Из цикла "Судьба провинциального журналиста"
Я уже рассказывала о том, как меня вызывали на «ковер» после публикации рассказа о Балде, которому хозяин по семь месяцев зарплату не платил. Это был август 1996 года. Мы поговорили с директором о жизни и на этом , казалось бы, все – поняли или приняли к сведению точку зрения друг друга. Но не тут-то было.
Прошла осень 1996 года. Предприятие выживало, хотя объемы производства упали чуть ли не в два раза. Мы писали свои статьи и заметки в нашей многотиражке «Гранит». Зарплату также задерживали на долгие месяцы. И напряжение в коллективе возрастало. Казалось бы, буря миновала. Оказалось, она только затихла, чтобы ударить в самый неожиданный момент.
А произошло все до обидного банально. 18 февраля 1997 года, уже после обеда, меня попросила зайти зав. канцелярией Аня Черепнина. Канцелярия находилась на одном этаже с редакцией. И она так буднично подала приказ, в котором попросила расписаться. Не ожидая подвоха, я уже взяла ручку в руки, чтобы расписаться в получении (иногда мы должны были опубликовать то или иное распоряжение администрации предприятия), как выхватив первые строчки приказа глазами, поняла, что приказ напрямую касается нашей редакции. В «шапке» говорилось о ликвидации подразделения – редакции газеты «Гранит» с 20 февраля в связи с тяжелым финансово-экономическим положением предприятия и сокращении штатов редакции.
Конечно, ручка в моей руке задрожала. Я поняла, что это конец. Аня отвернулась к окну – ее участи не позавидуешь – могли бы и пригласить для объяснения причин в другие кабинеты, не в канцелярию же, где уже готов приказ. Но и это можно было пережить. Я не представляла, как я приду с этим приказом к своей журналистке Нине, которая одна, без мужа растила своего сына и к этому времени учила его в институте. Я понимала, что для нее это удар огромной силы. И как она его переживет – неизвестно.
Первым делом я спустилась в наш здравпункт и попросила успокоительное для Нины, а потом уже рассказала ей о том, что нам на сборы дали один день – завтрашний. Все было сделано по закону. Нас предупредили за два месяца – но эти два месяца, по приказу, мы должны были находиться в отпуске с оплатой в две трети от оклада, так как редакции больше нет. Оклад и так был небольшой. А если еще учесть, что зарплату платили через полгода при галопирующей в стране инфляции, то ситуация выглядела плачевно.
Мы, конечно, ожидали такой сценарий развития событий, но сказать, что были готовы – нет. Не были. Да и как будешь готов к потере любимой работы, имея трое детей, и не имея никаких перспектив на дальнейшее трудоустройство?
Одно могу сказать с уверенностью – мой муж, отец, мама, сестры всегда готовы были поддержать морально. А для меня это очень важно.
На следующий день нам пришлось в пожарном порядке подписывать еще кучу каких-то приказов, собирать свои вещи и отправляться на выход. Положение осложнялось тем, что я была третья в очереди на получение жилья – а в очереди к тому времени было более шестисот человек, которую я автоматически теряла при увольнении. Мне подсказали, что очередь можно переписать на мужа, который тоже работал на ГОКе. А Нина, как только что вышедшая на пенсию, такого права, к счастью, не теряла, оставаясь ветераном предприятия. Вот на все эти дела и ушел весь день. Об одном жалею по сей день – в кабинете оставались подшивки газеты с самого ее рождения. Мы надеялись, что предприятие не позволит их просто выбросить. Оказалось, зря надеялись – выбросили уборщицы, освобождая кабинет уже для новых работников. Для них это была просто макулатура.
Наступил день 20 февраля. Я не спала всю ночь, конечно. Утром, как обычно проводила на работу мужа, разбудила и собрала в школу детей. А когда все разошлись, подошла к окну, в которое было видно, как собираются на нашу рабочую остановку люди, подъезжают автобусы, увозя их на работу, а я оставалась дома, абсолютно никому не нужная.
Дни пошли за днями. Утро. Сборы домочадцев на работу и в школу. Окно, в котором видно, как спешат на работу востребованные обществом и страной люди. Полный упадок силы, когда руки ни к чему не лежали. И жизнь казалась конченной. Потому что так жить – это небо коптить…
Наступила такая же безрадостная весна. Приближался день нашего окончательного увольнения – 20 апреля. Это был день рождения моего младшего сына, которому исполнялось 9 лет. А нам с Ниной в этот день нужно было идти на заседание профкома предприятия, где члены профсоюза должны были дать или не дать согласие на наше увольнение. Тогда еще профсоюз имел такие полномочия. Мы приехали в ГОК. Заседание уже шло, когда вызвали сначала меня, а потом Нину. Я зашла в кабинет, где было полно профсоюзных активистов – председателей цеховых профсоюзов. Конечно, все всё знали и понимали. Но и я понимала, что все они зависимы от администрации. Мне предложили стул в центре кабинета. Я очень волновалась, но виду не показывала. Мне не хотелось видеть, как люди, с которыми мы проработали много лет, поднимут руки за увольнение. Хотелось бы, чтобы эта процедура закончилась побыстрей.
Председатель профкома Татьяна Макаренко зачитала приказ администрации о ликвидации редакции газеты и сокращении работников. Я не смотрела ни на кого, чтобы не смущать собравшихся. Мне было отчего-то очень стыдно, что я сижу на этом стуле в центре, как на заседании суда и жду своей невеселой участи. В своих невеселых думах я как-то не сразу поняла, что руки поднять никто не спешил. А в профкоме завязалась жаркая дискуссия. Около двадцати профсоюзных лидеров были единодушны в одном – ликвидация газеты – это политический, а не экономический шаг администрации. Два журналиста предприятие не спасут, лишившись работы.
- И вообще мы не представляем, как мы придем в цеха и на наши предприятия и скажем, что уволили Зою Баркалову. Да нас никто не поймет!
Честно? Я не ожидала такого поворота событий. Никак! Я по сей день вспоминаю эти горящие глаза Саши Щербакова, Ольги Гавриловны Сухомлин, Саши Куценко, Владимира Панченко, Василия Косилова и других, которые вынесли свое решение: согласие на мое увольнение администрации не давать. «За» увольнение были только два человека, которые и на самом деле, были очень зависимы от администрации.
Нине, как вышедшей на заслуженный отдых, такое согласие дали, скрепя сердце.
У Татьяны Макаренко, как у председателя профкома предприятия, тогда состоялся тяжелый разговор с генеральным директором, который был в шоке от происшедшего. Это был нонсенс!
Это событие дало мне силы выжить и избавиться от жуткой депрессии, которая овладела тогда мной.
Я уехала домой сама в растрепанных чувствах, поражаясь смелости ребят, на которых, по- всякому, будет давление со стороны администрации, но посмевших выразить волю трудового коллектива. Я была благодарна им за поддержку. Но не понимала, что делать дальше.
А дальше я должна была выходить на работу в никуда, так как редакции не было. Я вышла. Кабинет мне открыли. Он был непривычно пустым и каким-то нежилым. Через 20 минут мне принесли еще один приказ о сокращении штатов и отправлении меня на два месяца на две трети от оклада. До 21 июня.
21 июня повторилась все та же картина. Профком уже, не дискутируя, не дал согласие на мое увольнение. Мне опять пришлось выходить на рабочее место в несуществующую редакцию. Так могло продолжаться еще долго. Но я понимала, что работать все равно не дадут. И поэтому сама написала заявление на профком, чтобы мне дали согласие на мое увольнение по сокращению штатов, чтобы я могла стать на учет в центр занятости, как безработная, и получать хоть какое-то пособие.
На внеочередном заседании профкома мое заявление удовлетворили. Я всегда вспоминаю этих честных бескомпромиссных ребят с чувством огромной благодарности за поддержку.
