Я очень люблю это место в Москве — между Сретенкой и Трубной улицей — тут между двумя переулками умещается порой буквально один дом, да и то с напрягом, как будто втискивается между ними. Дворы от этого тоже узкие, уютные, совсем небольшие и какие-то я бы сказал игрушечные.
Переулки спускаются вниз к Трубной улице довольно круто — что тоже необычно для Москвы. Удивительным образом здесь сохранились почти все старые дома (а если воткнули новые, то и они не портят общий вид, и как-то скромно пытаются мимикрировать под окружающее пространство).
Когда-то здесь находилась редакция журнала «Медведь», моего любимого средства массовой информации, и еще тут целых два театра — Школа драматического искусства, где когда-то ставил свои первые спектакли Дмитрий Крымов, и филиал театра Маяковского (так называемая сцена на Сретенке), где впервые в Москве поставили Тома Стоппарда («Розенкранц и Гильденстерн мертвы»).
Всегда — если я поворачиваю со Сретенки направо и иду вниз, меня охватывает удивительное ощущение — тихо. Какая-то странная, небывалая для Москвы тишина.
Но я сейчас хочу рассказать о другом.
Вот также я шел по Большому Головину (так называется переулок) и поднял голову: передо мной висел гипсовый знак ОСОВИАХИМа: «Крепи оборону СССР!». На доме 11.
Он странный, он похож на какой-то зашифрованный масонский символ из романов Дэна Брауна — его вполне можно вставлять (а может уже и вставили) в детективный роман, в какой-то городской квест, и даже можно не искать в интернете, что, оказывается, такие знаки вешали только на дома, где все поголовно жители участвовали в сдаче нормативов ГТО (кидали гранату, бегали с противогазом, ползали по полосе препятствий), а хотя бы один из ста жителей — был награжден значком второй ступени.
Это и так понятно — страна готовилась к войне весело, бодро, только война эта предполагалась лишь на вражеской территории, и завершать ее хотели за пару месяцев. Сегодня эти знаки ОСОВИАХИМа (так тогда назывался ДОСААФ, а теперь и ту и другую абббревиатуру надо расшифровывать, никто из нынешних людей не знает, что это такое) — сохраняют московские реставраторы, их внесли в специальный реестр, и этот самый гипс 1930-х годов бережно шлифуют, лепят к нему отвалившиеся куски, восстанавливают, холят и лелеют.
Но я задумался о другом: хороши ли это, когда дома вот так разговаривают с нами?
Я, например, всегда подхожу к табличкам «Последнего адреса» на домах — мне интересно знать, кого из этого дома забрали среди ночи и увели на расстрел или на каторгу в 1930-е годы, когда все вокруг метали гранаты и бегали с противогазом, строили и занимались созидательным трудом. Как их звали, где они работали, какого были возраста эти люди.
Мне важно, кто тут жил.
Но дома, как правило, молчат. Есть в этом тоже какая-то своя правда.
Дома — они на то и дома, чтобы быть сдержанными и молчаливыми.