На рабочем столе щелкнул по папке с названием Белое море

На рабочем столе щелкнул по папке с названием Белое море. На фотографиях — июль, но июль северный, взятый в холодную ненастную неделю.
Это было лет шесть тому назад. Я искал берег без многолюдья, искал ветра и широкого-широкого горизонта. Все это досталось мне в деревне Ворзогоры, с ударением на первое о. В Архангельской области привычно ударяют первый слог.
В доме, где я укрылся от гроз и ночных холодов, было три пустых комнаты и одна жилая — с железной сетчатой кроватью, стареньким диваном, столом и тишиной, поселившейся здесь давно.

Из окна я видел, как из соседнего дома — такого же серого и почернелого, как и мое деревянное пристанище, — выходила девушка. Она шла к обрыву, впереди нее всегда неслась собачка, черный терьер. У обрыва начиналось море.

Когда мы впервые повстречались на тропинке у колодца-журавля, она даже не подняла головы. Это удивило, здесь, в деревне, люди обычно здороваются, тем более, когда видят приезжего.

Когда я позже узнал о ее болезни, то объяснил себе и ее смиренный наклон головы, и эти понурые плечи.

В одно утро я шел вдоль берега. Был шторм. Свинцовые волны обрушивались, швыряя пену. Пахло морем. Благословенный запах пучины: в солоноватой свежести йодистый водорослевый дух. Издали я увидел черное беспокойное пятно и девичий силуэт. «Она!» Мы поравнялись.

— Шумит, — сказал я, кивая на море.
— Живет, — улыбнулась она.

Теперь я мог ее рассмотреть. Крохотная и тихая, она казалась слабой, почти безжизненной, красивые тонкие губы ее будто увядали, но тем заметнее была ее улыбка и румянец, проступивший от ходьбы.

Затем мы пили чай. Я заварил черный с травяным сбором.
Она рассказала, что приехала из Великого Новгорода попрощаться с морем. Врач, который занимается неизлечимой болезнью, сказал ей: «От силы год». Мы пили чай и чаще молчали, тишина дома вторила нам.

У креста, который стоит над обрывом в память поморов, навсегда оставшихся в море, она вдруг быстро заговорила: «Не попрощаться с морем, увидеться с ним! Странно, но я не чувствую, что мне пора. Я просто живу». И тотчас принялась дразнить терьера Тошу.

На следующий день она уехала. Об этом я узнал в деревенской избе-читальне. Библиотекарь тетя Лида ходила ее провожать.

«Она понравилась мне, — признался я себе среди ночи. — Но чем?» Ее диагноз, утверждала она, — не злополучие. «Просто это промысел Божий коснулся меня». Смирение перед смертью и в то же время какая-то беспечальность: «не чувствую, что мне пора; просто живу»...
И ее тихий, на чем-то внутреннем сосредоточенный взгляд. Хороший, притягательный взгляд! Что будет с ним через год?

Перед отъездом я пошел попрощаться с морем. Ненастье не отступало, дул сильный ветер и покалывал дождь. А я, вспоминая ее, имени и болезни которой так и узнал, читал волнам «Осень» Пушкина. Чувство любимой осени, колеблющееся у него, вероятно, на кромке жизни и смерти, он пытается уловить через соприкосновение с той, которая «жива еще сегодня, завтра нет».

...Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.

Пора уже сказать. Конечно же, не читал я эти строки у Белого моря. И девушки там не было, и ее терьера Тоши тоже. Я сейчас читаю пушкинскую «Осень» и попытался оживить образ чахоточной девы, чтобы отнестись к ней как и автор. Девушку, на вид болезненную и исполненную смирения, я взял из монастырского храма, куда иногда захожу послушать русское богослужение. Добавил ей, в согласии с авторской волей, признаки жизни и счел это подлинным, а не сконструированным, переживанием, которое Пушкин извлек или из собственного опыта, или благодаря интуитивной проницательности.

И после всего этого итог: я ничего не чувствую. Переживание не живет во мне, а лишь болтается где-то на задворках. Отчего это так и нужно ли с этим что-то делать — подумаю как-нибудь. А сейчас — на воздух, в не стихотворную осень.