Шаркая по-стариковски стоптанными, выцветшими от времени тапками, Зинаида Петровна вышла из своей квартиры на холодную лестничную площадку. Заперев за собой дверь, она взялась слабой рукой за расшатанные перила и стала медленно спускаться вниз. Девять ступенек лестничного пролёта последние годы были целым испытанием для неё, на преодоление которого, как ей казалось, уходила целая вечность. Вынув из разорванного кармана засаленного домашнего халата растрёпанный шнурок с парой ключей, она сгорбилась и, сильно сощурившись, попыталась попасть одним из них в замочную скважину почтового ящика, висевшего тут же между пролётами. За спиной кто-то быстро промчался мимо. Старушка нерасторопно обернулась, но человек уже успел спуститься вниз так, что одна тень его пробежала по беленой стене нижнего этажа. «… кладбищем разит…», - лишь донеслась до её слуха брезгливая фраза неизвестного. Она глубоко вздохнула, достала из подавшегося ящичка газету и принялась отмыкать соседний с ним, под номером одиннадцать. Узловатые сухие руки затряслись. Слова, невольным свидетелем которых она стала, больно легли на сердце. «Кладбищем… да моя ли в том вина?» – с горечью промямлила себе под нос она, – «По своей ли воле?».
Зинаида Петровна уж и не помнила себя другой. Ей казалось, что она всегда была такой: сгорбленной, костлявой и полуслепой старухой, как сейчас. Детство, юность, молодость и даже зрелость виделись теперь чем-то непостижимым и далёким, совсем не касающимся её нынешнего бытия, застоявшегося, замершего в одной глухой точке. И сдвига с неё всё не было: ни день, ни год, ни много лет. Всё менялось вокруг, но только не она. Сунув под мышку многотиражку, женщина устало посмотрела на свой обратный маршрут. Подниматься всегда тяжелее, подниматься всегда дольше. Из открытого окна подъезда повеяло прохладой. Мурашки пробежали по её сухой бескровной коже. «Надо ещё носки пододеть, в одних чулках не дело, зябко», - подумала она и поплелась по ступеням вверх, взятие которых было сравнимо разве что с подъёмом на вершину Машука.
Постучав в квартиру под тем же номером, что и соседний почтовый ящик, она терпеливо принялась ожидать ответа, стараясь уловить каждое движение за закрытой дверью. Вчера ей отворили быстро, не прошло и пяти минут, сегодня – неизвестно. А возможно и такое, что и вовсе не отворят, потому что будет некому. Так она размышляла, и лёгкая ухмылка невольно коснулась её тонких сморщенных губ. Через пару минут дверной замок всё-таки щёлкнул своим звонким язычком, и пухлая рука оттолкнула от себя дверь.
- Зиночка, милая, ну что так долго? – раздался немолодой женский голос из дверного проёма.
Встречать гостью вместе с хозяйкой вышел полосатый откормленный кот, которого все местные ласково называли Палычем.
- Да вот, газеты пришли, ходила забирать. Ты почему не отворяла, Мария Васильевна, я уж было подумала, не померла ли? Палыч, здорова! – она нагнулась и потрепала котейку за ухом.
- Ну да, размечталась! Бог забыл нас с тобой, слышишь? Я уж даже не верю, что смогу когда-то помереть. Мне восемьдесят четыре, пора уж давно! Да ты заходи, чего стоишь в дверях? Я чай уж налила, а тебя всё нет и нет. Подумала грешным делом, вот Зинка - зараза, небось, сыграла в деревянный ящик и лежит себе преспокойненько отдыхает. А я ведь тебя на шесть лет старше! Смотри, раньше меня не приставься!
Мария Васильевна, опираясь всем грузным телом о трость, медленно поволокла свои толстые слоновьи ноги на кухню, а за ней хвостом поплёлся серый холёный клубок шерсти. И хоть годы её уже не говорили, а громко кричали о бренной старости, но вся она представляла собой то воплощение оставшейся в каплях красоты, которая бывает лишь в людях благородных и чистых кровей. Волосы женщины были аккуратно расчёсаны и сколоты на затылке в гульку, в японском стиле шёлковый халат чистый и не застиранный закрывал всё тело от кистей и до самых щиколоток, а во взгляде и положении стана чувствовалась гордая грациозность и не растраченная временем манерность.
Обе старушки прошли на кухню и, усевшись за стол, друг напротив друга, принялись чаёвничать. Палыч тут же свернулся калачиком в ногах хозяйки и тихо задремал.
- Пряники у тебя, Мария, прямо тают во рту, вкусные какие! - потягивая остывший чай, похвалила Зинаида.
- Правда? – удивилась та, - а я вот и не чувствую, какие они. Как квашня пресная. Жую-жую, на вид еда, а на вкус нет, будто глину во рту замешиваю - с сожалением заметила её подруга.
- Хорошо тебе, зубы, вон какие вставила, проволоку перекусывать в самый раз, а мне и жевать теперича нечем. Давеча утром ещё один вывалился.
- Ну, так ты макай его в чай, а как разбухнет, кашей ешь.
- Дак, я так и делаю, говорю же тают во рту.
- Зин, какой сегодня день? – вдруг спохватилась Мария Васильевна.
- Да бес его знает.
- Сегодня ж суббота, Танька должна прийти.
Обе старухи замолчали, по-видимому, переваривая грядущее событие в своих небогатых на действа жизнях.
- Кого первым будем купать, тебя или меня?
- Давай уж тебя, я первой была в прошлый раз, - Зинаиде Петровне почему-то пришли на ум обидные слова, вскользь брошенные мужчиной на лестничной площадке, она вздохнула и добавила, - купаться – это хорошо…
- Точно. Мне после бани всегда недурные сны снятся.
- А я уж и не помню, когда мне что-то снилось. Темнота одна…
- Это от того, что у тебя, Зин, воображение ни к чёрту. Когда у человека ни ума, ни фантазии ему и присниться-то ничего путного не может. Книжки надо было читать в детстве!
- Дак, где их брать-то было книжки эти самые? На нашем хуторе окромя огорода, скотины да навоза ничего и не было! Помню, отдала меня мать в десять лет к куркулям Захаровым в наймы, на том и детство кончилось. В первый же день поставил хозяин в амбар горох дробить, насыпал полступы прямо из мешка, огромная у них такая стояла деревянная, показал, как надо бить пестом, не слишком сильно и не слишком слабо так, чтоб горошины напополам раскалывались, а сам уехал в город по делам. Ну, я и рада стараться, колочу этой палкой что есть мочи, а она больше меня раза в два, горох не то, что пополам, а прямо в порошок перетирается. Как увидала то Захариха, так и обомлела. Такая, мол, сякая, что ж ты творишь, кричит! Да потом видать жалко стало, дитё я ещё совсем. Вывернула она ступу курам, нового гороху надробила и отпросила меня у мужа к себе в подмоги на кухню. Оно и лучше стало. Посуду мою да ложки хозяйские облизываю, останутся объедки, в карманы понапихаю хлеба, курятины варёной, а вечером домой снесу. Там всегда все голодные ждали меня, спать не ложились. Семеро-то нас у мамки было, мал мала меньше, одна я вот осталась из всех, - нижняя губа Зинаиды Петровны затряслась.
- Ну, давай теперь что ль в картишки срежемся? – стараясь отвлечь подругу от нахлынувшей печали, предложила хозяйка дома.
- Как скажешь, - покорно согласилась та, допивая остатки холодного чая.
Мария Васильевна, рывком подтянула себя с табуретки за трость и, мягко ступая пухлыми отёчными ногами по застеленным всюду половикам, пошла на поиски старой, потрёпанной, как и вся её жизнь, колоды карт.
Зиночка тем временем помыла чашки и стряхнула со стола оставшиеся пряничные крошки. Знала она, что у её приятельницы, проработавшей сорок с лишком лет заведующей санэпидемстанцией города Пятигорска, властной и довольно педантичной женщины, всё и всегда должно было быть в полном ажуре. И не дай Бог ей что-то сделать не так, как та примется читать долгие и ненужные лекции о здоровье, кичиться своим дворянским происхождением, а соответственно и превалирующим знанием жизни и поучать её, как школьницу, хотя уж ей, итак, самой семьдесят восемь лет. Но ничего, ко всему этому она уже давно привыкла. Поначалу да, бывало обижалась, дулась и не разговаривала неделями с Марией, но потом свыклась с её необузданным взрывным и пылким характером и уж лет десять пропускала все обидные и не всегда справедливые слова мимо ушей. Вдвоём всё-таки веселее и надёжнее, чем одной, и не так устрашает мысль о блуждающем где-то рядом конце.
Уселись, раздали карты. Обе сгорбились, прищурились и приготовились к бою.
- А чегой-то ты первая ходишь? – запротестовала Зинаида.
- Ну я старше, вот и хожу.
- А у меня шестёрка козырная!
- Ну, поздно, Зиночка, карта моя уж на столе, бей или забирай.
- Вот шестёркой и отобьюсь от тебя. Лезешь поперед батька в пекло.
- Умница, Зинуля, правила сегодня помнишь.
- Ещё чего! Я их и вчера не забывала.
- Я вот всё думаю, а ведь хорошо, что мозги-то не усыхают. Хотя и странно… А вот тебе валет крести!
- А представь, Мариш, если бы ещё ко всему прибавилось безумство!
- Нет, Господь однозначно забыл нас, до нашего возраста мало кто дотягивает, а если и дотягивает, то, или лежачий, или сумасшедший, или и то и другое вместе, - старуха громко рассмеялась, оголяя белый ряд ровных зубов вставной челюсти. - Я вот утром сегодня надела чистое бельишко, да в носу что-то как засвербит. Вроде никуда не хожу, на сквозняках не бываю, да как чихну! И что? Сразу мокрые рейтузы! Ну, переоделась с горем пополам. А тут, как назло по телевизору «Смехопанораму» транслируют, и опять менять всё надо! Натягиваю, значит, новые, а сама думаю, как же хорошо, что голова работает, соображает, что мокро и не комфортно, переодеваться надо, а то так бы и ходила неделю, сама себя сушила. Ох, нет, Зиночка, Бог нас забыл однозначно. Тебя ещё ладно, а меня за что?
Глаза Зинаиды Петровны невольно округлились, а лицо исказилось в выражении плаксивого ребёнка. Дрожащими поджатыми губами она заголосила:
- А меня-то за что? Я мухи в своей жизни не обидела. С шестнадцати лет на производстве, на нашей трикотажке, полюбуйся, горб какой заработала! Жила, как все, сына растила, вон уехал в Москву орёл-то мой, инженером стал, в метро…, метро…, тьфу, как его заразу называют, в метрополитилене! С мужем душа в душу и никому в жизни чёрного слова не сказала, - из одного её глаза потекла слеза. Потекла только из одного, так как по какой-то неведомой причине, уже лет пять второй вообще ничего не видел и не давал влаги.
- Да перестань ты, старая. Не это я имела в виду. Не за грехи говорила, а за то, что молодуха ты ещё по сравнению со мной. Ну а если за грехи, то уж я скажу. Сама знаешь, как жила. В своё удовольствие! Всё шиковала! Кумом королю была да сватом министру. Весь Кавказ у меня в друзьях-знакомых! Ничего не боялась, где надо припугну, а где не надо с проверкой нагряну, все уважали Марию Васильевну, столы накрывали, да деньги совали. А красивущая какая, помнишь Зин, как мужики за мной увивались. Каблуки надену, причёску сделаю, платье, ну помнишь, Зин?
- Помню, голубушка, помню. Красивая ты была женщина, и боялись тебя все. А платьёв-то сколько! Томка модистка шила?
- Томка, кто ж ещё!
- И по моде всегда!
- А как же! Лиф весь выточками застрочит, да так, что не дохнуть, а низ солнце-клёш или складка, или плиссе, шедевры были! Эх, ещё мать меня учила, что в гардеробе настоящей леди обязательно должно быть два платья: одно чёрное, другое бордовое. На тебе две восьмёрки, съела тютя?
- А я девятками их! Ну, чёрное-то понятно, а бордовое на что?
- А бес его знает. Вот так у меня всегда и было, одно чёрное, одно бордовое и миллион остальных, - воодушевлённо заметила Мария Васильевна, - Зин, а ты газеты забрала?
- Забрала, я уж говорила, там вон в прихожке лежат на трюмо. Только на кой забрала, читать всё равно не будем.
- Ну не скажи, чтоб почтальонша видела, что живы бабки ещё, раз за газетами спускаются. Да что мы всё об одном? На тебе короля, на тебе туза! Дура ты, Зинка! Давай подставляй лоб для щелбана!
Старухи весело рассмеялись и обнялись через стол.
- А помнишь, дорогая, как раньше? Эх, жизнь, как поезд, пролетела мимо! Помнишь, как катались по путёвкам в санаторий? – с грустью в голосе сказала Мария. В её глазах загорелись какие-то особые огоньки. Она подпёрла кулаком щеку и мечтательно закатила глаза, - А какое вкусное было мороженое! А как любили мы мужей своих и проводили с ними ночи! А теперь… как будто всё было не с нами…
Ну а дальше все, как всегда и только частое и горькое «а помнишь?» изгоняемое то одними, то другими увядшими устами витало где-то над седыми головами, наполняя воспоминаниями маленькую панельную кухоньку.
В этих разговорах старухи загорались и меркли на глазах. В конце концов, Зинаида Петровна тихо затягивала, а Мария тут же подхватывала какую-нибудь старую казачью песню. Сегодня они завели свою любимую:
«Ой, то не вечер, то не вечер
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ох, да во сне привиделось…»
Последние слова уже тянулись под общие бабьи всхлипывания.
Смахнув накатившую солёную слезу, хозяйка дома вдруг встрепенулась и сделалась серьёзной. Через несколько секунд раздумий, она пристально посмотрела в лицо подруги и почему-то шёпотом спросила ту:
- Ты слыхала когда-нибудь про... Стародевицу?
Глаза Зинаиды тут же сузились, и вся она, как-то обеспокоясь, заёрзала на табурете.
- Нет, не-е слыхала… - неумело соврала она почему-то тоже шёпотом.
- Ну, так слушай, - Мария Васильевна смочила рот слюной и тяжело выдохнула, - Ещё бабка моя Матрёна сказывала, что есть на свете этом некая Стародевица. Дух нечистый в облике человечьем. Женщина не женщина, старуха не старуха, девка не девка, никто не знает какая она на самом деле, потому, как является людям всегда в разных образах. Вот какой представишь себе её, такой она и сделается... И приходит она далеко не ко всем, а только к тем, кто истинно верит в её могущественную силу. А сила ей дана несусветная, - Мария Васильевна запнулась, обведя взглядом кухню, как будто в ней мог находиться кто-то ещё, совсем тихо добавила, - может она менять остаток жизни старческой... на дни беспечной юности… Да не смотри ты на меня так, не сбрендила я!
Зина молча пялилась на подругу, затаив дыхание.
- Чем хочешь докажу, что в своём уме! Вот спроси у меня, что-нибудь.
- Да что ж спрашивать-то?
- А что первое на ум придёт.
- Ну, скажи, Мария, в каком году ты народилась?
- Известное дело, в тридцать пятом, пятнадцатого мая. Тогда, когда открыли первую линию метро в Москве, где Митька твой работает. Ещё спрашивай!
- Ну, хорошо. Ну-у, что же ещё? – Зинаиде Петровне, как назло ничего не шло на ум. – Ладно, когда умер товарищ Сталин?
Мария Васильевна ухмыльнулась и чеканно выпалила:
- Пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, я тогда уж в институт поступила медицинский.
- Так, хорошо, а Ваня твой, когда на тот свет отправился?
- Ванечка-то мой, голубок, в девяностом ушёл, а через год и союз распался. Ну, видишь, я в себе. Ох и вопросы у тебя, Зинка! То, что было сто лет назад я хорошо помню, а вот то, что было вчера, - и она развела руками.
Зина обиженно пожала плечами.
- Ты лучше дальше слушай. Я ведь неспроста завела этот разговор. Снится мне, значится, сегодня ночью сон, будто бабка моя Матрёна живая да здоровая пришла ко мне в дом, вот прямо сюда, да и принялась выпытывать: «Сохранила ль ты, Марийка, подарочек мой?» А я ей отвечаю: «Сохранила, бабань, сохранила, а как же». Она на меня так серьёзно поглядела и снова спрашивает: «Так вот, голубушка, сохранила – хорошо, значит пришло время тебе к себе Стародевицу кликать, иначе поздно будет, не дождёшься, как и я. Ничего, я своё уж пожила, не жалею… Всё ты помнишь, что я сказывала тебе о ней?» Отвечаю: «Всё помню, бабань, слово в слово помню!» «Ты подарок мой продай, ни к чему он тебе уж. А на вырученные денежки, погуляй, как следует! И за себя, и за меня, и за всех стариков немощных, что на том свете локти себе кусают, на вас дураков глядючи. Всё поняла?» Снова отвечаю: «Всё, бабань Матрёна, поняла, всё сделаю, как велишь». А сама, слышь-ка Зин, стою перед ней, как есть, старуха старухой и она такая же, как я, и обе мы на одно лицо, будто близнецы, аж страшно.
Зинаида Петровна, не шевелясь, слушала необыкновенный рассказ подруги. Когда та кончила, она нахмуренно сдвинула брови и задумалась о чём-то своём. Мария Васильевна поднялась с табурета, зажгла на кухне свет и медленно поплелась в комнату, туда, где стоял большой старинный письменный стол с бюро ручной работы. Отворив махоньким ключиком один из ящичков, она достала оттуда небольшую резную коробочку красного дерева, вскрытую лаком, вернулась и поставила её на стол перед самим Зининым носом. Маленькая потёртая вещица скрывала в себе нечто такое, чего та даже не могла предположить. Мария уверенно отбросила крышечку и изъяла из коробочки массивное золотое кольцо с огромным бриллиантом огранки ашер. Как только камень попал на свет, его грани заиграли ослепительным блеском, исходящим как будто из самого сердца необыкновенного минерала. Зинаида Петровна только ахнула:
- Настоящий?
- А то как же! Буду я тебе стекляшки хранить! Подарок бабаньке от самой императрицы Александры Фёдоровны. Надо же, и в воде не утонул, и в огне не сгорел, и революцию, и отечественную прошёл, и голодовку, и перестройку. На вот, полюбуйся, какие украшения царицы носили. Один раз я его на свидание надела, совсем ещё девчонкой была, и то чуть жизни не лишилась. Подлец попался редкостный, как увидал камень, глаза пелена застлала, так вместе с пальцем хотел срезать. Блатной какой-то или из хулиганов… Напугал зараза до смерти. Нам тогда пришлось из-за этого чёртова бриллианта в бега податься. Мать с бабкой боялись, что растрезвонит тот выродок о нашем тайном богатстве. Защиты-то у нас никакой, отец погиб на фронте и дед тоже. Вот так у вас на Кубани и оказались, а не то всех бы перебили. Поняла я, Зиночка, что горе это, а не кольцо и держать его надо подальше от людей и тайно передавать из поколения в поколение. Да вот беда, детей-то я не нажила со своим Ванечкой. Куда его теперь? Тебе отдать, да на кой оно тебе нужно, сама доживаешь последние дни. Танька не моя, а мужнина племянница, ей и так квартира перейдёт моя. Продать? Да деньги на что? Не радует ведь уж ничего, сама знаешь… - она задумалась, - вот только ума не приложу, к чему весь этот сон? Кольцо… Стародевица… А может это бабанькина выдумка? Лежачей уж она была тогда, когда мне про Стародевицу рассказывала. Я девкой слушала да диву давалась, вроде бабка при памяти, а околесицу несёт, Бог знает что городит. Сразу жутковато было, а потом привыкла, даже вызывать эту чертовку для неё силилась, но ничего так и не вышло. Померла бабанька, так и не дождавшись…
- А я ведь, Мария Васильевна, - перебила её Зина, - соврала тебе нонче. Про эту Стародевицу я тоже краем уха слыхала, когда Верочку из последнего подъезда хоронили лет пять назад, помнишь? Я тогда ещё на улицу спускаться могла. Помнится, завёлся разговор промеж наших стариков, мол, отошла Вера как-то странно. Легла, как обычно вечером спать, а наутро никто из домашних не может добудиться её. Только потом дворничиха сказывала, что видала, как молодая девчонка лет семнадцати в её, покойницы, вещах рано на рассвете из подъезда тихонько, словно воровка вышмыгнула и баста, никто её больше не видал. Дома переполошились, кто такая? Проверили, все вещи на месте, а Вера четыре месяца в летаргическом сне пролежала, а на пятый пар выпустила, да с таким счастливым лицом, какое бывает только у младенцев. Кто-то из стариков на поминках тогда и брякнул, что, мол, похоже тут, Стародевицыных рук дело, без бесовки не обошлось. Я уж и позабыла тот разговор, вот если бы ты не напомнила.
Обе старухи замолчали. За окном бесшумно смеркался майский день, в комнате стало уныло и даже зловеще. Внезапный стук в дверь испугал и тут же вывел обеих из раздумий. Даже Палыч настороженно поднял голову и навострил под столом уши.
- Тьфу ты, Танька, наверное, пришла, - вздрогнула всем своим тучным телом Мария Васильевна и, спрятав в карман драгоценную коробочку, потопала к двери отворять.
- Здоровенько, бабуленьки! Палыч, привет! – раздалось с порога весёлое, живое и тёплое слово гостьи.
- Здоровее видали! Заходи, милая, заходи, - лицо Зинаиды Петровны расплылось в добродушной улыбке, оголяя обескровленные дёсны и три-четыре пожелтевших от времени съеденных пенька, которые уж сложно было и зубами обозвать.
На кухню вошла мужеподобная высокая и сильная женщина лет сорока с большими авоськами полными провианта. Вместе с ней, в дом ворвался запах магазина, почты, аптеки, бабьего пота и чего-то необычайно доброго и радостного, которое носят за пазухой только люди весёлого нрава и широкой души. Втащив за собой свою нелёгкую ношу, она ловко принялась разбирать её. Старухи и кот засеменили вокруг, стараясь помочь, но лишь путались под ногами, отчего, только и было слышно: «Тёть Зин, я сделаю это ловчее Вас, не лезьте под руку! Мария Васильевна, не командуйте, мы не в санстанции! А ты, Палыч, перестань орать и на твою душу хватит! Ну-ка, бабоньки, садитесь обе за стол и готовьте ложки, я вам сейчас свежего творожку, со сметанкой да с сахаром намешаю».
Когда, наконец, все продукты были разложены, все пилюли поделены, коту брошен в плошку кусок печёночной колбасы, а старухи усажены за ужин, Татьяна облегчённо умостилась в проходе меж кухней и коридором на табурет и устало облокотила спину о крашеную холодную стену. Примостырив свои большие обветренные руки с согнутыми от работы заскорузлыми пальцами на колени, она откинула назад голову. Было видно, что она устала. Устала не сейчас, а вообще устала, от жизни. Когда умер Иван Семёнович, её дядя и супруг Марии Васильевны, та ей сразу объявила о наследстве, о квартире, в которой проживала сама, но только при условии, что Татьяна не оставит её до самой смерти. Та согласилась и даже не потому, что была от этой сделки в хорошем барыше, а потому, что была человеком простым и безотказным, совестливым и ни грамма не завистливым. Она и без квартиры бы не бросила её, и это было точно, как и то, что на Марсе не растут цветы. И вот уж несколько лет она таскала сюда авоськи и была единственной связью старух с внешним миром.
Сама же Татьяна жила вместе со своей дочерью и двумя маленькими внучатами в тесном домишке на окраине Пятигорска и всё время нуждалась. По молодости нуждалась в красоте, коей её явно обделила матушка природа. Затем нуждалась в сильном мужском плече, да не везло ей как-то с этим, то пьянчужка прибьётся, то лодырь несусветный, а то и первое и второе в одном лице. А теперь нуждалась в деньгах, так как кормить ей приходилось не только себя, но и безработную дочь, повторяющую точь-в-точь судьбу матери, да ещё двоих маленьких внучат, которых она любила больше жизни. Мария Васильевна, конечно же, подкидывала ей деньжат, пенсионеркой-то она была зажиточной и не скряжной, как обычно бывает под конец жизни. Хватало ей и на себя, и на Татьяну, и на её немалый выводок…
Глядя на жующих сгорбленных над тарелками старух, женщина потихоньку качала головой и думала о том, что старость поистине не в радость. О том, каким беспомощным и слабым становится человек с годами и ничем не отличимым от деточек малых. Она вспомнила своих домашних сорванцов. То же самое: накорми, искупай, одень, спать уложи. Только в одном - светлая радость, а в другом - скорбная печаль. С малыми возиться одно удовольствие, слышать их звонкий щебет, прощать шалости, плакать, когда им больно, тискать, целовать, лелеять, любить до беспамятства. А здесь другое! Здесь рутина, тоска да уныние… здесь увядание и неизбежный конец…
- Слышьте, бабоньки, кого сегодня первого купаем? – собираясь с силами от неслышно наплывающей дремоты, спросила Таня. Домашнее тепло понемногу начало размаривать её большое тело.
- Сегодня я первая, - вызвалась Мария Васильевна, пережёвывая хлебную корку и запивая её тёплым какао.
- Ну, тогда я готовить ванну. Доедайте, и милости прошу ко мне на водные процедуры! А Вы, Зинаида Петровна, не спешите, у Вас таких зубов нет, как у подруги, так что потихоньку перетирайте, иначе подавитесь, как в прошлый раз!
- Во-во, иди, Танюша, а я за ней пока попригляжу.
Когда из ванной послышался шум льющейся воды и грохот тазов, Мария наклонилась к Зиночке и строго прошипела:
- Смотри не проболтайся Таньке про Стародевицу, иначе - жёлтый дом! – и, легонько ударив ладонью о стол, громко и довольно наигранно добавила, - ладно, я в чистилище, посуду прибери.
Сыто потянувшись, Мария Васильевна громкой отрыжкой выпустила наружу лишний воздух и тяжело поднялась с табурета. Опираясь о трость, она медленно потащила свои слоновьи ноги в сторону ванны.
Зина осталась на кухне одна. Доев до конца творог, она вымокала мякишем свою тарелку и закинула его себе в рот. Затем убрав со стола и вымыв посуду, заглянула к женщинам в ванную. Татьяна, высоко закатив рукава, рьяно натирала пенной мочалкой голую рябую спину Марии Васильевны, а та, с длинными распущенными и абсолютно седыми волосами сидела в горячей, поднимающей кверху пар, воде и, то и дело, покрякивала от удовольствия: «Ой, хорошо! До чего же хорошо! Три сильнее, не жалей! Хорошо-то как!»
