Страна воевала, из Москвы уходили ополченцы, со слезами мы провожали их взглядом, видела в строю своего профессора, он химию у нас в институте преподавал, запомнилось, как неумело он держал винтовку. Через неделю узнали, что от всей той колонны человек пятьдесят осталось. Мы с подружками тоже в стороне не стояли, военком на Ленинской знал нас пофамильно, так мы ему надоели. Наконец, я думаю, что просто хотел от нас избавиться, он предложил курсы медсестёр. Когда мы пришли в подсобку больницы, там все удивились:
- Девочки, нам даже садить вас некуда, набрали уже курсы, приходите через месяц!
Как мы могли ждать месяц, нам нужно было воевать сейчас, в настоящую минуту?! Комсорг нашего курса Наташа Ермолаева, бегала по госпиталям, спрашивала, нужна ли помощь, так и распихала нас по пять, семь человек, мы и этому были довольны, ведь от нас была польза. С раннего утра мы уже возле раненых, делали всё, что требовалось. Особо стойкие к крови помогали в хирургическом отделении, кто вида крови не переносил, тот санитаркой, а там не лучше, за раненым, который без движения полный уход нужен. Поздно вечером собирались в старом корпусе института, а там штукатурка на голову могла упасть, учились, три преподавателя, которых по возрасту в армию не взяли, учили нас всему, даже если факультет не тот был. Однажды, уже часов девять вечера было, к нам в класс, это мы так свою комнату в подсобке называли, вошёл молоденький лейтенант, увидев, что перед ним одни девчонки, засмущался, кажется, даже покраснел. Справился с собой, голос подобрал, строго так спросил:
- Идёт запись в зенитчицы, кто желает, поднимите руки.
Нас двадцать две девушки тогда было, руки никто не поднял, все встали и молчали, значит, все желаем. Он фамилии записал, возраст, двоих отсеял, молодые ещё были, остальным сказал к девяти утра быть в военкомате, в том самом, на Ленинской. Домой мы как на крыльях летели, особенно я. Это ж надо, я воевать буду! Пришла домой, а мама как что-то почувствовала, даже навстречу не вышла, а я её руки в свои взяла и, просто так, как о чём-то обыденном, сказала:
- Мама, я на войну записалась.
На окраине Москвы было образовано артиллерийское училище, ребят туда свезли, у них для занятий большие корпуса, у них и пушки большие были. Нас, пятьдесят девушек, определили в два здания поменьше, окна низкие, траву видать, сыро и холодно. Кто догадался, тот взял с собой тёплые вещи, тогда ночью спать можно было, кто не скумекал, тот отпрашивался, ехал домой, приезжал с большим узлом, а заодно и еду привозил, нас почти не кормили, несколько девочек из таких поездок не вернулись, наверное, передумали воевать. Меня мама собрала, как полагается, они с папой раньше часто переезжали, знала она толк в дорожных сборах. На второй день нас переодели, кто не подстригся заранее, того под «мальчика», пожилая женщина парикмахер к нашим волосам жалости не имела, косы прямо целиком на пол падали, мы потом в своей казарме друг другу причёску выравнивали. Выдали нам солдатское обмундирование, мужское, с ширинкой, насмеялись мы, примеряя. На уличные занятия надевали под форму тёплое, а тогда бельё женское не спрячешь, идём, а задницы топорщатся. Командовал нами тот самый лейтенант, что в институт приходил, слышали, что у него отец большой командир в штабе обороны Москвы, уважали мы его, не побоялся, не спрятался, так вот он и говорит:
- Товарищи курсанты, девочки, если я здесь один, надевайте что хотите, командование приедет, прошу носить что положено. Мы не подвели его ни разу.
Распределили нас по росту, кто повыше того на пушку 52-к, кто ростом не вышел, того на 37-мм. Начались занятия, в основном обслуживание, укрытие, маскировка. Изучали самолёты противника, на больших плакатах был изображён их вид снизу. Было чёткое распределение огня, мы, в частности я, из-за роста приписанная к 37-миллиметровой пушке, не должна была стрелять по высоколетящим бомбардировщикам, это были не наши цели. Первые стрельбы прошли под визг и крики испуганных девчонок, было слышно, как над нами смеются ребята из большого корпуса, было обидно, а больше было страшно, ведь в твоих руках такая мощь, ошибки бы не допустить. Освоились, помог в этом наш командир, тот самый лейтенант Соловьёв, видя, что не справляемся, подсказывал. Взялось у нас за правило: подбегая к орудию, мы дрыгали ногами, скидывая ботинки, у многих они были на два, а то и три размера больше, даже обмотки мотали не поверх, а под, так обувка с ног не слетала, выручали носки, у кого были шерстяные – счастливчики, но ноги прели, начались болезни. Перед контрольными стрельбами, наш командир попросил, он никогда нам не приказывал, только просил, не снимать ботинки, как выйдет отстреляться, так выйдет. Отстрелялись по воздушному шару, отделение в котором была я, поразило цель почти с первого выстрела, девушки за большой пушкой замешкались, но задачу выполнили. Потом перед нами выступил кто-то из командиров присутствующих на стрельбах, объяснил, что наша задача не сбить вражеский самолёт, а создать огневой вал, не дать зайти на цель, прицелиться, нам это было не понятно, ведь мы хотели убивать врага!
Через неделю, когда нас разместили на краю леса, мы, оглядываясь, не понимали, что тут делаем. Москва за спиной, но далеко, к чему мы здесь?! Нам объяснили, что будем охранять военный аэродром, только вот его отродясь здесь не было, оказалось, что это военная тайна, было приказано молчать, в письмах домой о месте дислокации ничего не говорить. Копали землянки, блиндаж для боеприпасов, нам в помощь придали пятерых парней, воевать они хотели, а вот здоровье подвело, в основном зрение. Линзы у их очков, помню, были такие толстые, что в глазу капилляры видать, вот они нам и помогали. Обустроились, значит, а утром капитан пожилой приехал. Надо сказать, что для нас, молодых девчонок, все кто старше сорока лет, были уже старыми. Кричать он начал на нашего командира, лейтенант Соловьёв в училище остался, нами другой лейтенант командовал, но мы как-то с ним не сдружились, сторонился он нас. Упрекал его капитан, что батарею не спрятал, хотя свои орудия мы ветками хорошо укрыли. Только капитан тот уехал, наш новый командир на нас сорвался, тоже кричал, приказал проходы в лес проделать, чтобы орудия туда закатывать, говорил, что мы первыми врага встречать будем. Делать нечего, взяли топоры в руки, а они тупые, не рубили, а ломали деревья, повисая телом, человек по пять на ствол, к вечеру управились.
Три дня прошли в тишине, хотя мы слышали, что в небе гудят самолёты. Телефонист, приданный нам, молчал, а мы ждали тревоги каждую минуту, и дождались. Рано утром прозвучал приказ занять свои места, девушки разбежались каждый к своему орудию, над нами гудел рой пчёл, но в ночном небе ничего видно не было. Через некоторое время, когда уже рассвело, позади нас ухало и бухало, руки сжимали рычаги, хотелось бить врага, а его не было. Вдруг, суета возле штабной землянки, тот самый капитан бежит к нам, наш лейтенант еле за ним поспевает.
- Назад они идут, прямо над нами будут, проводите с музыкой! Все приготовились, кто был свободный, подтаскивали снаряды, хотя не положено, чтобы много их сразу возле пушки было. Показались вражеские самолёты, утреннее солнце осветило кресты на их крыльях, даже для моей пушки была работа, все шли низко. Видели, как несколько наших истребителей догоняют врага, им огрызались вражеские. Команда огонь! Те девушки, которые когда-то визжали на первых стрельбах, широко открыв рот, подносили и заряжали орудия, никакой паники, страха, все били по врагу! От группы бомбардировщиков, которые уже стали набирать высоту, уходя из-под обстрела, отделились два самолёта, с громким воем, они неслись на нас, по земле, по станине моей пушки, раздались удары, мы тоже не молчали. Аза, кажется, она с Кавказа была, вела огонь, держа в прицеле первый самолёт, повредила ему крыло, что-то оторвалось, потом попадание в сам корпус, огонь, взрыв! Пролетев над нашим складом боеприпасов, самолёт врезался в землю. Второй был осторожен, пролетел над нами, заходя на новый круг, накренился, я увидела лётчика, только сейчас до меня дошло, что в кабине этой машины сидит живой человек, живой, но он прилетел, чтобы убивать мою маму, моих родственников, соседей, друзей, что есть мочи я крикнула:
- Аза, убей его!
Пух, пух, пух, пух! Рядом другие выстрелы, но я видела только свои, мне так казалось. Сначала небольшой дымок от самолёта, а потом чёрный дым пошёл, снижаясь, он устремился к лесу, мотор его заглох прямо в воздухе. Те самые ребята, что помогали нам копать землянки, скинули с телеги ящики со снарядами, погоняя лошадь, торопились к лесу, с ними и лейтенант поехал, в небе висел парашют. Пока перевязали раненых, показалась телега. Связав немецкого лётчика, бойцы уложили его на парашют, который привязали к телеге, так и притащили. Поставили на ноги, тычок в зубы от одного из бойцов вернул его к жизни, он смотрел на нас, он боялся, мы же ничуть, сжимая кулаки, обступили вражеского лётчика. Без команды, почти каждый снял с ноги ботинок, когда раздались выстрелы, и капитан, держа одной рукой окровавленную голову, а другой пистолет, скомандовал «отставить», было поздно, мы забили немца насмерть.
В январе 1945 наши войска освободили Варшаву, нас срочно перебросили на немецкий аэродром в пригороде, там теперь наши лётчики обосновались. Обустроили позиции, я бегала от орудия к орудию, мне отвечать за жизнь девушек – командир батареи, как-никак! Определились с направлением возможного налёта немецкой авиации, только, только успокоились как крики:
- Немцы, танки!
Через небольшое поле, в метрах пятистах, двигались три немецких танка, шли прямо на нас, было видно, что мимо не проедут. Отдав приказ, навести орудия прямой наводкой, скомандовала – «огонь». Три минуты, всего три минуты и девять выстрелов, нет врага, два танка взорвались, один горел. Подбежавшие лётчики качали моих девушек на руках, а неизвестно откуда взявшийся фотокорреспондент нас фотографировал. Через несколько дней, я встретила его в штабе, он показал мне фотографии того боя. Посмотрев на них, я достала из кобуры пистолет, указав стволом ТТ на не понравившиеся мне фото, попросила их уничтожить. На этих фото, лица красивых, молодых девушек, зенитчиц, были искажены злобой, не стоит такое показывать людям, мы добрые, если к нам так же.