«Люди, работающие в искусстве, могут знать друг друга, даже не будучи лично знакомыми. Я не верю, что существуют произведения, в которых не отразились бы мысли и взгляды, чувства и намерения их создателей, в которых не ощущалось бы биение сердца художника. Мне кажется, что возможность самовыражения является одним из тех свойств искусства, которые привлекают человека к этой области деятельности.
Конечно, ценность того или иного произведения определяется не только достигнутой в нем степенью самовыражения художника. Однако я думаю, что даже самые благородные идеи будут звучать фальшиво, если они не станут глубоко личными мыслями художника, мыслями, которые волнуют его, побуждают к творчеству.
Все это я пишу для того, чтобы объяснить, почему мне кажется, что я уже давно знаком с Вами: я видел Ваши фильмы. По мере того как я узнавал Вас, мне все больше и больше хотелось понять Вас, поговорить с Вами, поспорить...
Хочу надеяться, что это письмо не будет безразлично Вам, может быть, вызовет желание ответить, и я еще лучше узнаю Вас как человека и как художника, лучше пойму Ваши картины.
Я не видел, к сожалению, вашего первого фильма «Красавчик Серж». Знакомство мое с Вами произошло на картине «Кузены». Она произвела на меня неизгладимое впечатление. Мои друзья оценивали картину по-разному, и мне порой казалось, что я увидел в ней больше, чем некоторые из них (каждому свойственно самообольщаться). Мое восприятие «Кузенов» давало мне внутреннее право считать, что я подружился с Вами, что Ваши мысли, Ваши волнения близки и понятны мне.
Мне хотелось бы отложить сейчас в сторону профессиональные (в лучшем смысле этого слова) достоинства картины: поразительную легкость построения мизансцен при всей их сложности; ни на секунду не нарушенную и совершенно особую ритмику. фильма, его внутрикадрового и междукадрового монтажа; отличную игру актеров и т. п.
Мне хотелось бы поговорить о самом главном: о смысле картины.
Быть может, мое восприятие смысла Вашего фильма чрезвычайно субъективно. Возможно, оно вызовет даже Ваши возражения. Hy что ж... Ведь в том-то и могущество настоящего искусства, что оно рождает у каждого свои личные ассоциации, мысли, чувства. А написать об этом хочется, тем более что, по выражению Жюля Ренара, «писать — это единственный способ разговора, когда не перебивают».
О чем я думал, что чувствовал, когда смотрел Ваш фильм? Для меня это взволнованный поэтический рассказ о чистоте и цинизме, о большой человеческой любви и о животной похоти, о простодушии и коварстве, о добре и жестокости.
Я навсегда запомнил глаза героев фильма. Теплые и какие-то пушистые, как губы теленка, глаза Шарля. Холодные и острые, как выстрел, глаза Поля. Я радовался и огорчался, любил и ненавидел, сочувствовал и негодовал. И при всем этом я ощущал еще радость оттого, что человек, сделавший фильм, борется, как мне казалось, за чистоту, за истинную любовь, за добро и человечность.
И мне уже не хотелось придираться к отдельным сценам, включающим в себя некоторый элемент эро(..)ки,— это ведь норой зависит от обычаев и привычек.
Мне не хотелось даже допускать мысли, что автор где-то оправдывает и цинизм и неверие в жизнь напоминанием о войне прошлой или угрозой войны будущей.
Мне не хотелось упрекать героя, несущего добро и чистоту, в том, что он пассивен и не борется за свою любовь. Мне не хотелось размышлять о слишком «кинематографической» игре с пистолетом в финале, порождающей случайный выстрел. Ничего не поделаешь, думал я, ведь еще Чехов писал о ружье, которое обязательно должно выстрелить в последнем акте.
Мне просто было радостно, что в Вас, человеке мне до той поры незнакомом, я обнаружил большого художника, любящего людей, страдающего страданиями своего общества, пытающегося заглянуть в душу своего молодого современника, понять, чем взволновано его сердце.
И совершенно естественно, что каждый раз, когда вслед за этим я узнавал о Вашем новом фильме, я старался его посмотреть. Я увидел фильм «Милые женщины» и убедился, что Вы думаете о том же, а значит, Ваша боль художника непреходяща. Снова передо мной на экране были чистота и цинизм, прямодушие и коварство, любовь и похоть. Снова все было мастерски, с поразительной легкостью разыграно. C удивительной точностью снято, смонтировано. Но радости, возникающей от восприятия подлинного искусства, как бы ни было трагично то, о чем рассказывает произведение, не было. И не было уже чувства единомыслия с автором.
И порой начинало казаться, что гроссмейстер играет партию, отвернувшись от доски, относясь презрительно к партнеру, не замечая того, что его собственный король находится в опасной «матовой сети».
Но ни досада на слишком уж явную попытку заинтересовать зрителя таинственной фигурой в кожаном, ни внутренний протест, вызываемый финалом, не могли заглушить потребность понять если не замысел автора, то хотя бы причины, заставившие человека, художника потратить на этот фильм силы своей души.
Я далек от мысли предполагать, что Вы в фильме «Милые женщины» хотели предостеречь девушек от случайных знакомств и на этом, так сказать, считали свою задачу исчерпанной. Но я не хочу также допускать мысли и о том, что фильм «Милые женщины» просто наглядное разъяснение старинной русской поговорки: «От судьбы не уйдешь!»
И я жду... Я ищу ответа в порождаемых фильмом мыслях и чувствах. Потому что своей предыдущей картиной Вы заставили с нетерпением ждать Ваших новых размышлений о жизни, Вашего нового страстного художнического выражения. Ибо, раз назвав Вас в своей душе художником, не хочется даже допускать мысли о коммерческой стороне дела, хоть я и прекрасно понимаю, как трудно Вам сохранить независимость суждений и собственную убежденность.
Чувство глубокой тревоги за Вас, за Ваш талант, возникшее после этой картины, заставляло с еще большим нетерпением ждать новых Ваших работ. Ждать с глубокой верой в Ваши силы, в Ваше мужество.
И вот я снова встретился с Вами. Снова еще с титров поразился лихости режиссерского мастерства, легкости камеры, которая словно летела по воздуху вслед за одним из героев в самом начале фильма «На двойной поворот ключа». Окончился фильм, где впервые для меня Вы из черно-белого кино ушли в цветное. И хоть кинематографическое действие разворачивалось передо мной на экране в калейдоскопическом мелькании красок, на душе было черно и пусто, как будто я потерял друга.
Почему это так?
В этом фильме я не увидел ни одного нормального человеческого лица. Я даже не могу назвать всех действующих на экране животные. Ибо это будет оскорбительно для животных. Мне не хочется вспоминать этот фильм, я только попытаюсь объяснить, почему не покидало меня во время просмотра чувство почти физической тошноты. Почему хочется спорить, спорить и спорить с Вами.
Во-первых, мне думается, что все, чему Вы сделали меня свидетелем, — неправда. Мне могут сказать, что я не судья в этом вопросе, ибо мне довелось быть в Париже всего несколько дней, и этот срок не дает мне нрава судить о жизни Ваших людей и Вашей страны.
Но Ваш фильм претендует на всечеловечность, на доказательство извечного и всесильного зова плоти, присущего человеку вообще, независимо от возраста и условий общественной морали. И тут уже любой зритель имеет право сказать: правда это пли неправда.
Мне думается, что это неправда. Меня убеждает в этом окружающее, история, искусство, созданное людьми. Мне думается, что если бы все было так, как в фильме, и люди были бы такими, какими Вы их изображаете, не было бы ни Венеры Милосской, ни Джоконды, которых так бережно хранит Ваш народ в Лувре, не было бы Ромео и Джульетты, не было бы музыки Бетховена и Шопена, не было бы Вашей прекрасной литературы, не было бы Бальзака и Мопассана...
Вы можете возразить мне: «Все это было когда-то, а теперь человек и окружающий его мир стали иными». Предположим, что это так. Но какова же Ваша художническая позиция?
Мне кажется, что Вы в своем фильме осуждаете не определенный слой общества, не определенные корни общественного бытия, превращающие человека в зверя, а вообще человека, вообще человечество, пришедшее, по Вашему разумению, к моральному и физическому вырождению.
А с этим уже невозможно согласиться. Порой начинает казаться, что Вы даже сочувствуете всем этим людям, хрипящим и гнусавящим в грязи в буквальном и переносном смысле этих слов; Вы любуетесь тем, как они жрут, трясут грудями и бедрами, душат друг друга под изысканную музыку, страдают от импотенции и по(.)оти.
Хочется еще раз сказать — все это неправда!
Становится так обидно, что в Вашей изумительно красивой стране, давшей миру столько ценного в искусстве, подарившей человечеству благороднейшие революционные традиции и грандиозные образцы величия человеческого духа, Вы — талантливый и умный художник — не находите другого материала для изображения. Я оставляю сейчас в стороне возможность осуществления Ваших истинных замыслов.
Я прекрасно понимаю, что жизнь художника, стремящегося к правде,— всегда борьба. И только сильные духом добиваются победы. Но вне правды — искусства нет!
Мне хочется спорить с Вами еще и потому, что я глубочайшим образом убежден: люди, ставящие перед собой целью доказать человечеству, что жить не стоит, что в жизни все ложь, что человек одинок и беспомощен и т.д., — играют на руку (хотят они того или не хотят) могильщикам жизни и человечества, могильщикам искусства.
Мы живем в трудное и суровое время. Мне думается, что в условиях существования тех средств уничтожения, которые уже имеются в мире, нетрудно пытаться убедить человека в нелепости его бытия, в бренности всего сущего. Но мне также кажется, что именно в такие времена человек и ощущает чрезвычайную ценность жизни и, если помочь ему ощутить это, он станет борцом за жизнь. Мне думается, что, как это ни странно, люди, мало пережившие, чаще склонны к пессимизму, чем люди, познавшие истинное горе.
Вы в своих картинах рассказываете о современной молодежи. И если начать судить о ней по Вашим последним фильмам, то действительно можно усомниться и в ее будущем и в будущем всего человечества. Мне кажется, что очень многие художники «сейчас ведут себя по отношению к молодежи неблагородно. Они напоминают мне брюзжащих стариков, которые всегда считают, что во времена их молодости все было лучше.
Я не хочу лицемерить. Конечно, и у нас в стране есть какая-то часть молодежи, живущая жизнью на час, стремящаяся получить максимум «удовольствий», вкусить так называемой «красивой жизни». Но тысячи и тысячи молодых людей по-прежнему отдают все силы своей души труду, обществу, тысячи и тысячи продолжают путь отцов, отдавших свои жизни революции, борьбе с фашизмом, оставшихся лежать на полях второй мировой войны. Я абсолютно убежден, что и везде в мире это так. Молодежь всегда тянется к правде, к честному, к передовому, к благородному, а художники порой приписывают ей язвы своих собственных, изрядно потрепанных душ.
«Человек — зверь». Ах, как это удобно! Не кажется ли Вам, что в истории уже не раз звучало это утверждение. Разве не это же провозглашал Гитлер, освобождая свою молодежь от понятия совести. Мы знаем, что из этого вышло, знаем, что восторжествовало.
Нет, человек—Человек. У него есть сердце, мозг, тело. Мы не исключаем из понятия Человек ни одну из этих категорий. Мы за людей, которые любят и ненавидят, страдают и радуются, потому что у них есть сердце; мы за людей, которые думают о будущем, о своей стране, своем народе, о жизни, потому что у них есть мозг; мы за людей, которые отнюдь не собираются жить в монастырях на хлебе и на воде, которые прекрасно понимают, что дети родятся не от молитв и воздыханий; за людей, у которых есть красивое тело с живой и теплой кожей, чувствующей порыв свежего ветра, нежность воды в реке, прикосновение любимой.
Всегда ли мы сами в своих картинах следуем тому, о чем я пишу сейчас?
К сожалению, нет. И высокое звание художника в нашей стране отнюдь не является чудодейственным словом, которое уже заранее предопределяет результат нашего творчества.
Мы еще слишком часто делаем картины поверхностные, неправдивые и попросту нехудожественные. Но мы все сообща ведем с этим борьбу. Нам хочется вести эту борьбу вместе со всеми подлинными художниками мира.
И поэтому, любя Ваше творчество и желая всего хорошего Вам лично, мне хочется спросить: что с Вами? Почему так? Куда Вы идете?»
СТАНИСЛАВ РОСТОЦКИЙ, Москва, режиссер
Ростоцкий С. Режиссеру Клоду Шабролю. Франция, Париж // Искусство кино. 1961. № 8. С. 91-93.
Нашел в архиве журнала «Искусство кино» за 1961 год киновед Александр Федоров