«Вчера добавился новый шум. До этого я никогда его не слышал. Как будто в квартире сверху что-то проезжает по полу — бр-р-р, а потом открывают кран — ш-ш-ш. Я лежал и думал: ну кто в полвторого ночи открывает кран и сразу же его закрывает? Меня это больше всего бесит. Мне это не даёт покоя.
Когда лает собака, я понимаю, что это собака из квартиры слева. В будние дни хозяин уходит из дома в восемь, погуляв с ней в шесть тридцать, до девяти тридцати семи она спит, потом гавкает до тех пор, пока он не приходит в четыре, чтобы снова погулять с ней. В пятницу он приходит в четыре, уходит в восемь вечера, иногда возвращается в четыре утра — всё это время она гавкает. В субботу он дома весь день: наверное, болит голова. Я однажды ходил говорить с ним, убеждал его, что так нельзя. Зачем оставлять бедную собаку одну на целый день? А ещё нужно меньше пить, потому что в девять утра в субботу я не могу уснуть от того, что он блюёт. Блюёт и смывает, блюёт, кашляет и смывает. Ну как животное! Он спросил, как меня зовут. Я ответил: "Александр". Он сказал: "Так вот, Александр, теперь я знаю ваше имя и где вы живёте. В следующий раз будете следить за мной — вызову полицию".
Меня бесят не звуки, а их непредсказуемость. После последних бр-р-р и ш-ш-ш-ш я считаю секунды: одна, две, три, четыре. Снова бр-р-р-р-р и ш-ш-ш-ш-ш — и я считаю: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… После десятой секунды я уже начинаю нервничать и хочу, чтобы звук повторился, чтобы обнулился мой счёт, потому что это ожидание невыносимо.
Я так ждал результатов экзамена по английскому. Обновлял страницу, считал до десяти, потом снова обновлял. Это мама настояла на экзамене. Сказала, что пригодится, если буду поступать в магистратуру куда-нибудь за рубеж. В смысле пригодится бумажка.
Видите ли, моя мама — филолог. Нет, не школьная учительница, именно филолог. Это сейчас филологи кричат: "Свободная касса!", или говорят: "Ваше мнение очень важно для нас". А тогда моя мама была востребованным языковедом. В детстве мы читали сказки братьев Гримм, французские народные сказки, пьесы и сонеты Шекспира, а потом папа научил меня стрелять из ружья и бросать гранаты. Он у меня военный был, папка мой.
Маме не нравилось оружие, папе не нравились сказки. Ей я говорил, что поступлю на филологию. Ему — что пойду в армию.
Между собой они, видимо, не общались.
Лика, это моя девушка, филологом не была, но английский решила сдавать вместе со мной. А на мой вопрос "Зачем?" только пожала плечами. Потом, когда я выбрал датский университет для магистратуры, она подала документы туда же. И очень обиделась, когда моя мама назвала её "повторюшкой-хрюшкой". Лика считала, что раз мы пара, то всё должны делать вместе.
Мы с вами так близко сидим, как будто мы тоже пара. А давайте притворимся, что и правда парочка. Я сейчас попробую к вам подкатить. Девушка, вашей маме мразь не нужен? У меня вон и колечко есть. Нет? Ну как хотите.
Это я мразь, если вы не поняли. Я же вообще не умею общаться с девушками, не представляю, как начинать беседу. Я могу рассказать вам любой сонет Петрарки, но я догадываюсь, что так не флиртуют.
Лика сама меня нашла. Я раньше был жирный. Это я в Копенгагене похудел так, что меня мама родная не узнала, когда вернулся. Я был жирный и девушкам, конечно же, не нравился. С Ликой мы познакомились в Интернете. Я до конца думал, что это всё нереально, что это какой-то тупой пранк, затянувшийся на три года, и она меня разыгрывала. Зачем такой девушке я́?
В Копенгагене в студенческом общежитии нас поселили на разные этажи. Надо же, они такие прогрессивные, а до сих пор делят этажи на мальчиков и девочек. Со мной в одном блоке жил парень, который учился на медика. Ману его звали, Мануэль. Или Маноло? Не помню. Он меня учил испанским ругательствам. Под конец года я уже легко болтал с ним по-испански. В основном ругательствами.
Филологов вместе с врачами вечно селят вместе — есть в этом какая-то ирония. Когда я жаловался Ману, что нам задали разобрать скандинавские мифы, он высовывал свою лохматую башку из-под горы учебников и, я вам честно говорю, только обезвоживание от литров кофе удерживало его от убийства. Зато философию и этику мы учили вместе и вместе страдали. Зачем медикам философия?..
Этично ли было идти на эту вечеринку? Я помню, позвонил Лике, спросил, не хочет ли она пойти со мной, хотя бы на час. Ей трудно давалась учёба, думаю, она не бросала всё это, только чтобы жить со мной в одном городе. Я до сих пор чувствую себя виноватым. Когда в школе мы читали о жёнах декабристов, меня трясло от ужаса. Совершенно ненормальные бабы! Перекладывать такую ответственность на плечи других... "Смотри, что я для тебя делаю, ты вечно будешь мне должен", — так, наверное, они думали.
Для школьной олимпиады я учил скандинавские мифы. Мне особенно нравился персонаж Локи, и не потому, что Голливуд сделал его популярным, — он мне нравился ещё до этого. Если хотите знать, в его истории весёлого мало: закончил он тем, что на пирушке нагрубил всем богам. За это боги привязали Локи кишками его сына к скале и повесили над ним змею, чтобы яд капал ему на лицо. Он бы и капал, если бы жена Локи, Сигюн, не держала чашу, в которую капал яд. А когда яда скапливалось слишком много, Сигюн уходила вылить его, и змея плевала Локи прямо на лицо, и тот бился в конвульсиях. Так древние скандинавы объясняли землетрясения. Мне интересно: кого древние скандинавы обвиняли в землетрясениях — Локи, который натворил дел по пьяни, или Сигюн, которая где-то шляется со своей чашей?
Короче, мы с Ману пошли в клуб вдвоём. В Копенгагене куча всего сделано для студентов: бесплатный вход в клуб, бесплатные шоты, бесплатные завтраки — лишь бы не учиться.
Помню, пока я стоял в баре, Ману зажала в углу какая-то англичанка. Он мне потом рассказывал, что она ему шептала: "Красавчик, поговори со мной по-итальянски", а он по-испански отвечал ей: "Я испанец, скотина ты пьяная!" Она ему чуть лицо не съела, серьёзно. Вообще, итальянцам и испанцам даже рот не надо было раскрывать: студентки за них цеплялись, как дождик за новогоднюю ёлку. Я со своим славянским лицом особой популярностью не пользовался. Поэтому очень удивился, когда Анника мне подмигнула. Мы с ней хоть и учились на одном курсе, до этого совсем не общались, не знаю, что на неё тогда нашло. Да и не нравилась она мне никогда. Честно. Но подмигнула, вот так.
Вот как вы мне сейчас подмигиваете. Или, погодите, я просто вижу вас в профиль, может, вы просто моргаете... Ага, просто часто моргаете. Но всё равно вы мне нравитесь. У вас очень красивые волосы. Я думаю, вы бы могли стать моей девушкой. Вы очень похожи на Лику.
Лика была такая маленькая, как ребёнок, в магазине у неё всегда просили документы. И стриглась вот так, коротко с одной стороны, чуть подлиннее с другой, не знаю, как эта стрижка у вас называется. Обычно девушкам нравится, если их называют худыми, а Лика каждый раз чуть не плакала, когда я шутил, что мне надо ездить с ней в лифте вдвоём, потому что он не воспринимает её как человека. Она вообще часто плакала от моих шуток. А по мне, хорошие шутки закаляют. Если я сейчас пошучу, что у вас большой нос, потом вас уже не будет это обижать, привыкнете. Кстати, у вас очень красивый нос.
Мама мою девушку не очень любила. Не только за фигуру, а вообще. Я видел мамины фотографии в молодости: она была такая худенькая. А потом забеременела мной и уже не смогла похудеть. Боялась, что папе она разонравится и он её бросит. И всегда злилась, если не могла найти свой размер в магазине.
Аннику же размеры явно не волновали. У неё был такой смех... Я стоял как дурак в ночном клубе и смотрел, как она смеётся с подругами. Меня трясло как никогда. Мне хотелось ударить её, прижать к стене, лишь бы она так не смеялась. Или чтоб продолжала смеяться. Потом не помню, что происходило. Я пил эти бесплатные шоты и покупал ей какие-то коктейли, болтал какую-то чушь, а она всё смеялась. Потом подошёл Ману. Помню, что я чуть его не убил...
Знаете, мне становится легче, когда я вам это рассказываю. Держать такое в себе очень тяжело.
Я тогда и решил, что больше не могу скрывать. Три дня я держался, носил Лике цветы, торчал у неё в комнате целыми днями, пока она училась. Она очень удивлялась. Потом не выдержал и всё рассказал. Честно говоря, мне хотелось, чтоб она орала, чтоб била меня, психанула, я не знаю, ну хоть что-нибудь сделала. Но тут надо представлять себе Лику: она просто пожала плечами и сказала, что теперь тоже может изменить мне один раз. Но не расскажет мне, если это случится.
Затем была сессия, и я чуть не умер. Каждый раз, когда Лика задерживалась в библиотеке или не отвечала на телефон, у меня что-то обрывалось внутри. Представлял себе всякое. От этого становилось и хуже, и в то же время лучше. Представлял, что мы рассчитались. Это как прыгнуть в воду с вышки: ты ждёшь этого момента и смотришь в бездну, а потом прыгаешь, и уже всё, всё прошло, только кровь из носа идёт. В конце концов она перезванивала или присылала фото, как она сидит одна в библиотеке. Как я её тогда ненавидел!
Я единственный ребёнок в семье. Я до того момента вообще не знал, что такое ревность. Хотя нет. Когда к нам с Анникой подошёл Ману, я впервые это почувствовал. Грёбаный испанец! Чем ему его англичанка не понравилась? Ману потом со мной не разговаривал, да и не очень-то и хотелось.
Наступило лето. Я хотел ехать домой, а Лика почему-то взяла и уехала в Индию — жить в каком-то храме и копать грядки, познавать себя, как она сказала. Домой я не поехал, устроился работать в кондитерский цех. Сначала подметал, потом пёк датчанам их друнсвиры всякие.
Почему домой не поехал? Мама позвонила, сказала, что её отправили на пенсию. Её — кандидата наук, преподавателя в университете. Папа тогда уже лет пять был на инвалидности. Денег им, конечно, хватало, но перестало хватать на меня. Тогда я сел и посчитал, сколько мне будет стоить приехать и уехать. Потом посчитал ещё раз и понял, что мне надо устроиться на работу, где кормят, иначе до начала учебного года я не протяну.
Вставать в цех приходилось в четыре утра, поэтому ложился я в десять вечера. Я и сейчас у себя дома по привычке встаю в четыре утра и не могу уснуть.
В четыре тридцать приходит соседка снизу со смены в баре. Она долго зачитывает аудиосообщение своему парню о том, как прошла её смена, а потом ещё дольше чистит зубы электрической щёткой, но никогда, блин, не делает это одинаковое время. Я всё это слышу через тонкие стены. Все её смены похожи одна на другую: сначала у неё устают ноги, потом к ней клеятся пьяные гоблины, которые отчаялись найти кого-нибудь более-менее привлекательного на танцполе. С её слов все подкатывают со стандартной фразой: "Девушка, а что вы делаете после смены? А поехали с нами в баню!" Я вот не умею общаться с девушками, но даже я не опускался так низко. Она всегда отвечает очень остроумно: "А мне не надо в баню, я сегодня уже мылась". Может быть, у неё каждый раз новый парень? Иначе я не знаю, как можно слушать одну и ту же историю каждый день.
В пять часов утра встаёт соседка двумя этажами выше. Она очень старая — передвигается, опираясь на стул. Когда она идёт из спальни в ванную, мне в зубы отдают эти скри-и-и-и-и, скри-и-и-и-и-и, скри-и-и-и. Путь туда и обратно занимает у неё минут двадцать. Один раз я поднялся наверх, позвонил, подождал, пока она через десять скри-и-и подойдёт к двери. Предложил купить ей нормальные ходунки — я такие в Копенгагене видел. В этот же день ко мне приехала полиция и попросила не строить планы на старушкину квартиру.
Вот в Копенгагене полиция очень вежливая, в отличие от нашей. Меня один раз быстро скрутили и очень мягко забрали с Новой Королевской площади. Это было первого апреля. В смысле вышел я на площадь первого апреля, а началось всё в начале марта, после сессии.
Второй учебный год, наш с Ликой. Я продолжал работать в цеху, мы решили жить вместе и, может быть, открыть свою кондитерскую после учёбы. Зря она, что ли, экономику учила?
Мы пошли в ночной клуб. Как всегда, студентам бесплатный вход. Там я увидел Ману с Анникой. А Лика увидела, как я на них взглянул.
Смотрите, десятого марта Лика уехала домой, одиннадцатого марта мама написала мне, что папа болеет, я выслал ей свои последние деньги. Четырнадцатого марта Дания закрыла границы. Двадцатого марта закрыли нашу пекарню, и я остался без работы, как и многие тогда. Двадцать пятого марта мне позвонила мама и сказала, что папа умер.
Она ничего не просила, но я слишком хорошо знал, что она хочет, чтобы я приехал, хоть и не сказала об этом вслух.
Я искал билеты, машины, думал украсть велосипед и ехать на нём до ближайшей границы.
На письма и звонки преподавателей я не отвечал. Универ-то тоже закрыли, нас перевели на дистанционку, а мне было не до этого.
Тридцатого марта я оплатил поездку на машине до Литвы. Тридцать первого марта утром водитель не приехал.
Первого апреля я вышел на Новую Королевскую площадь и перерезал себе вены.
Хотите, покажу шрам? Да не отворачивайтесь, он не такой уж и страшный, мне всё красиво зашили. Знаете, что поперёк режут, чтобы выпендриться, а вдоль — чтобы наверняка? У меня, смотрите, шрам по диагонали. Вот и думайте сами, что я этим хотел сказать.
Месяц я провёл в больнице. Занимался там спортом, хорошо питался, похудел вот. Практиковал датский с соседями по палате, выучил названия и составы лекарств, которые мне давали, а также их действия и побочки. Очень помогает в работе сейчас.
Чем занимаюсь? Продаю наркотики туристам. Зря, что ли, языки учил? Не надо на меня так смотреть. Можно подумать, сейчас есть из чего выбирать. А что? Туризм восстанавливается и, хотите верьте, хотите нет, туристы едут и за этим тоже. Вы слышали, как говорят о всяких злачных местах в знаменитых городах? О всяких "районах красных фонарей" и гетто? За этим к нам и едут, и я точно знаю, что если им никто не предложит наркотики на улице до их отъезда, они останутся очень разочарованными. Будут потом рассказывать: "Ну вот, были мы в России три дня, и никто нас не ограбил, и никаких драк, никаких проституток и наркотиков на улицах". Я слышу, как они говорят мне: "No, thank you", но вижу, как при этом загораются их глаза и где-то в воображаемом списке острых ощущений они ставят галочку.
Не думайте, что я оправдываюсь. Но что ещё мне оставалось делать? Сразу же, как открылись границы, я приехал обратно. Работы не было, жили на мамину пенсию. Я написал парню, с которым мы дружили в школе и который жил в соседнем подъезде, просил его одолжить денег, но он ничего не ответил. Может, подумал, что его разводят. Я бы точно так подумал. В детстве он вечно путал Стокгольм с Копенгагеном, а когда я его поправлял, говорил: "Гы-гы, Попенгаген". Я поступил в универ и больше мы не общались. Что сейчас делает, не знаю. Спился, наверное. Давно его не видел.
Мы с ним даже не виделись с того времени, только переписывались, да и вряд ли он меня узнает сейчас, я ж говорю, что был толще килограммов на двадцать, когда уезжал.
Вообще, большинство моих знакомых детства бухают. Сидят вот на этой скамейке по вечерам и квасят. Но ладно они. Больше меня бесят подростки, которые тут по ночам слушают музыку. И всегда дерьмовую музыку! Почему никто не слушает Моцарта из колонки? Ну хорошо, пусть это будет ABBA или даже Бритни Спирс. Но нет, это всегда ужасный рэп с автотюном. Когда я это слышу, я чувствую себя очень старым, хотя мне ещё нет тридцати. Вон там они собираются, у меня под окнами, вон там, где стоят два контейнера. Один — для почты, другой — для одежды.
Вы когда-нибудь видели, как выгружают эту одежду? Кто её забирает и куда? Ну то есть благотворительность — это хорошо. Для себя хорошо, для своего эго. Как говорит Лика, индульгенции никто не отменял, только теперь они представляют собой отказ от пластиковых трубочек и переход на веганское мясо. Точнее, она начала так говорить после Индии. Я неделю назад отнёс мамину одежду в этот контейнер, кинул и не услышал звука падения, как будто пакет упал в бездонную пропасть. Моя теория такова: этими контейнерами просто закрывают дырки в асфальте. Мешки со старой одеждой бесконечно падают, пока не попадут на другой край земли. В Китай, где их перешьют и заново продадут на "Алиэкспрессе".
Вы не подумайте, я не псих какой-то, хоть так может показаться. Вы сейчас послушаете и поймёте, как всё логично.
Я по привычке ложусь спать в десять вечера, но не могу уснуть. После месяца бессонницы я пошёл к врачу, сказал: "Доктор, я не могу спать". Он посмеялся и спросил, знаком ли я с Тайлером Дёрденом. И тут я понял, что врач передо мной старше меня лет на пять. Я всегда помнил врачей взрослыми и серьёзными дядями и тётями. А тут получается, что люди моего возраста уже работают врачами, а я занимаюсь тем, что продаю наркотики.
После приёма я решил, что должен засыпать в десять во что бы то ни стало. Если под моими окнами шумели после одиннадцати, я звонил в полицию. Если они и приезжали, то после двенадцати, когда я уже мерял шагами комнату и пытался найти хоть какое-то постоянство в этой ужасной музыке.
Один раз я вышел с ними поговорить. Просто поговорить, рассказать, что можно слушать что-то ещё помимо этого блеяния козлов. Соседи вызвали полицию, потому что им показалось, что под окнами началась драка. Какая драка, если это шестеро на одного? Меня как единственного совершеннолетнего чуть не забрали в обезьянник, а подростки только ржали. Наша полиция с датской, конечно, не сравнится.
Потом я начал глушить их своей музыкой. Нашёл несколько альбомов монгольского горлового пения. Знаете, как оно звучит? Хотите, включу вам? Ну да, вам не нравится. А кому оно нравится? Включал колонки на своём окне. Как ни странно, мама это не поддержала. На второй день она попросила меня прекратить, потому что соседка сверху нажаловалась ей на меня.
Она вообще была очень зависима от чужого мнения, моя мама. Я говорил, что Ману приезжал ко мне месяц назад? Не знаю, что он тут забыл, но я был рад его видеть. В первую ночь мы болтали до утра, а когда я вышел в магазин и вернулся, то застал его на кухне с мамой. Моя мама, которая в оригинале читала Шекспира, не могла связать и двух слов по-английски и только тыкала пальцами то на чайник, то на Ману. Она увидела меня, развернулась и ушла в отцовскую комнату. И целый день потом не выходила.
Я говорил, что папа был военным? Не знаю, что там у них, военных, за бардак с инвентарём, но после его смерти у нас остались одна граната и пистолет. Хорошо, что мама нашла пистолет, а не гранату.
Хотя кому как. Я иногда представляю, как расстреливаю эту шелупонь у контейнеров. Ну не надо так на меня смотреть, я же говорю: я не псих. Можно подумать, у вас не было таких навязчивых мыслей — причинить вред тем, кто вас бесит, когда бессильны что-либо изменить.
Нет, я решил действовать более творчески. Взял полицейскую ленту, которую не забрали с нашей кухни после расследования, и обмотал периметр — вот отсюда до контейнеров. А? Как вам? По-моему, очень креативно. Это работало дня три, пока чей-то ребёнок не наткнулся на неё и не порвал. Стоит сломать один барьер, как рушится всё остальное.
Потом мне пришла в голову ещё одна идея. К тому времени я уже не спал пять ночей подряд и мой мозг был на грани гениальности. Я купил баллончик с краской, нарисовал вот этот круг вокруг скамейки и контейнеров и подписал: "Тут животные". По-моему, очень иронично. Подростки перестали здесь собираться по ночам. Зато знаете что? Через два дня в шесть утра я обнаружил в этом кругу собачников! Не знаю, кто донёс, но потом надпись замазали. А круг вот остался. И подростки теперь собираются ровнёхонько внутри.
Так что я не сплю. Я не могу спать по ночам. Я выучил все шумы ночи. Я слышу, как гудит ветер в трубах, как останавливается ночной автобус, как катаются шарики по потолку. Я закрываю все окна, запихиваю в уши затычки и надеваю наушники. И всё равно слышу все эти шумы, которые не имеют никакой логики. Я лежу и смотрю в потолок, а потолок смотрит на меня.
Послушайте, в четыре тридцать утра с работы возвращается соседка-барменша, в пять встаёт бабуля сверху, в шесть тридцать через три будильника встаёт сосед с собакой и идёт с ней гулять. В семь встают дети двумя этажами выше, их трое, и они собираются в школу так, что их топот я слышу до восьми. В восемь тридцать приезжает помоечная машина. В девять тридцать семь начинает лаять собака, в одиннадцать соседка-барменша встаёт и включает радио. В час возвращаются дети, собака лает до четырёх. В семь вечера соседка-барменша громко собирается на работу, сосед с собакой садится играть в шутер, бабуля сверху смотрит телевизор на полной громкости. Я их всех знаю, я ходил говорить со всеми, просил их быть потише или хотя бы не добавлять новых звуков. Они смотрели на меня так, как будто я прошу чего-то невозможного.
В девять вечера на этой скамейке и у контейнеров собираются подростки с их колонками и рэпом.
Теперь вы понимаете? Понимаете, что я могу спать только с четырёх часов дня до семи часов вечера, когда тихо? Я сплю по три часа вот уже две недели. Мне всего-то нужно немного тишины. Но вчера добавился ещё один шум, которого не было до этого, и я не смог уснуть. А утром всё началось заново.
Сколько сейчас? Почти шесть. У меня ещё есть время поспать.
В половине четвёртого вы подошли к балкону вашей подруги и помните, что сказали? Я помню.
Вы начали обсуждать с ней, как вы изменили своему мужу и собираетесь ему всё рассказать. Как вам не стыдно! Как вам не стыдно обсуждать свою интимную жизнь на всю улицу! А потом вы сели на скамейку и собирались, наверное, позвонить своему мужу. Хорошо, что я вас остановил.
Я рад, что сейчас вы можете помолчать. Помолчать и подумать о том, что вы наделали. Колечко вы моё не захотели, я его выкину тогда. А руку я отпущу, вы, если хотите, можете тоже разжать пальцы. А можете не разжимать, ваше дело. Вы это начали, вам и решать. И раз уж я добился полной тишины, то, пожалуй, посплю немного. Не дёргайтесь так, пожалуйста, я просто положу голову вам на колени».
***
— Что, первый раз? Да не волнуйся ты так, дыши, дыши. Вдох-выдох, вдо-о-ох и вы-ы-ы-ыдох, вы-ы-ыдох, вы-ы-ыдох, выдыхай, Костик, выдыхай! Будешь? Не? Ну, не хочешь, как хочешь. Я подымлю, а ты пересядь, если на тебя дуть будет. Норма-а-ально, привыкнешь. Да не парься ты, жить-то он будет, касатик. Слушай, сколько он её держал тут? Час? Два? И на помощь она не позвала, а народ ведь мимо ходил, двор-то не людный, но всё равно. Кто-то ведь должен был заметить. Позвонила его соседка снизу, сказала, что видела свою подругу на скамейке с "этим психом из седьмой квартиры". Ну а чё, психи не люди, что ли? Подумаешь, с девушкой присел, за ручки вон держались, голубки. Мы сначала не обратили внимания, а потом пробили адрес и увидели, что недели три назад самоубийство в его квартире было, пистолет нашли. Такие дела. А гранату-то никто и не заметил сначала: ну сидит себе парочка, милуется, а кто ж знал, что в ручках-то зажато было. А как только он прилёг, так мы в него и пальнули. Да нормально всё, чего ты! Ты б девулю эту видел! Сама бледная, глаза горят, а руки вот такие, как курьи лапы, посинели все, так гранату сжимала. Врачи чё-то ей вкололи, сами не смогли разжать, ха! Эти, как их… спазмо… спазмолотики?
— Спазмолитики.
— Они самые. Во такие руки были, вот не вру! А сама красивая, хоть и натерпелась. Где она сейчас, не в курсе?
— Показания даёт. Как думаешь, это реально его девушка? Она так плакала, в палату к нему рвалась, подтвердила всё, где он живёт, как его зовут, где учился. Про бывшую, про мать-самоубийцу.
— Да не, стал бы он свою девушку в заложницы брать. Это всё этот, как его... Копенгагенский синдром. Или синдром Копенгагена? Ха! Копенгаген-Попенгаген!
Август, 2020 год.
Редактор Алёна Купчинская
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
