В связи с разговором о Дантесе, наверное, нужно вернуться к его жене. Я уже писала о Екатерине; сейчас хочу подробнее остановиться на её судьбе после отъезда из России.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось сообщение об отъезде за границу «баронессы Екатерины Николаевны Геккерен, французской подданной; спросить на Невском пр. в доме генерал-лейтенанта Влодека под № 51», а сам отъезд состоялся 1 апреля 1837 года. Ей оставалось прожить ещё только шесть с половиной лет…
В январе 1837 года, сразу после свадьбы, она напишет родному отцу Дантеса: «Моему счастию недостаёт возможности быть около вас, познакомиться лично с вами, моим братом и сестрами и заслужить вашу дружбу и расположение. Между тем это счастие не может осуществиться в этом году, но барон обещает нам наверное, что будущий год соединит нас в Зульце». В тот момент она и не предполагала, как быстро осуществится её желание (если, конечно, оно действительно было).
Я не буду повторять уже написанное мной о её поведении в дни дуэли и агонии Пушкина. Екатерина – всецело на стороне Дантеса, радуется, что его рана не тяжела, переживает за него… И, наверное, за это грешно было бы её осуждать, если бы не одно «но»: полностью перейдя в стан Геккернов, она практически будет предавать интересы семьи, в которой жила, которая заботилась о ней. В декабре 1834 года Екатерина, рассказывая о жизни в Петербурге, писала брату: «Я право не знаю как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и её мужа за всё, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам». Прошло чуть более двух лет, и всё забыто…
Об отношении к Екатерине тех, кто окружал Пушкина, ясно говорят строки писем Карамзиных. Рассказывая об отъезде Натальи Николаевны в деревню, они помянут и прощание сестёр. «Она, единственная из всех, выиграла на этом деле, торжествует и по сие время и до того поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а возможно, и душу своей сестры м-м Пушкиной, убив её мужа, она в день отъезда м-м Пушкиной послала сказать ей, что готова забыть прошлое и всё ей простить!!!» - сверхэмоционально напишет Александр Николаевич. Его сестра Софья тоже безжалостна: «Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда, и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у неё, говорила только о своем счастье. Вот ещё тоже чурбан, да и дура вдобавок!» Не случайно, наверное, и через годы Екатерина будет писать об «отвратительном обществе Карамзиных, Вяземских и Валуевых», к которому когда-то так стремилась…
Более спокойно и взвешенно, но тоже сурово опишет прощание А.И.Тургенев: «Наталья Николаевна 16-го февраля уехала через Москву в деревню брата, Калужской губернии, с сестрою Александриною, с детьми и в сопровождении тетки Загряжской, которая, проводя их, возвратится сюда недели через две… Братья её также провожают их. Я видел её накануне отъезда и простился с нею... С другой сестрою, кажется, она простилась, а тётка высказала ей всё, что чувствовала она в ответ на её слова, что “она прощает Пушкину“. Ответ образумил и привёл её в слёзы. За неделю пред сим разлучили её с мужем; он под арестом».
Дантеса отправили за границу 19 марта. Вслед ему Екатерина шлёт страстные письма. Она пишет: «Единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал её, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе всё мое счастье, только в тебе, тебе одном».
Те две недели, которые она провела в Петербурге после отъезда мужа, видимо, не были особенно приятны ей. Она пишет о тех, кто её поддерживает, называя только супругов Строгановых и Идалию Полетику, – не включать же сюда ту, о ком она так охотно сообщит: «Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришёл ей похвастаться своей фигурой в сюртуке»! При этом злословит о тётке (очевидно, уже вернувшейся от Натали). «Так как мне запретили подниматься на её ужасную лестницу, я у неё быть не могу, а она, разумеется, сюда не придёт, но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у неё не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмотреть, как она поступит; я думаю, что ограничится ежедневными письмами, чтобы справляться о моем здоровье» (так, судя по всему, и было).
«Братья её также провожают их», - укажет Тургенев, говоря об отъезде Натали и Александрины. А вот Екатерину не провожал никто из родни. Сохранилось прощальное письмо Д.Н.Гончарова. Он пишет: «Мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся», - но в то же время добавляет: «Я не думаю, чтобы ты имела право жаловаться: для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который должен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником».
Стал ли Дантес для неё поддержкой и защитником? Если верить её письмам, то да. Но всему ли в них можно верить?
Супруги встретились в Берлине и, побывав в июне в Баден-Бадене, приехали в Сульц, где жила семья Дантеса, и поселились у родного отца Жоржа, но отдельно от семьи, в боковом флигеле. Брат попросит: «Когда ты уедешь, пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всём, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба». Однако же в письмах Екатерины нет ни слова ни о её новой родне, ни о том, как её встретили… Хотя сам город Сульц (который брат не нашёл на карте) описывать будет: «Это очень милый город, дома здесь большие и хорошо построенные, улицы широкие и хорошо вымощенные, очень прямые, очаровательные места для гулянья…» И какая-то на первый взгляд детская гордость: «Что касается развлечений, то они тоже у нас есть: бывает много балов, концертов, вот как!» (словно сама себя успокаивает, что всё тут есть, – это после Петербурга-то!)
Впервые она напишет брату, сообщая о рождении дочери: «Мой муж сообщил тебе о рождении твоей достопочтенной племянницы мадемуазель Матильды-Евгении, имею честь тебе её рекомендовать».
Тут считаю нужным остановиться на двух моментах. Во-первых, родилась дочь, хотя, по-видимому, уже и тогда Екатерина мечтала только о сыне. В письме из Петербурга она расскажет, что «бережёт маленького»: «Как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожаемого папашу». Во-вторых, снова возвращаюсь к вопросу о дате рождения девочки. Письмо датировано 30 ноября 1837 года и начинается так: «Едва я избавилась от своего карантина дорогой Дмитрий, как спешу ответить на твое милое, любезное письмо». По обычаям того времени, в течение шести недель после родов роженица должна была оставаться в своей комнате (Екатерина напишет, что ей это «достаточно досаждало»). Так что, видимо, Матильда родилась действительно 19 октября, а не раньше, как подозревали некоторые исследователи.
Интересны ещё фразы из этого же письма: «Ты сообщаешь мне о рождении сына у Серёжи, я его искренне поздравляю и желаю ему всякого благополучия. Это, однако, не мешает мне на него серьезно сердиться за то, что он до сих пор не отвечает на мое письмо, что я послала ему из Петербурга; передай ему мои упрёки и скажи, что именно по этой причине я с тех пор ему ничего не писала». Сергей Гончаров, младший из братьев, был особенно любим сёстрами, ему симпатизировал Пушкин. Екатерине он, видимо, не писал вообще. Через три с лишним года она попросит: «Напиши мне о Серёже, потому что для меня как будто его и нет в живых, я совершенно ничего не знаю о том, что он делает, по-прежнему ли он в Москве, поступил ли на службу, как проводит время?»
И снова о тётке: «У меня было намерение ей написать, чтобы сообщить о рождении Матильды, но причина, что ты мне приводишь, её молчания в отношении меня такова, что я не осмелюсь больше компрометировать её доброе имя в свете перепиской со мною».
И снова будут письма переполнены напоминаниями о деньгах, причём поражает удивительная точность в подсчётах долгов: «Мой дорогой, добрый Дмитрий, письмо, которое на днях получил барон де Геккерн от Штиглица, вынуждает меня вернуться к вопросу о деньгах, чтобы тебе было ясно, какую сумму ты мне должен. 4049 руб. 5 1/2 коп. — эта цифра точна, плюс 1000 руб., которые, по словам Штиглица, он не получил; затем за август, сентябрь и октябрь 1838 г. по 416 руб. 66 коп., это составляет 1250 руб.; общая причитающаяся мне сумма достигает 6299 руб. 5 1/2 коп.»
А перед этим столь же тщательно долги Гончарова будет подсчитывать «папаша» Геккерн: «Этот пенсион регулярно вами выплачивался Катрин в январе, феврале и марте 1837 года; с этого времени ваш поверенный в делах в Петербурге уплатил господам Штиглиц и К°: 30 апреля 1837 г. 415 рублей и пятого августа того же года 1661 руб. 60 коп. С тех пор всякие платежи прекратились. Следовательно, я получил на счет Катрин 2076 рублей 60 коп., тогда как мне причитается за 15 месяцев ее пенсиона, начиная с 1 апреля 1837 года до июня сего года включительно, 6250 рублей. Из этой суммы надо вычесть 2076 руб. 60 коп., которые уплатил г-н Носов; следовательно, вы должны мне 4173 р. 40 коп.»
Мне (не знаю, как вам) эти требования очень напоминают великого Мольера – расчёты месье Журдена с графом Дорантом: «Четыре тысячи триста семьдесят девять ливров двенадцать су восемь денье — вашему лавочнику». – «Отлично. Двенадцать су восемь денье — подсчёт верен».
И с другими просьбами к брату Екатерина обращаться будет. «Дорогой брат, хочу обратиться к тебе с просьбой от имени моего мужа, но прежде всего должна тебя предупредить, что мне было бы очень тяжело, если бы я не встретила в этом отношении готовности с твоей стороны. Дело идёт о поручении, которое я уже тебе давала более года тому назад и о котором ты вероятно совершенно забыл. На этот раз я убедительно прошу тебя об этом, и если ты не можешь этим заняться сам, поручи кому-нибудь, кто в этом понимает. Вот в чём дело: надлежит купить пару хороших борзых (суку и кобеля), очень высокого роста, с длинной шерстью, которые были бы хорошо натасканы на волков. Мой муж предоставляет тебе полную свободу в отношении цены, нет такой жертвы, которую бы он не принёс в этом отношении». Специально привела эту большую цитату без сокращений. Требуя денег от Гончаровых, Дантес не останавливается перед вероятными тратами на покупку собак (Екатерина ещё будет высчитывать, сколько позднее можно будет заработать на щенках!) – тут он готов «принести любую жертву».
Однако, судя по письмам, собак для зятя Дмитрий так и не купил, хотя она и уверяла: «Ты слишком ко мне привязан, чтобы отказать мне сделать это для него». А вот сестре верховую лошадь прислал.
Иногда цинизм Екатерины просто поражает: «Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно, все распоряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться».
«Местры» - это другая тётка сестёр Гончаровых, Софья Ивановна, и её муж, граф Ксавье де Местр. Они ещё благополучно здравствуют (кстати, племянница умерла раньше их), а она уже рассуждает о наследстве…
Наверное, самое интересное для нас – это отношения Екатерины с младшей сестрой. Но о них – в следующий раз.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь