешочек, который всегда носила на шее. Ах, как хочется прыгать и кричать!
Почти двадцать лет молчания. Почти двадцать лет запертых на замок секретов, которые рвутся из нее наружу, как толстые подросшие щенки.
— И еще: я не Мэдди Бэббитт!!! Мое настоящее имя Мадлен…
«Ну давай же! Скажи им, наконец!»
Но рот ее так и остался открытым, а имя «Кэхилл» застряло у нее в горле. Вот, что значит воспитание! Что ни говори, а секреты конспирации она впитала буквально с молоком матери. И умела держать рот на замке.
Солнце выглянуло из-за туч и без спросу ворвалось в класс. Его длинный луч скользнул по столу и коснулся крошечной ветряной мельницы с черно-белыми крыльями; крылья завертелись вокруг своей оси, толкнули желобок, желобок наклонился, круглый камушек покатился вниз, ударился в миниатюрную задвижку, она щелкнула и высвободила колесико, через колесико был перекинут приводной ремешок с гирькой — гирька взметнулась вверх, и из-под нее вынырнул пружинный молоточек. Молоточек ударил в медный гонг и прозвенел звонок.
Урок алхимии закончился.
Пройдет еще пара минут, и над лесом пронесется старинный напев — значит, мама уже ждет ее дома, зовет помочь ей в аптекарской лавке. Класс был погружен в сладкие грезы. Какие они милые, когда спят! Оставив своих друзей досматривать последние сны, Мадлен бросилась со всех ног домой.
Ее любимый путь пролегал по лесной тропинке, сбегавшей сквозь вересковые заросли и мелколесье, к подножию холма. По небу плыли низкие серые облака. Они бросали тень на болотистую низину, укутав деревушку Скаат[2] в зеленовато-сизую дымку.
Мадлен весело бежала по тропинке, время от времени поглядывая на небо и думая об отце. Она никогда не видела его, но мать рассказывала, что он был выдающимся алхимиком и еще более выдающимся отцом. Но кем бы он ни был, Мадлен надеялась, что оттуда, с неба, он отлично видит все и знает, как она преуспела в алхимии, и еще… что он гордится ею.