27 января 2022 года в Камчатской краевой научной библиотеке имени Семёна (sic!) Крашенинникова мильонам местных читателей была представлена книга Василия Ширяева «Колодцы»...
На Камчатке завёлся второй литературный критик.
Первым был Вячеслав Павлович Васильев — журналист, социолог, доктор исторических наук и целый профессор, автор посвящённых «камчатской литературе» книг «Здесь, за тридевять земель» и «Сквозь магический кристалл». Именно он ввёл в оборот термин «камчатская литература». И именно он причислил к этой самой «литературе» тьму и тьму симулякров.
Второй — это Василий Ширяев. Молодой — ему ещё нет полувека. Энергичный — публикуется в разных местах. (Правда, «камчатский» он лишь по местообитанью, о местных сочинителях у него ни словца, потому как здесь из живых можно писать всерьёз лишь о трёх литераторах, да и те пенсионеры.)
Василия в интернетах относят к критикам («русский писатель, литературный критик»). О его писательстве ничего не скажу, оставлю формулировку на совести «википедии», лишь пробормочу, что «Пурга» в «Языках Lavы» никаким образом писателем сделать не способна.
Почему не нужно читать вышедшую в прошлом, 2021-м году в маасковско-екатеринбургском издательстве «Кабинетный учёный» книгу «камчатского» «критика» Василия Ширяева «Колодцы»?
И что такое критика?
«Разбор, обсуждение, исследование, оценка».
Об этом я узнал, прочитав словарную статью на 160-й странице выпущенного в 1924 году издательством «Красная новь» популярного политсловаря под редакцией Бориса Эльцина.
Запомним эту формулировку, чтобы потом к ней вернуться в самом конце моих сумбурных заметок.
Два с лишним десятка лет однообразной серости это духовный паралич поколенья. Ведь в период становленья нужен хоть единственный перелом. А такие в веке минувшем имели место хоть раз на десятилетье. Были — да сплыли. Стагнацья это убийца.
«Факт, лишённый датировки, эстетизируется и искажается».
Это слова Виктора Шкловского из статьи «Документальный Толстой» сборника «Подёнщина». 167-я страница. 1930 год. Издательство писателей в Ленинграде. Я люблю максимально ранние изданья, не адаптированные и не ангажированные в угоду текущего момента.
Ширяеву не повезло. Он рос и формировался в день сурка, сознательно не застал ни одного слома эпох. И поэтому у него нет того самого мандельштамова дикого мяса. И поэтому он не любит и не понимает стихи. Редкие отсылки к рифмованным строкам на ширяевских страницах — к текстам песен позднесовецких вокально-инструментальных ансамблей, игравших популярную у охлоса какофонью, сопровождавшуюся иль бормотаньем, иль истерическими выкриками. Ну, иль упоминанья разномастных иноземных ВИА. Любимых дегенератами всех мастей.
Случайная цитата рифмованного текста у Ширяева — это строчка «Помнишь, братка, давили эльфийскую мразь» (два раза в разных местах книги восхищённо вспомненная). (Про Нестеренку Ширяев наверняка не знает.)
А, и вот ещё из Василия: «Современная поэзия — это Агунда Цирихова». Я хоть уже старенький, но ни одной её книги не читал, обратился к недрам интернета и узнал оттуда: «Её можно назвать одной из самых молодых представительниц хип-хоп и поп-сцены современности: девушке ещё нет и семнадцати, а её песни без труда покоряют вершины популярных чартов, оставляя треки гораздо более опытных музыкантов далеко позади». Скажи мне, кто твой друг. Скажи мне, кто твой кумир. Кумиры Ширяева это нравственные инородцы: сначала осетинская певица «хип-хоп и поп-сцены», потом цитируемый аж в эпиграфе полустатьи азербайджанский ВИА «Каспийский груз», исполняющий так называемый «реп». Культурные коды, однако.
Странны критики, никаким образом не имеющие в своей системе культурных кодов поэзию. Поэзия ведь вершина мировой культуры, её Джомолунгма.
Ширяевские упоминанья критиков никаким образом не отсылают к их профессьональной деятельности, ограничиваются анекдотичностию: Сергей Сергеевич отбривает капризного ребёнка, Борис Михайлович топит печку книгами. Только Михаил Леонович у Ширяева «говорил, что для стиховедения поэзия уже не нужна». (То, что видно птицу по помёту, Василью невдомёк, походя брошенное малоосмысленное красное словцо для него гаспаровских томов премногих тяжелей.) С анализом прочитанного у нашего сегодняшнего героя тоже дело швах: «От себя Топоров пишет коротко как Шкловский. Но коротко писать легко. Связь только теряется». Впрочем, объяснить именно эту эскападу мне легко: Василий не владеет культурными контекстами, в которых оба победителя, и сын Бориса, и сын Леонида, чувствовали себя рыбами в водах. Топоров по крайней мере в неиллюзорности Целана не сомневался: «…четверть века бормотал я стих Пауля Пелана “Дас Книршен фон айзернен Шуен ист им Киршбаум”, пока не подавил это пугающее созвучье внешне произвольной, но для меня субъективно единственной строчкой: “Башни солдатских сапог вырастают в цветении вишни”…» А Ширяев уцепился за опечатку в фамильи, не удосужившись прочитать Целана:
Ein Knirschen von eisernen Schuhn ist im Kirschbaum.
Aus Helmen schäumt dir der Sommer.
Der schwärzliche Kuckuck malt mit demantem
Sporn sein Bild an die Tore des Himmels.
Прочитать и убедиться, что Черубина де Габриак по прозвищу Пелан лишь издательская опечатка, а не тыняновский армейский карьерист.
Но зато Василий проговаривается: «Я как Гаспаров». Страница сто тридцать девятая.
Художественные и критические тексты, упоминаемые и цитируемые в глубинах «Колодцев», никаким макаром не разбираются и не исследуются. «Критик для критиков» оказался мыльным пузырём.
Да по сути Василию не нужны ни писатели, ни критики, ему нужен он любимый с невнятным потоком сознанья: сказать что-то хочется, а получается звучащий флексиями винегрет из мало связанного друг с дружкою набора слов.
Моё примечанье днём спустя: в интернетах Анна Жучкова напейсала то же самое, только мягко: «Знаешь, Василий, в твоём тексте авторы действительно лишние».
(При всём этом упоминаемым Ширяевым на страницах «Колодцев» современным критикам, той же Жучковой, Рондарёву, Латыниной, Пирогову, Данилкину и даже, извините за выраженье, Юзефович — объекты исследований интересны и нужны.)
«Надо своего внутреннего Шендеровича как-то сдерживать». Вот это самая главная фраза ширяевской книги. Жаль лишь, что, давая такую рекомендацью Кузьменкову, Василий сам считает кумушек. (Особенно внутренний ширяевский Ш-ндерович забавно выплясывает купринский маюфес начиная с шестьдесят шестой страницы — где остранение/остраннение/отстранение, Виктор Борисович с его опискою грустно глядит с небес, превратилось в трёхкопеешный провинцьяльно-комсомольский КВН.)
И ещё о ширяевском понимании литературы. Прозаик Олег Павлов у Ширяева «покруче Гришковца», «перевешивает всех стендаперов вместе взятых», «юмор Павлова… стал мейнстримом», «от заикания к нытью». Олег Олегович в деревянном бушлате, наверное, лихорадошно вращается. Превратить трагического христианского писателя в эстрадного зубоскала за-ради очередного прокрустова ложа надо было постараться.
Яростный призыватель «Коммунисты, вперёд!» позже, уже в семидесятых, грустно охарактеризовал ширяевщину (гордись, Вася, я тебя превратил в явленье):
«И непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идёшь всё выше, то есть ниже,
Ибо можно всё, чего нельзя» (Alter Ego).
Что такое критика?
«Разбор, обсуждение, исследование, оценка».
Об этом уже было в самом начале.
Уроборос. Мы вернулись.
Василий Ширяев не исследует ни литературу, ни критику. То, чем он занимается, вполне укладывается в чеканную зиновьевскую формулировку:
«… обсуждались всяческие проблемы, в том числе — отношения академиков и молодых. Уговорили выступить Эн. Тот нарисовал огромный зад и сказал следующее. Крепко взявшись за руки, вокруг этой жопы стоят академики и лижут её. За это она даёт им деньги, чины, машины, ордена, дачи. Сзади напирает огромная толпа молодых. Академики кричат, что молодые рвутся кусать её, и бьют молодых ногами. Бедная, бедная жопа! Она не знает, что молодые не собираются её кусать. Они рвутся её лизать. Но лизать более квалифицированно и за меньшую плату…»
Я отставляю в сторону вопрос квалифицированности — и лишь замечаю, что совершенно всё прочтённое мною в «Колодцах» даже при местами демонстративной агрессивности сугубо комплиментарно: эдакое цеховое ласковое покусыванье литературно-критического афедрона. Безсмысленное и щадящее.
Внутри «Колодцев» нет ни разборов, ни обсу///идений, ни исследований, ни оценок.
Есть сумбурный междусобойчик с примитивными культурными кодами. И абсолютное засилье натянутых на глобусы сов. (Ведь это куда легче, чем разбирать и исследовать — то есть заниматься тем, чем занимались ширяевские любимцы Сергей Сергеевич, Михаил Леонович, Виктор Леонидович. Ведь проще настучать несколько страниц стилизацьи под первопроходческие скаски, чем проанализировать того ж, к примеру — см. стр. 61–65 — Водолазкина.)
Вот поэтому не нужно читать книгу Василия Ширяева.
По крайней мере, до того, как будут прочитаны и осмыслены предшествующие критики. От Греча и Белинского через Шкловского и Воронского до Белинкова и Топоровых (Владимира Николаевича тож).