До Нового года остались считанные часы. Пора бы уж и контору закрывать да расходиться по домам – у каждой перед праздником хлопот полон рот. Даша тоже по привычке перебирала в уме то, что надо было успеть до боя курантов: Витьке рубашку погладить, Алёнку от бабушки забрать, пол подтереть, холодец разобрать, салат порезать, картошку потушить, нарядить ёлку…
На ёлке она споткнулась, вспомнив, что ёлки нынче у неё нет, и наряжать нечего. Картошку тушить? Для кого? Одной и еды-то надо будто воробью, разве что под утро забредут подзагулявшие бабы с гармонистом под ручку, а так… вот полы вымыть, пожалуй, стоит – Новый год, новая жизнь, без Витьки, без Алёнки, без привычных хлопот по дому.
Как-то неосознанно, почти механически, Даша открыла сумку, достала пузырёк с таблетками и сунула одну под язык. Вскоре почувствовала, что полегчало, сперва неприметно, а потом посветлело в глазах, и она опять начала различать голоса, смех, праздные бабские разговоры, трепотню вокруг предстоящего праздника. Сама-то Даша в разговорах не участвовала, да бабы и не трогали её.
Пытаясь встать, Даша повернула голову к окну и замерла – за стеклом, прямо напротив нее, сидели два голубя. От неожиданности она даже подняла руку, инстинктивно защищаясь, будто увидела что-то ужасное, мигом вспомнив дурную примету про птиц, которые уж если долбанут в стекло, то непременно кого-то из дома выдолбят, как выдолбили они когда-то давно Дашиных родителей. Но, странное дело, эти голуби будто бы и не собирались долбить по стеклу, а сидели рядышком и миловались…
Даша вскочила со стула и устремилась к выходу, но у двери она в нерешительности остановилась и оглянулась ещё раз, боясь обмануться. Голуби, как ни в чём не бывало, продолжали сидеть у самого стекла. Она почувствовала гулкое сердцебиение и стремительно выбежала на улицу. Пробираясь по сугробам и не замечая, что снег плотно набился в голенища сапог, она обогнула угол конторы и взглянула на своё окно – птиц не было. Даже сугробики, прильнувшие к оконной раме, не были никем потревожены; берёзы и те, развесив снежную бахрому, ни одним полунамёком не давали подумать, что недавно здесь пролетали какие-то птицы. Обхватив руками закружившуюся голову и едва удержав равновесие, она, зябко поёживаясь, вернулась в контору и скомандовала:
- Всё! Баста! По домам! А то и холодец разобрать не успеем…
- А Петрович что скажет? – озаботилась самая молодая и всё ещё светящаяся от недавнего замужества Ирка.
- А что Петрович? Сам, наверное, с утра ёлку наряжает. Если что, валите всё на меня, - крикнула Даша, не умея объяснить удивлённым подругам всё, происходящее с ней.
Это была не радость, нет, и не отчаяние брошенной женщины, и даже не ожидание новой жизни – это было предчувствие, похожее на движение по лезвию ножа, причём, когда движется не тело, а сама душа.
Домой идти не хотелось. Даша медленно побрела по неприглядной, бесприютной деревенской улице, представляя долгую новогоднюю ночь наедине с телевизором, понимая, что уснуть всё равно не получится, а не спать и думы думать – совсем с ума сойдешь – блажен, кто умудряется жить без тревог и волнений.
Ноги сами привели её на край деревни, и она в задумчивости остановилась у колодца. Именно здесь когда-то бабка Санилиха сделала ей предложение:
- Пожалей Витьку-то, выходи за него, пропадёт ведь он, и Алёнка вместе с ним пропадёт. А я вам помогу, с Алёнкой понянчусь, будете гулять везде, как парень с девкой.
Даша тут же у колодца и согласилась, потому что Витька был её первой любовью, с детства, с четвертого класса, когда вместе ходили в школу, собирали этикетки со спичечных коробков и обменивались ими. А потом Даша писала стихи и посылала ему в армию. Но это не спасло их любовь. В армии Витька соблазнил дочку командира, влип, как говорили в деревне, по самые уши. Дочка забеременела, и командир приказал Витьке жениться. Свадьбу сыграли там же, никто из деревенских на свадьбу не ездил. До Даши доходили слухи, что у Витьки не очень-то складывается жизнь с командирской дочкой, что оказалась она шалавой из шалав, а Витька там живет ради ребёнка и пашет вместо раба.
Следующей зимой он привёз свою городскую жену в деревню. Даша видела из окна, как шли они с автобуса по деревенской улице. Впереди – высокая молодая женщина в дорогой шубе и шапке, каблучки её красных сапожек то и дело проваливались в снег, и она смешно взмахивала руками, будто собираясь взлететь, а следом - Витька, который забегал то справа, то слева и все пытался поймать эти руки-крылья.
Вечером Дашу пригласила в гости Витькина родня. Она понимала, что Витька непременно там будет, понимала всю сложность своего положения, но отказаться от приглашения не могла, хотя знала наверняка, что гости, свои деревенские, соберутся не столько для того, чтобы на Витькину жену посмотреть, сколько для того, чтобы пожалеть её, Дашу, а потом уж и посудачить вдоволь.
Вечер прошёл хорошо. Один раз Витька даже пригласил Дашу танцевать, а потом увлёк к столу и предложил:
- Выпей за моё счастье...
Даша мотнула головой:
- Нет, ты не будешь счастлив, Бог накажет тебя…
Витька нахмурился, поставил не выпитую стопку и вылез из-за стола. Вскоре они засобирались домой. Даша готова была провалиться сквозь землю, когда, надев сапог, жена вытянула ногу, приглашая Витьку застегнуть молнию, и он, при всех встал на колени и стал застёгивать. Крякнули мужики, заохали бабы, а сама Санилиха, не таясь, вытерла навернувшиеся слезы.
«Значит, любит! - терзала себя Даша, понимая, что увиденное больше напоминает сцену из кинофильма, но никак не реальную жизнь. - Может, у них в городе всё и так, но в деревне мужик перед бабой на колени никогда не встанет, да ещё прилюдно». Даша уже и сама отказывалась понимать – жалеет ли она Витьку или всё ещё любит его.
После отъезда Витьки жизнь потеряла всякий смысл и потекла медленно и однообразно. Даша много и старательно работала, ей даже дали заслуженную награду, что редко случается с нероботью, как называет сотрудников бухгалтерии и прочих людей умственного труда Петрович. Вот только украденная Витькой любовь никак не возвращалась, Даша так и жила одна, жила, улыбаясь и плача всякий раз, когда разговор заходил про Витьку, а особенно, когда коротала у телевизора одинокие вечера.
Вернулся Витька домой совсем неожиданно, пришёл налегке, почти без вещей, только сидела у него на руках девочка в синем комбинезончике, будто маленькая нахохленная птичка, светловолосая, очень похожая на мать.
«Вот и любовь», - вздохнула Даша, но без зла, без иронии, она желала Витьке только добра и жалела его неудавшуюся, разлетевшуюся вдребезги жизнь.
Он сел за рычаги трактора, как когда-то еще до армии, загорел, огрубел, очень скоро утратил весь городской лоск, забегая иногда в контору с путевками, шутил, называя Дашу «моя радость», она обижалась и отмахивалась от него.
А тут Санилиха со своим предложением. Даша отмолчалась с минуту, потом спросила:
- Сам-то немой, что ли? Пришёл бы и сказал.
- Да не немой он! Стыдно ему. Не парень ведь, чтобы на свидания бегать да про любовь говорить. В печали он, боюсь, не сотворил бы чего с собой по пьянке.
После этого разговора в сердце Даши поселилась тревога. Она вскакивала при каждом стуке и бежала к окну, из которого виднелась дорога, змеёй убегающая в другой конец деревни.
Витька пришёл к ней летом. Был поздний вечер, но Даша всё ещё бродила по огороду, доделывая последние неотложные мелочи. Облокотился на изгородь, позвал:
- Давай сходим на наше место…
Рассвет они встречали вдвоём – и этот, и еще много других, когда, уложив Алёнку, спускались к речному обрыву и садились на полусгнившую скамью, спрятанную в кустах, которую Витька когда-то для них и сделал. Они никогда не вспоминали прошлые обиды, не заглядывали далеко в будущее, жили, так и не объяснившись в любви, как бы понимая, что слова ничего не значат, если им и без слов тепло и хорошо рядом.
С Алёнкой Даша тоже ладила. Девочка, отзываясь на природную Дашину доброту, всей душой тянулась к ней, вызывая зависть соседок. Одна из них, вздорная баба с не сложившейся судьбой, шипела вслед Алёнке:
- Быстро же ты забыла родную мать.
Алёнка не понимала, на что сердится тетя Настя и тянула Дашу за руку, увлекая прочь от неприятного места.
Так продолжалось почти три года, и Даша уже стала привыкать к своему семейному счастью.
Да вот лопнуло оно разом, лопнуло, будто мыльный пузырь.
В этот вечер Витьки долго не было с работы, у Алёнки болел зуб, она капризничала и швыряла игрушки, никак не могла и не хотела заснуть. Даша носила её по комнате, гладила по белокурой головке, плакала вместе с ней – еле-еле успокоила.
И тут ввалился в комнату Витька, не мужик, а снежный ком, видно, валялся всю дорогу, пока до дому добрёл. Даша бросилась в прихожую за веником, начала обметать, а он опустился перед ней на колени и заплакал:
- Ну как мне от тебя уехать, как?
- Куда уехать? Зачем? – испугалась Даша, грея губами его озябшие руки.- Что плетёшь спьяну? Ложись, отдыхай…
- Не пьяный я… А выпил, потому что не мог тебе трезвый сказать. Уезжаю я… Мы уезжаем! Ты прости меня, радость моя, - шептал он, протягивая Даше измятый конверт.
Даша взяла, повертела в руках и, узнав, откуда пришло письмо, рухнула на стул, будто неловко подняла непосильную ношу.
Письмо Витьке писал тесть, сообщая, что попали они в автомобильную аварию – возвращались с дачи, дочка была за рулем. Досталось всем, но ей больше всех - лежит в больнице, и долго ещё будет лежать. Ей нужен уход, а ухаживать некому, и он просил Витьку приехать, побывать у них, показать матери Алёнку, а если наступит примирение, то и остаться насовсем.
В ту ночь Даша не ложилась. Замесила тесто и рано поутру испекла подорожников, сварила в чугунке большой кусок мяса, завернула в тряпицу десяток яиц. Положила в сумку чистое Алёнкино бельё, а Витьке одну рубашку на смену. Что там надо, что не надо, соображалось как-то плохо. Посоветоваться бы, да с кем. Да и времени совсем не было, не побежишь же по деревне ночью. Витька тоже ничего не сказал ей на прощание, совсем ли уезжает или вернётся. И когда? А если не вернется, то считать ли этот узел разрубленным или опять ждать.
Витька не вернулся ни через неделю, ни через месяц. Вот уже и Новый год на подходе, а его всё нет.
Даша очнулась, почувствовала, что замёрзла, затекла рука, сжимавшая сумку. На небе высыпали звезды, над лесом прошумел ветер, начиналась метель.
Она заспешила к дому, закоченевшими пальцами долго отпирала замок, поднялась по ступенькам, разделась, но свет не включила. Над домом прошумел самолёт, подумала: «Видно тоже заблудился, не знает куда лететь».
Взяла с плиты чайник, дотронулась, тёплый: печка весь день хранила жар. Отпила большой глоток и залезла на печку. Угрелась, успокоилась, задремала. Прослушала, как часы били полночь. Ей виделись во сне два голубя, которые самым чудным образом превращались в неё и Витьку, как сидели они под речным обрывом и целовались.
Проснулась от толчка в бок – кот решил погреться и прыгнул прямо к ней. За окном мельтешил рассвет, змеилась позёмкой дорога, над крылечком Санилихи раскачивался от ветра фонарь. И вдруг в этом неверном свете почудились Даше две тени – одна большая, а другая поменьше. «Господи, не обмани», - прошептала Даша и бросилась в холодные сени.