Похороны в деревне – это особое действо, оно сродни смотринам. Всё заметят деревенские кумушки, отметят, похвалят или пожурят.
На этот раз я слышала в толпе одни похвалы: и гроб-то какой хороший, дорогой, наверное, деревенским умельцам такой ни за что не сделать; и покрывало всё золотом горит – внучка купила, и батюшку привезли из прихода усопшей, батюшка такой солидный и слова говорит – до сердца доходят.
Одно плохо – старшего сына у гроба нет.
Бабки Ульянина улыбка до сих пор живёт в моей памяти, как не растаявший со временем след от солнечных зайчиков. Довелось мне при жизни её не раз сиживать на весеннем припёке и слушать, слушать долгие рассказы о прошлой жизни, наслаждаясь певучестью её речи и словами, которые уже не отыщешь в современном словарном запасе.
- Видишь, - говорила она, - сколько одуванчиков на зелёной траве, столько баб вдовых и девок-переростков после войны осталось, а мужиков…
Да и что это были за мужики – слом да вывих, до войны таких и до коленок бы не допустили, а тут вмиг всех расхватали, молились каждая на своего.
А мне не досталось, была я в ту пору уж не весенняя, двадцать семь годков в мае стукнуло, ещё чуть-чуть и всё… Чувствовала и понимала, что скоро ударит мороз, виски посеребрит и прости-прощай моя мечта.
А мечтала я не столько о муже, сколько о ребёночке, сынка заиметь шибко хотелось. Только ведь от бревна не родишь, тут хоть какой-никакой завалящий, а всё мужик требуется.
И послал, не знаю, Бог ли, чёрт ли рабочих к нам на сплав, нагнали их, что пены к запани. Заволновались бабы, и моё нутро тоже загудело, опять заволновалась кровь, зажурчала в жилах, будто из пожара душа моя вынырнула, обгоревшая вся, а живая.
Бывало, иду к колодцу за водой, свету белого не вижу, голову самым красивым платком повяжу, юбку подоткну повыше, а бабы замужние шипят мне вслед, будто змеи, за мужиков своих опасаются. Только женатый мне был не нужен. Зачем ворованное счастье? Я своё ждала. И дождалась.
Доверилась одному чернявенькому, да только счастье то коротким оказалось, обманул он меня, пригрел, да и оставил одну свои раны зализывать. Поторопилась я, не успела разглядеть, что он был за человек. А он уехал вскоре и адреса не оставил. Зато оставил меня беременную.
Как ты думаешь, права я тогда была, что ухватила своё бабье счастье, хоть и за хвост, но ухватила. Вот-вот и молчи, коли в моей шкуре не живала, а я от этого прохвоста себе сыночка родила.
Едва он подрос, как скверные люди всё ему про меня рассказали. Стал больше подрастать, начал прекословить, нет-нет да, бывало, и восстанет против меня. А мне и крыть нечем. Жили тогда тяжело, колбасой, как сейчас не объедались. Я, бывало, скажу ему: «Не взыщи, сынок…», а он зыркнет на меня своими чёрными глазищами и пробурчит: «Был бы отец у меня…»
А я чего? Поплачу, да и всё. И учить мне его было не по карману, и одёжку ту, что попроще, носил. Рано в ремесленное уехал, да так там и осел в городе. И обиду на меня с собой увёз…
Бабка Ульяна прикрывает глаза и долго всматривается в туманную даль:
- Посмотри, не Вовка там мой идёт, вроде он, вижу, усы-то растопорщил…
Это последыш мой. Только на восемнадцатый год после войны мне счастье-то настоящее и улыбнулось, Митю я встретила, вдовствовал он тогда. В городском буфете за одним столиком встретились. Я из Рыбинска тогда от Лёньки ехала, возила ему то, что в огороде вырастить смогла.
Села на автостанции отдохнуть, решила в буфет зайти, деньги пересчитала, а у меня только на чай пустой и осталось. Заказала, сижу.
А тут мужичок, улыбается и спрашивает: «Дамочка, а вы сладкого чаю не хотите?» Глянула я на него, так теплом и повеяло, я к тому времени уж хороших людей от плохих отличать научилась, отвечаю ему: «А попила бы, да не на что…»
Он чаю два стакана заказал, к чаю крендели сдобные. Разговорились мы, познакомились, и оказалось, что деревни-то наши друг от дружки не так уж и далеко. Перебралась я к нему, думали, что вдвоём будем век доживать, а я возьми да и учуди... Забеременела. Сколько у него радости было и не высказать.
Жили небогато, без затей, но была у нас любовь, что, оказалось, любого богатства дороже. Бывало, возьмёт Вовку на колени, меня к себе притянет и ну целовать нас обоих, щекочет своими усами, как щетиной, у Вовки-то моего усы аккурат батьковы.
Когда он слёг и мне сказали, что всё безнадёжно, я кричала, что хочу в гроб вместо него лечь. Бабы держали меня, твердили, что нехорошо это, а я думала, что не переживу.
И что ты думаешь? Пережила. Без него уж чужой век живу. А ведь работала всю жизнь, не гуляла – и войну, и послевоенного лихолетья, всего хватила. И осмеяна была, и обласкана, и за мужика работала, и за бабу. Стала вот немощной, меня Вовкина жена Тамара к себе позвала, живу в чистоте и заботе. Вовка сам за мной ухаживает, и кормит, и убирает, и в баню таскает, и вот - на солнышко. Они с Тамарой никогда меня не укоряют, что так долго на этом свете зажилась.
Всё бы хорошо, только вот Лёнька не приезжает, не проведывает меня, и что за обида у него в сердце, никак понять не могу. Видно, недолюбленный он у меня остался.
И вот бабушки Ульяны не стало, услышал её Господь, упокоил грешную душу. Там встретит она тех, кого любила и от кого родила своих сыновей, таких разных, таких не похожих друг на друга не только лицом, но и душами, и отношением своим к ней, к женщине, которая одинаково нелегко носила их под сердцем и рожала в одинаковых муках.
Что скажет тому, первому, который обездолил не только её, а прежде всего, сына, Лёньку, оставил ему в наследство не сердце, а камень, камень, которым он столько лет так больно бил её материнскую душу.
Слышу, как провожающие в досужих своих разговорах уже и до батюшки добрались:
- Вот бы батюшке рясу постирать, совсем бы хорошо было, наверное, один живёт, без матушки, а то бы она этого не допустила…
Кто-то шикает и наставляет:
- Ты не на рясу смотри, а слушай, как батюшка Ульяну-то приговаривает, будто за руку её прямо к воротам рая ведёт…
- Какой ей рай? Вон Лёнька-то у неё даже на похороны не приехал, видно, досадила она ему чем-то, не прощает никак. Говорят, что болеет, да, поди, неправда. Как Вовке-то в глаза посмотреть?
Я слушала эти досужие пересуды, вспоминала бабки Ульянины слова о том, что старший сын у неё недолюбленным остался и думала о своём, что же такого при жизни должны сделать родители, чтобы не покрылось сердце их детей корочкой льда, чтобы не оставляли их дети не только в здравии, но и в болезни, в болезни – особенно. Есть над чем задуматься.