Ничто так не пробуждает желание жить, как невольное созерцание чьей-то смерти. И, сколько бы мне не твердили о том, что трагедия — это всегда трагедия, чужую боль разделить с кем-нибудь практически невозможно. Да и, по правде говоря, мало кто пытается.
Зеваки, зачастую, проявляют к происшествию лишь любопытство, но не ощущают его на собственной шкуре, не проводят аналогию с собственными жизнями и, соответственно, не проникаются сочувствием. И это вполне нормально.
Потому что, каждую минуту, где-нибудь на планете, кто-то расстается со своей единственной ценностью — жизнью. А у выживших в очередной раз появляется возможность честно сказать: хорошо, что не я. Но говорим мы чаще всего совсем другое. Потому что неважно, что на самом деле чувствуем в этот момент. Важно лишь то, как информируем об этом. Упаковка стала изрядно ценнее содержимого. Такие уж из нас получились лживые существа, не способные сопереживать всем и каждому на своём жизненном пути. Да в этом и нет наверное никакой необходимости. Иначе жизнь человека не содержала бы ничего, кроме переживаний.
Конечно же, правила приличия убеждают нас в том, что мы должны ужасаться, печалиться и сопереживать… И да, мы цепляем на лица скорбные маски и всячески манипулируем собственными чувствами, вызывая хотя бы мимолетное подобие искренних: жалости, скорби, печали, - которые непременно ощутили бы сполна, будь происшествие не посторонним. Но лишь немногие из нас способны ощущать чужую боль и искренне сочувствовать, без оглядки на уровень близости с пострадавшим. Горстка чистых открытых сердец. Единицы на сотни тысяч бездушных, зацикленных только на себе нелюдей.
Наряду с обычным человеческим любопытством, существует еще и профессиональный интерес. Рядом с которым, бесполезно искать, что-то кроме дежурного сочувствия. Как бы ни разрывалось у дознавателя сердце при опросе жертвы изнасилования, он нет-нет, а и допустит мыслишку: не врет ли, не наговаривает? А не допустит, значит гнать его в шею! Нечего с таким безграничным доверием в допросных штаны протирать. Профессионалам не положено верить никому и ничему, кроме фактов. А последние, по своей природе, бездушны и бессовестны. Они не принимают чьей-либо стороны, а определяют лишь истинное положение вещей.
Это правде позволено быть у каждого своей. Это она увенчана грузом личных и объективных обстоятельств и способна менять свою позицию в зависимости от точки зрения и угла обзора. А истина, она, как ни крути, - едина под любым наклоном.
О той же правде можно говорить часами, перечисляя все за и против. Об истине же говорить неловко. Она не тяготеет к оправданиям и прочей маскировке. Истина по своей сути проста, как топор в руках Раскольникова. Вокруг нее не вьётся бесконечное множество якобы непреодолимых обстоятельств. И это отсутствие причин и мотивов способно обеднить любую даже самую знаменитую историю до неузнаваемости. Наверное, потому и любят люди больше красивую правду, чем заурядную истину. Ведь красота мотивов способна оправдать любое преступление, как минимум, в глазах преступившего, как максимум — вообще.
Мы обедали. Да, ещё полчаса назад я был убеждён, что мой организм больше никогда не вкусит пищи. Плевался желчью опустошенного желудка и грязно ругался. Порой, достаточно витиевато, чем вызывал восхищенное цоканье Егорки. Иногда, настолько гнусно, что хотелось заткнуть собственные уши.
И тогда, и сейчас я старался заглушить в груди то, незнакомое прежде чувство, которое не позволяло выкорчевать из памяти образ убитого ребёнка. Розовое платьице, сшитое на заказ или же талантливо подогнанное по крохотной фигуре. Белые туфельки. Широко распахнутые васильковые глаза. Рассыпавшиеся по наволочке золотистые локоны…
Я пытался собрать остатки воли в кулак и заставить себя думать, анализировать, делать какие-то выводы. Но все мои старания спотыкались о застывший навсегда взгляд, наполненный пустотой. Стекло этих глаз не оставило во мне места ни профессиональной отчужденности, ни отстраненному равнодушию к чужой беде. Потому что никакая она теперь не чужая. С того самого момента, как я вошёл в этот дом или даже раньше, когда приемный отпрыск князя лишь пожелал моего участия... Все это стало моим. Горем, бедой, проклятьем… Моей работой. И моей же неподъемной ношей.
Издалека доносился стук ложки о дно глиняной миски. За столом нас было всего двое: я и Егорка. И на самом деле мы сидели рядом. Его руки, то и дело, мелькали в поле моего зрения, выхватывая из сложившегося натюрморта детали: кусок хлеба, кувшин с квасом… Я с сожалением разглядывал опустевшую тарелку из-под жареного бекона. Свинину Егорка приговорил в первую очередь. Затем вычерпал-выстучал кашу из собственной миски и вопросительно уставился на мою. Молчание было расценено, как знак согласия и стук-черпание возобновился. Я же молча давился сыром, хлебом и болью. И запивал свой не хитрый ужин квасом, проталкивая недоумение, как можно глубже. Вытирал непрошеные слезы и ждал, непроизвольно вслушиваясь в бесконечный бубнеж сотрапезника. Ждал, когда же наконец-то хлынет ярость.
- А оно вот так и получилось, что людей-то нас тут немного, пятеро всего: княжич, да я, да Оглобля….
Подавальщица принесла мясной пирог.
- Оксан, ты того, мне клади. Андрей Васильевич не голоден. Правильно я мыслю, начальник?
Молчание вновь было расценено в качестве согласия. Девушка оставила обе тарелки с пирогом перед ним и молча, удалилась.
- Ну да, что теперь тебе Егорка. Раз этот черт вернулся. Будто мёдом его намазали, все бабы так и вьются…
Жутко болела голова, словно мне вновь ткнули в глазницу чем-то острым.
- А телохранители, они тоже из ваших? - поинтересовался я у болтливого сотрапезника.
На какую-то долю секунды за нашим столом повисла тишина. По-видимому, мой вопрос сбил программу юношеского негодования.
- Телохранители? Они не из наших, но и не из местных. Главный у них серьезно ранен был, когда они появились. Прямо на глазах чернел от заразы непонятной. Не спасли его, хоть княжич и всех лекарей деревни согнал. Толку только от них никакого не было. Как раз у «неписи» сознание проснулось. Лекари все, как один, оказались не по призванию...
Он какое-то время буравил моё лицо взглядом. Затем опустил глаза на мои ноги.
- Тогда их было пятеро.
Дались им мои шаровары. Будто на всем белом свете только телохранители княжича такие носят.
- И где ещё один?
- А это надо у… Вас спросить… Ваше сиятельство.
Сдержанность с трудом далась моему сотрапезнику.
- Не видел я его. А одежда… так и про одежду не знал ничего. Хочешь узнать, где и как я ее добыл — спроси у княжича. Мне об этом рассказывать всем подряд не велено.
Егорка уставился в тарелку и зачавкал с удвоенным усердием.
Мне о многом хотелось его расспросить. И про Никиту Мстиславовича, и про винегрет из эпох, который у них тут закрутился. И почему, что он сам, что тот же Оглобля, ни какие-то там вельможи, а всего-то служаки, пусть и приближенные. И кто пятый? Если Никита все-таки тоже из их амбулаторной тусовки. Может быть староста?
Но Егорка не стал дожидаться моих вопросов. Попрощался, пожелал приятного аппетита и утопал, неодобрительно поглядывая, на сгрудившийся у одного из столов женский контингент таверны. Никак местная знаменитость какая-то на перекус заглянула. Солист каких-нибудь «Феофаны Интернешнл». Он же сладкоголосый хмырь, если верить ворчанию Егорки, а также магнит для женских глаз и ушей. Ну и капкан для их же сердец, по-видимому.
Вынырнувший из кухни шеф-повар и по совместительству хозяин таверны, разогнал девчонок, словно голодный котяра стайку взъерошенных воробьев. Я бросил монету на стол и шагнул к выходу. Прежде, чем дверь отгородила меня от негодующих воплей хозяина, две служанки промчались мимо.
- Боги, как я раньше не замечала, какой он милашка? - причитала одна из них.
- Зато я всегда знала, что он лучше всех!
- Да расскажи, как же, знала она! А кто ему на Ивана Купала отказал в прошлом году?
Вторая, что-то прошипела ей в ответ. Но дверь избавила меня от дальнейшего невольного подслушивания. И я тут же выбросил все происшедшее за обедом из головы. Впереди предстоял тяжелый разговор.
Княжич ожидал меня с ответами, а я пока что обзавёлся лишь новыми вопросами. Мне понадобится максимальное красноречие и полная концентрация, для того чтобы не потерять «дело» в первый же день. Что-то мне подсказывало, что местное начальство не склонно разбрасываться вторыми шансами направо и налево.
Первая глава:
Не время для смерти (1. Утро добрым не бывает)
Предыдущая глава:
Не время для смерти (25. Найду я даже прыщик на теле у слона)
Следующая глава:
Не время для смерти ( 27. Доклад)
#фэнтези #литрпг #приключения