По юности Клавдия Юрьевна Иванкова была чрезвычайно любопытным человеком. Она вечно задавалась самыми разными вопросами, но не искала на них ответы. «Зачем утки возвращаются из тёплых краёв, если потом заново придётся туда лететь?» «Правда ли, что при отравлении метиловым спиртом помогает этиловый?» «Почему люди храпят только во сне?» «Куда девают ноги после ампутации?» А не искала она на эти вопросы ответы, потому что однажды сильно обожглась, когда узнала, почему же всё-таки небо голубое. Мир тогда стал проще, понятнее, и исчезла из него толика таинственности. А хотелось Клавдии Юрьевне жить в мире, полном загадок, пребывать в перманентном ощущении чудесности. Вот северное сияние! Видела она его только по телевизору и на фотографиях, но оно будоражило воображение, было будто приветом с того света — а все эти россказни про магнитные поля брали и отсекали машущую руку. В общем, любопытный человек, которому вопросы были интереснее ответов.
И вот Клавдия Юрьевна, уже как год бывшая школьница, опытная бездельница, повстречала человека, чью фамилию теперь носит. Человек этот был высокий, всегда гладко выбритый, в разговорах до безобразия конкретный. Страдал он, что называется, синдромом эксперта. Если он чего-то не знал, всё равно говорил об этом предмете с такой невероятной бойкостью, живостью и деланой точностью, что у собеседника не возникало никаких сомнений: человек разбирается. И зачем-то он всё лез с советами, которых у него не просили, всё выказывал недовольство, когда наблюдал, как кто-то неправильно готовит яичницу или забивает гвоздь. Обо всём, даже о том, о чём он мог впервые услышать, у него было сформированное мнение, в комплекте с которым шло ревностное отстаивание этого самого мнения. Он лучше других знал, что им нужно, как им следует поступить. Вот человек за Клавдию Юрьевну и решил, что она должна быть его женой. И так он всё толково, по полочкам, разложил, такие точные доводы в пользу полезности этого предприятия привёл, что Клавдии Юрьевне ничего не оставалось, кроме как согласиться.
Работал человек лётчиком гражданской авиации. Летал из Шереметьево по всему миру. По большей части в Грецию, Испанию, бывало, занесёт в Китай или Воркуту. А Клавдия Юрьевна за пределы Московской области никогда не выбиралась. Человек рассказывал ей про заграницу (пускай и видел только аэропорты), и она будто оказывалась там сама. Снились ей руины Парфенона, Ганнибалов переход через Альпы, Терракотовая армия с маленькими, почему-то, всадничками, холодная тундра, а в тундре этой заблудившийся белый медведь, который спрашивал у неё совета, как выбраться. И Клавдия Юрьевна понимала, что, если сама вдруг окажется в дальних странах, ничего, кроме разочарования, там её ждать не будет. Вместо Ганнибалова войска будет полчище туристов с фотоаппаратами, вместо боевых слонов будут зашуганные вьючные мулы у какого-нибудь араба на привязи. Лучше уж так, как ей представляется, а не так, как есть на самом деле!
Для человека супруга была, помимо прочего, предметом престижности. Он любил показывать её друзьям: гордился очень. Они делали вид, что завидуют этому счастью, много улыбались, спрашивали про совместную жизнь. Клавдия Юрьевна любила эти мероприятия. Она была окружена вниманием взрослых, умных, опытных людей, которые не сооружали между ними преград, — наоборот, будто тянулись к ней. Человек, не до конца ещё изучивший молодую жену, поражался её крупности. Он повидал много малюсеньких женщин, которые, едва вечеринка заканчивалась, кидались к нему с вопросами, изменяет ли этот Саша той Маше, поссорился ли тот Петя с тем Васей и так далее. Клавдия Юрьевна же толком никак не высказывалась про друзей человека — ему даже приходилось выпытывать у неё мнение (ведь как можно его не высказать, не понимал человек).
Когда она оставалась одна (а таких дней было гораздо больше других), то приходилось чем-нибудь себя занимать. Своих друзей она в столице не нажила, общаться с друзьями мужа в его отсутствие ей казалось невозможным, поэтому стала посещать различные кружки, секции. Научилась вязать, освоила бальные танцы. Однажды была в кафе, где люди обсуждали фильмы, про которые она и не слышала. Ей объяснили, что такое хорошо, а что такое плохо. Стала смотреть хорошее, ходить в их кружок, обсуждать, порой до истерик и слюней на скатерти. В общем, начала вести увлекательную, полную жизнь. Как вдруг забеременела.
Человек носился с ней, как с чахоточной. Всё какие-то компрессы ей ставил, не давал шагу ступить без опоры, пичкал её витаминами. Наслушавшись, что беременные едят несочетаемые продукты, стал готовить ей многоэтажные бутерброды с икрой и шоколадом, хоть она и просила с хлебом и колбасой. Человек тогда злился и говорил: «В мире нет ничего пошлее бутерброда с колбасой!» Но беременность жены всё-таки плохо повлияла на его отношение к ней. До сих пор она казалась ему женщиной, хоть и не самой умной и красивой, но интересной, самобытной. А теперь эта самобытная женщина вдруг просит у него бутерброд с колбасой, жалуется на банальную ломоту в пояснице и спрашивает, интересовался ли Егор Носов её беременностью. Сделалась Клавдия Юрьевна капризной, и человек, взывая себя к терпению, старался всячески её капризы удовлетворить. Дошло до того, что, продав квартиру покойных родителей, купил загородный дом, в который они после рождения сына и переехали.
Человек всё так же постоянно был в небе, только теперь дома появлялся ещё реже: иной раз оставался после смены в гостинице где-нибудь у Павелецкого вокзала. Сцен ему по этому поводу жена не устраивала, и эта практика тоже приобрела постоянный характер.
Ребёнок, можно сказать, разрушил, формализовал их отношения. Клавдия Юрьевна всецело отдавала себя материнству, а про мужа вспоминала редко (и то в контексте бытовых нужд). Человек постепенно превратился в курьера, который иногда зачем-то остаётся переночевать в доме Клавдии Юрьевны (видно, общественный транспорт так поздно уже не ходит). Женщина и не заметила, как начала плохо переносить присутствие мужа, и всерьёз стала задумываться, почему какой-то курьер садится за её стол, как за свой, спит в её кровати, как в своей, тянется к её сыну, как к своему. Всё у неё в доме было налажено, расставлено, как нужно. Но приходил человек и, как варвар, с набегом, устраивал беспорядок, наводил смуту и уходил, оставляя после себя горы неправильно сложенных вещей. Клавдия Юрьевна выдыхала, когда он уезжал, и принималась начищать пол и наглаживать брюки — только таким способом она восстанавливала внутреннее спокойствие.
Шли годы, и Клавдия Юрьевна не успела заметить, как стала затворницей в собственном доме. Она ничем не интересовалась, ничего полезного не делала, а только полнела, дурнела и смотрела, как за окном сменяются времена года. Нянечка отводила сына в садик, вечерами учила его читать, писать, рисовать, шутила с ним, играла. Раз в трое суток приходила уборщица. Когда человек не успевал сам, то отправлял семье настоящего курьера с продуктами. От Клавдии Юрьевны требовалось только изредка готовить, но и это она ленилась делать, поэтому всё чаще прибегала к услугам доставки готовой еды из ресторанов. В итоге нянечка, уставшая терпеть, что маленький ребёнок ест жирную вредную еду, стала сама варить ему каши и бульоны. Когда мальчик тянулся к няньке или случайно называл её мамой, Клавдия Юрьевна сначала ревновала, но потом поняла, что это дело привычки, и теперь внимания на это никакого не обращала, как и на то, что родной сын называет её Клавой. Она глядела в окно сутками напролёт и постепенно стала замечать, что ей неспокойно на душе. Когда в дом приходили люди из внешнего мира, они приносили с собой шлейф приключений. «Наверное, в метро ехал», — думала она про запыхавшегося курьера, суматошно роящегося в своих сумках в поисках заказа. А однажды сынишка заболел, и из поликлиники пришёл фельдшер. Заходя в дом, он чему-то улыбался и не убавлял своей весёлости, слушая лёгкие ребёнка. Клавдия Юрьевна долго потом гадала, что такое интересное этот фельдшер видел снаружи — аж десять минут приёма не переставал улыбаться. Спустя несколько дней она решила проверить сама. Завернулась в зимний пуховик, обула валенки и пошла бродить по посёлку.
Ничего примечательного она за полчаса прогулки не обнаружила. Разве что пролетела красивая птица и белый котёнок долго не отставал от женщины. Она даже подумывала взять его с собой, но не решилась, испугавшись хлопот, с этим связанных. Прогулка на неё плохо подействовала: только жарко стало и в голове помутнело.
Подходя к дому, Клавдия Юрьевна увидела сидящую на соседской веранде женщину с бокалом вина в руках. Женщина поздоровалась.
— Вино пьёте? — спросила её Клавдия Юрьевна.
— Хотите?
— А это невредно?
— Осенью даже полезно. Заходите, я одна!
И Клавдия Юрьевна пошла. Ей выделили кресло-качалку — она распласталась в нём и принялась дегустировать незнакомый напиток.
— Вкусное? — спросила соседка.
— Кислое, — честно ответила Клавдия Юрьевна.
— Следующий бокал будет слаще, — прокуренным голосом ответила женщина (она была старше Клавдии Юрьевны лет на пятнадцать).
— А у Вас и сладкое есть?
— У меня только сухое. Второй бокал покажется слаще. Допивайте быстрее. Вас как зовут?
— Клава.
— Женя, — представилась соседка. — Давно тут живёте?
— Ох, — вздохнула Клавдия Юрьевна, сделав большой глоток, — чуть-чуть шатает.
— Это кресло. Что ты там выпила-то?
— Я не пила никогда.
— Сколько времени потеряла! Давно живёте здесь, спрашиваю?
— Лет пять.
— Мы уже двенадцатый год. Что-то я тебя не припомню.
— Я болела, — решила соврать Клавдия Юрьевна. — Потолстела — Вы не узнали.
— Ой, рассказывай! Потолстела она! — хохотнула Женя. — Ты давай пробуй скорее — и я ещё налью.
Клавдия Юрьевна допила первый бокал — ей налили следующий. И с каждым выпитым глотком она стала чувствовать прилив энергии, любви, начала ощущать, как всё вокруг обостряется, становится интересным.
— Так грустно было, Женя, ты знаешь... Делать нечего, дружить не с кем. А вот сейчас хорошо. Какое небо красивое, да? Какое серое, густое!
— Слаще винишко стало? — лукаво улыбнулась Женя.
— Да! — опомнилась Клавдия Юрьевна. — Откуда ты знаешь?
— Я всё знаю. Ты только почаще спрашивай.
И Клавдия Юрьевна стала спрашивать чаще. Сначала раз в неделю, потом два. К весне она чуть ли не каждый день просиживала у соседки за бутылкой-другой вина. За полгода ей открылся совершенно новый мир ярких ощущений. Она будто стала замечать и любить то, что всегда было при ней, но чего она раньше в упор не видела. Вино помогало ей справляться с тяжбами унылого быта. Она стала более открытой, говорливой, живой. Сынишка, до сих пор глядевший на мать как на малознакомую тётю, теперь не стеснялся разговаривать с ней — ему это даже нравилось. Мама сделалась весёлой, перестала злиться на него, ругать, и от неё стало пахнуть чем-то приятным, чем-то сладким. Дома стали появляться дети, друзья сынишки, приходили и взрослые (их приводила Женя). Вечерами собирались у кого-нибудь человек по пять–семь, пили вино, разговаривали, смеялись, танцевали. Когда очередь принимать гостей доходила до Клавдии Юрьевны, она хотела всех удивить: готовила что-нибудь красивое, накупала свечи, и при их свете женщины в мансарде трёхэтажного современного дома, пьяневшие от вина (Клавдия Юрьевна всегда ставила больше остальных), занимались гаданиями и вызывали Пиковую даму или матного гномика.
Мужчины в этой компании сначала не появлялись. Затем стали оказываться в ней вынужденно, потому что были хозяевами домов, в которых собиралась компания, а жаждущие вина женщины уже не могли терпеть, пока чей-то муж уедет на работу. Чтобы не скучать и не быть невольной прислугой полдесятка пьяных дам, мужья стали звать друзей, а когда женщины попривыкли к присутствию мужчин, то сами начали брать с собой и своих супругов. В конце концов сколотилась большая группа единомышленников в количестве чуть меньше двадцати человек.
Члены группы не всегда собирались все вместе — на это нужен был какой-нибудь праздник. Чаще всего на застолье было не больше шести персон, но почти на каждом неизменно присутствовал один человек — Клавдия Юрьевна. Она была самым страстным, самоотверженным членом группы. Пьяной, ей было необходимо втолковать «одногруппникам», что они должны все вместе собираться чаще, быть сплочённее, дружнее. Она сильно расстраивалась, злилась, когда узнавала, что кто-то не придёт на собрание из-за каких-то дел в городе. «Почему, — думала она, — я могу от всего отказаться ради них, а они ради меня — нет?» А если вдруг ей становилось известно, что кто-то из группы собирался без неё, ревности её не было предела. Доходило до слёз, оскорблений. После нескольких таких сцен за кулисами было решено не сообщать Клавдии Юрьевне о возможных случаях несанкционированных пьянок вне официальной программы группы.
Когда вести о предательстве перестали доходить до Клавдии Юрьевны, она сначала успокоилась, но по прошествии месяца затишье стало казаться ей подозрительным. Оказавшись наедине с одним из членов группы, она не упускала возможности выведать, не случилось ли чего у неё за спиной. Её всячески успокаивали, просили не строить конспирологических теорий, но она не могла прийти в себя: ей всюду чудились предатели, враги — и она вновь стала просиживать дни у окна, шпионя.
Теперь, когда группа собиралась, часто не доставало Клавдии Юрьевны. Её, конечно, звали, а она врала, что страдает головными болями, оставалась дома и, трясясь от ярости, представляла, как они там без неё веселятся. Она по примеру соседки заказала через интернет кресло-качалку, выпросила у человека, чтобы он поставил на первом этаже панорамное окно в пол (и её не волновало, что проект дома не предусматривает подобных решений), и сидела в этом кресле у этого окна с бутылкой вина, спрятанной под пледом, днями напролёт.
Группе не хватало Клавдии Юрьевны. Без неё было не так живо, не так ярко. Она была самой молодой и самой красивой, и в её присутствии все ощущали себя идущими в ногу со временем. После того, как она начала редко появляться, собрания стали всё тише, всё скромнее и приобретали вымученный характер. Каждый «одногруппник» ощущал, что без Клавдии Юрьевны собрания имеют мало смысла, но продолжали ходить на них по привычке. Когда же она появлялась, то никто не мог скрыть радости: все её окружали, расспрашивали о новостях, восторгались её новыми украшениями или макияжами. Она эту всеобщую любовь чувствовала и питалась ею.
Когда же она, пересилив гордыню, начала вновь посещать каждое собрание, любви стало меньше (не успевали соскучиться), и Клавдия Юрьевна вновь заподозрила подковёрные игры. Так и сменялись циклы. Ходила — подозревала, не ходила — остывала, снова ходила. Никто не мог понять, почему она в каких-то пустяках видит признаки предательства. Да и о каком предательстве могла идти речь, если члены группы не были связаны никакой клятвой? Сама Клавдия Юрьевна тоже ответа не знала, потому что больше любила вопросы, чем ответы. Однако всё было просто: у каждого была жизнь за пределами группы — Клавдия Юрьевна же жила только группой. Хорошо, что бедная женщина этого ответа не знала: он бы разбил её сердце так же, как когда-то голубое небо.
Что же человек? Человек, ясно осознав, что жену его отсутствие волнует слабо, если не сказать совсем не волнует, начал постоянно пропадать. Бывало, он не появлялся дома по полторы недели, и даже сынишка уже стал задавать вопросы и искал ответы. Только Клавдия Юрьевна с упорством, достойным лучшего применения, не обращала на это никакого внимания. На собрании группы человек появился лишь однажды. И Клавдия Юрьевна тот раз еле высидела. Она не могла быть самой собой в присутствии мужа, потому что он казался ей чужим человеком. Ему тоже на собрании, мягко говоря, не шибко понравилось. Приходилось любезничать со всякими бездельниками, столичными мажорами и пьяницами. Его жизнь составляла гостиница у Павелецкого вокзала.
Однажды случилось страшное. Он, лёжа в постели с молодой стюардессой, схлопотал сердечный приступ. Та, ввиду своей профессии, сразу поняла, что случилось, и вовремя вызвала скорую. Спасти-то спасли… Да вот только с полётов его списали по состоянию здоровья. Захандрив, человек решил подождать некоторое время, прежде чем начать искать себя заново. Наступил сентябрь.
Клавдия Юрьевна стала вечно пропадать из дому: не могла долго находиться с человеком в одном пространстве. Ему с нею было нелегче, поэтому, чтобы её не спугнуть, он не интересовался, куда она вечно ходит. Собрания обычно проходили по три-четыре раза в неделю. Два, среди рабочей недели, были разминочные (присутствовали на них в основном женщины), а два были, так сказать, центральные (в пятницу и субботу), посещение которых строго рекомендовалось. Но Клавдии Юрьевны не было по шесть дней в неделю. Уходила она, как правило, утром, а возвращалась к пяти–шести часам вечера. Человек подумал грешным делом, что жена нашла работу, но посмеялся над своей догадкой.
Оказалось, Клавдия Юрьевна, взяв с собой бутылочку красного, выходила в лес собирать грибы с ягодами. Бродила там целыми днями, сидела на пеньках, пила, курила, рвала все подряд грибы, таскала их с собой, а потом на выходе выбрасывала в одну кучу. Так, к середине сентября, на том месте собрался целый курган из гнилых, дурно пахнущих грибов.
Когда замерзала или когда лес наскучивал, напрашивалась в гости к кому-нибудь из группы и сидела там, как по расписанию, до упора. Скоро такие визиты стали надоедать «одногруппникам», и они шушукались о Клавдии Юрьевне за её спиной. Назревал бунт.
Однажды на собрании случилась следующая сцена. Клавдия Юрьевна, напившись, сильно расстроилась, что все пьяны не так сильно, как она, и стала подходить к каждому лично и предлагать ему сделать глоточек. Поглядев друг на друга, «одногруппники» решили игнорировать пьяницу, и тогда Клавдия Юрьевна подошла к маленькой девочке, дочке хозяев, и предложила глотнуть и ей. Хозяйка возмутилась:
— Не спаивай мою дочь!
— А я не спаиваю, — невинно ответила Клавдия Юрьевна, шатаясь и не отпуская головы девочки.
— Тогда я спою твоего сына, — сказала хозяйка и тут же получила удар по щеке.
Клавдия Юрьевна убежала домой, не то обидевшись, не то раскаявшись за своё поведение.
С собраниями она решила повременить, тем более дома созревало кое-что интересное, а именно брага. Ещё в первый год жизни Иванковых за городом к ним на веранду откуда-то нанёсся виноград. Разросшись, он висел гроздями на лозе и, всеми игнорируемый, превращался в изюм. Но вот явился человек и стал собирать виноград. Выжав сок, он смешал его с сахаром, дрожжами и водой и поставил бродить в огромных стеклянных бутылях, закупоренных резиновыми перчатками.
Клавдии Юрьевне этот процесс был очень любопытен. Она до сих пор не задумывалась, как созревает вино, и теперь воочию наблюдала этот волшебный процесс. Она, как маленький ребёнок, сидела на коленях под этими бутылями и с интересом смотрела, как пузырьки пробираются через толщу виноградной кожуры вверх, к перчатке. Однажды перчатка, в которой было пробито недостаточное количество дырок, не выдержала и сорвалась с бутылки. Мезга разбрызгалась в разные стороны, запачкала обои, шторы, даже попала на потолок. Клавдии Юрьевне было всё равно. Она ждала вина.
По всему дому стоял смрад скисающей браги, кругом летали мелкие мошки, соблазнённые этим ароматом, а жильцы дома, в том числе и нянечка с сынишкой, ходили будто слегка пьяные. Вид домочадцы имели болезненный: у всех вечно болели головы. Но человек с Клавдией Юрьевной и слышать не хотели, что в этом может быть виновата брага. Нянечка стала чаще водить ребёнка на прогулки, практически никогда не закрывала форточку в его комнате, а родители на почве созревания браги сближались, заново дружились. Они теперь могли поговорить друг о друге, поласкаться, без стеснения и раздражения посидеть за одним столом. Они будто помолодели.
Но когда брага созрела и перчатки опустились, Клавдия Юрьевна узнала страшное: человек готовил не вино, а сырьё для самогона. В тот день они впервые поругались с мужем. Крик стоял такой громкий, что нянечка увела ребёнка из дому. Клавдия Юрьевна и человек стояли возле кипящего самогонного аппарата и поочерёдно крутили ручку газового баллона (человек открывал — Клавдия Юрьевна закрывала).
— Я тебе ещё раз говорю: этот виноград мне дала Женя! Я его высадила — значит, он мой! И продукты мы из него будем делать, какие хочу я!
— Во-первых, перестань крутить! — человек ударил её по руке. — Во-вторых, кому ты трындишь? Какая Женя тебе виноград дала? Ты её и года не знаешь. Хорош крутить, говорю! Подорваться хочешь?
— Ты расходуешь хороший продукт, из которого могло бы получиться хорошее вино. Я тебе такого варварства не разрешаю!
— Какой продукт, господи? Это «изабелла»! Чача — лучшее, что может случиться с ней.
— Ты самогон гонишь, а не чачу.
— А что такое чача, по-твоему? — засмеялся человек и открыл газ.
— Не самогон уж точно! — Клавдия Юрьевна закрыла газ.
— Клавочка, не еб* мозги, пожалуйста. Будь добра, иди в свою группу и занимайся там… Тебе вина мало? Поди возьми в кошельке — купи.
— Я просто не хочу, чтобы ты портил…
— Послушай себя, а! Что ты говоришь?
— Я принципиально…
— Вот это принципы… Клав, что случилось-то с тобой? Ты так постоянно, да? — Человек открыл газ.
— Как?
— Да ты бухая, как шлюха! Как…
— Я не постоянно. Думаешь, весело тут сидеть одной, пока ты по Турциям своим летаешь?
— А кто ж тебя тут держит?
— Обязанности, милый мой. У всех есть обязанности.
— И какие же у тебя обязанности?
— А то ты не знаешь?! — напала на него Клавдия Юрьевна.
— Даже не догадываюсь.
— Мои обязанности… Моя обязанность — не дать тебе… Не дать тебе испортить нашу семейную жизнь, — наконец сообразила она и закрыла газ.
— Не дав мне сварить самогон?
— Да.
Человек не вытерпел этой глупости, обозлился, схватил лягающуюся Клавдию Юрьевну за руки и поволок из кухни. Она кусалась, дралась, но не сумела отстоять позиции. Женщина стояла у закрытой на ключ двери и царапалась, билась, кричала. Человек не обращал на неё внимания. Он открыл газ и не увидел в конфорке огня. Тогда он чиркнул спичкой…
Даже бывалые спасатели, стоя на руинах дома, поражались количеству крови, вытекающей на улицу. Дом сложило вдвое в самом слабом месте, где было установлено панорамное окно. Спокойный мальчик, сидя на руках у плачущей нянечки, успокаивал ошарашенных пожарных:
— Не бойтесь! Эта не кловь. Эта блага.
Редактор Алёна Купчинская
Другая современная литература: chtivo.spb.ru