У Марии жгло в груди. Максим так громко хлопнул дверью, что Алёша вздрогнул и заплакал.
Калмычка взяла сына на руки, прижала к себе.
— Пусть идёт, — прошептала она. — У него впереди вся жизнь. Найдёт себе достойную. А у меня ты останешься как искорка от моих чувств. Спи, сынок, спи…
Через два дня начальник приехал проверять готовность ковров.
Был недоволен тем, что третий ковёр так и не закончен.
— Это на сколько пятилеток затянется твоя работа, если на один ковер ты тратишь 4 месяца? Может тебе в помощь кого-то дать?
— Не нужна мне помощь, справлюсь сама.
— Или тебе ребёнок мешает? — начальник подошёл к люльке.
У Марии похолодело всё внутри.
— О, какой богатырь! Даже жалко такого от матери отрывать. Но ты смотри, успевать перестанешь, мигом его заберу.
— Спать не буду, — прошептала Мария, — только сына не троньте.
Начальник покачал головой.
— Да не изверг я какой-то, ей Богу. Корми на здоровье. Они там в детском доме не шибко и счастливы. А тут хоть при матери. Ему сейчас кроме тебя и не нужен никто. Вот что, — начальник подошёл к Марии близко и шепнул на ухо, — родила ты неудачно. Человек этот, то есть его родители, написали жалобу на моё имя. Я, конечно, с тобой разберусь, по бумагам. Но ты хоть больше пацана этого не совращай. Его мать грозится до товарища Сталина дойти, если я меры не приму. Отчим у него — человек непростой. Им скандалы не нужны.
А Максим — парень вроде и хороший. Сам вот из семьи вырвался, водителем стал. Хорошим причём водителем. А вот учиться бы ему, образование получать. А он тут с заключёнными любовь крутит. Ты-то, Мария, куда смотрела?
Приобнял начальник Марию как-то по-отечески. И голосом поучительным продолжил:
— Понимаю, без любви никуда и никак. Все мы люди. Но тут вот не принято любить. Тут исправлять принято, ломать, перевоспитывать. А ты тут как жемчужина стала. Но, скажу тебе честно, пример для многих. Бабы-то стали больше навыков своих применять. Того и гляди, что ещё одна соседкой твоей станет. У меня в планах выселить вас с территории бараков. Разрешение такое имеется. Поселение разрастётся, сроки ваши закончатся. Того гляди, и город образуем. Так что больше водителей городских к любви не склоняй. Нежные они все, неприспособленные.
Начальник отпустил Марию и вышел.
— Спасибо, — прошептала она вслед.
Максим вернулся после новогодних праздников в начале января 1931 года.
К Марии не подходил. Она несколько раз проходила мимо него, случайно так получалась.
А однажды заметила в его кабине младшую дочь учительницы гимназии Дуси. Нагловатая по своей натуре девица хохотала так громко и непристойно, что Марии стало не по себе. Максима видно не было. Но его голос Мария слышала. Юркнула за гараж.
Стала подсматривать.
Минут через 10 дверь машины распахнулась. Весело спрыгнула девица. Следом за ней Максим.
Как они обнимались, Мария уже не видела. Как-то резко стемнело. Поспешила домой.
Не было ни обиды на Максима, ни слёз. Появилась к нему жалость. Какая-то материнская жалость, какую испытывала раньше к детям, когда они прибегали домой с разбитыми коленками.
Через пару недель дочь Дуси нашли на улице без признаков жизни. Замёрзла. Сделала это, по всей видимости, намеренно. Одета была в лёгкую одежду.
С того дня Максим надолго пропал из жизни Марии.
***
Сын Евгеньки собрал вещи, попрощался с сёстрами. Девчонки хныкали, тянули его за одежду.
Евгенька молчала.
Дюша подошёл к ней, слегка склонил голову и сказал:
— Спасибо за всё, Евгения Петровна!
Евгенька покраснела. Никогда ещё сын не называл её так официально. Привыкла она уже к его: «Мамка велела, мамка сказала, мамке помочь надобно».
А тут: «Евгения Петровна…»
Отвернулась от сына и вышла из комнаты.
Он опустил голову.
Подошедший в этот момент следователь, похлопал его по плечу и прошептал:
— Ничего, сынок, оттает. А если нет, то так тому и быть.
Уехали в тот же день.
Евгении без помощи Андрея стало тяжело. Она приходила после работы в холодный дом, топила печь сама. Потом забирала детей из детского сада. София, старшая дочь Марии, после школьных уроков трудилась в том же саду нянечкой.
О том куда следователь устроил мальчика, Евгения не знала.
В ноябре 1930 года следователь приехал на несколько дней.
Об Андрее не обмолвился ни словом. Евгения всё ждала, когда он сам на эту тему заговорит, но тот молчал. А спросить самой гордость не позволяла.
София заговорила о брате за ужином.
— Хорошо всё у него, — ответил следователь. — В училище не взяли в этом году. Устроил я его учеником столяра. Профессия полезная. Освоит и будет при деле. Уж лучше, чем дома печь топить, да детей нянчить. Правильно я говорю, Евгения Петровна?
Евгенька ничего не ответила.
— Какая же ты непробиваемая, Женька, — говорил Андрей после ужина, когда дети разбрелись по своим комнатам. Я о таком сыне и мечтать не могу. А ты…
— И не мечтай, — ответила Евгенька. — У тебя дочь. Ещё раз услышу о нём, больше не приезжай ко мне. Перееду обратно.
Следователь возмутился:
— Это с чего же я буду молчать, когда сёстры о брате беспокоятся. Ты свои обиды лучше оставь при себе, а я буду говорить всё, что захочу.
— Ну тогда и говори, что хочешь.
Евгения встала и ушла к себе.
Ночью Андрей тихонько постучал в её комнату.
— Пустит меня моя любимая купчиха?
Евгенька следователя впустила. Смотрела на него обиженно.
Он поцеловал её. Долго целовал, настойчиво, до тех пор, пока не оттаяла.
— Поехали со мной в город, скучаю по вам. Места всем хватит. Я на повышение иду, другое жильё мне предоставят. Не смогу так часто приезжать.
Евгения усмехнулась.
— Часто? Два раза за полгода — это часто?
— А вскоре и совсем не смогу. Время тяжёлое наступает. Что-то мутят там сверху, переделывают. А отказаться от должности не могу. Не принято это у нас. Раз партия доверила мне такое, нужно принимать. Говорил же тебе, что непросто выбраться из этой круговерти.
— А ты выберись, — предложила Евгенька. — Тогда и скучать не придётся. Что? Смелости не хватит?
— Не хватит, — кивнул Андрей. — Боюсь, что вам не смогу помочь, если брошу всё.
— На хлеб хватит всем, — ответила Евгенька.
— На хлеб-то хватит, с голоду не помрём. А вот где этот хлеб придётся есть — большой вопрос. Я предпочитаю есть его дома, а не на нарах.
Больше Андрей не предлагал Евгеньке переехать к нему. После перехода на новую должность следователь приехал в следующий раз в феврале 1931 года.
Пробыл дома три дня.
Он был чем-то встревожен. Вроде и улыбался, и радовался встрече, но прощался так, как будто в последний раз.
Продолжение тут