Ленинский антиутопизм в Октябре 1917-го
Ленин с самого начала своего пути в политике вел себя как диалектик и антидогматик. Взять хотя бы его поворот к крестьянству в 1905 году, его призывы к участию большевиков в выборах в Госдуму в 1907-м. Но в полной мере его гений реального политика проявился, начиная с 1917-го года. Можно выделить три эпизода из этого сегмента политической биографии Ленина, которые следовало бы изучать не только коммунистам, но и всем политикам, независимо от партийной принадлежности, – как примеры умения отступать от догмы и брать верх, побеждать в, казалось бы, безвыигрышной ситуации. Это захват власти большевиками в Октябре 17-го, ленинская борьба за Брестский мир в 18-м и введение НЭПа в 1921-м.
Захват власти большевиками в 17-ом году сопровождался острейшей идеологической дискуссией среди русских марксистов. Русские «умеренные» социал-демократы или меньшевики в общем и в целом поддержали буржуазные, либеральные партии и выступили против социалистической Революции. Ввиду этого, они и вошли в российское историческое сознание скорее как буржуазные политики, чем как социалисты. Здесь содержится определенное недоразумение: в действительности, меньшевики, конечно, были социалистами и абсолютно были согласны с Лениным в том, что капитализм является строем, основанным на патологии – на эксплуатации человека человеком, и рано или поздно он будет сметен революционным вихрем и заменен социализмом и коммунизмом. Но меньшевики при этом считали, что для социализма нужен базис – развитое капиталистическое производство, которое имеется лишь в Западное Европе и в США. Поэтому борьба за социализм – это насущная задача европейских и американских социал-демократов. Тут меньшевики рассуждали точно в соответствии с буквой учения самих Маркса и Энгельса – социалистическая революция должна сначала произойти в странах Запада. Россия же – страна, только выходящая из феодализма, отставшая от Запада лет на триста; здесь, как учили меньшевики, на повестке дня пока что лишь буржуазная революция, подобная западным революциям XVIII века. Потому, по их мнению, российские марксисты должны думать не о социалистической революции – она будет делом следующих поколений, а о поддержке буржуазии с ее прогрессивными по отношению к России требованиями: политические, экономические свободы и т. п.
Ленин не отрицал факта, который был точкой отсчета для рассуждений меньшевиков, – что Россия начала XX века, даже при наличии в ней анклавов капиталистического производства и городского пролетариата, по сравнению со странами Запада, все же была экономически слаборазвитой, мелкокрестьянской, аграрной страной. В 1918 году в статье «О революционной фразе» Ленин открыто писал, что отличие революционной России 1918 года от революционной Франции 1792 года состоит в том, что во Франции «создалась сначала экономическая основа нового высшего способа производства» (имеется в виду капитализм, вызревший в недрах феодального общества), в России же 1918 года «нового экономического строя, более высокого, чем организованный государственный капитализм превосходно оборудованной технически Германии, еще нет». Россия, по Ленину, пока «мелкокрестьянская страна». В том же 1918 году он говорит о социалистической революции в России как о вынужденной мере, к которой подвели сами исторические обстоятельства, а вовсе не как о фантазии большевиков, стремящихся опередить ход истории. В докладе на чрезвычайном всероссийском железнодорожном съезде Ленин заявляет: «Если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства крестьян, рабочих и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазеров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты и вот почему возникает перед нами вопрос: либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество. Вот что составляет глубину нашей революции» (курсив мой – Р.В.).
А 1923 году, в знаменитой статье «О нашей революции (по поводу заметок Н. Суханова)» Ленин еще более определенно обозначает свою позицию. Он издевается над догматическим европоцентризом меньшевиков: «…даже чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие положения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis (с соответствующими изменениями – Р.В.), не иначе как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории)». Более того, само географическое положение России, расположенной на границе Европы и Азии, по Ленину, предопределяет ее особый, отличный от западноевропейского путь к социализму. Это простое обстоятельство также недоступно пониманию догматиков от марксизма – меньшевиков: «Им не приходит, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран неевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным». Далее Ленин разъясняет, какие своеобразия российского и восточного пути к социализму он имеет в виду: «Что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации… Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры… то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».
Наконец, Ленин еще раз подчеркивает, что социалистическая революция в России была вынужденным шагом; в сущности, перед Россией стоял небольшой выбор: либо попытка прорыва в социализм, либо гибель страны, ввиду того что для мирового империализма, для капиталистов и с той, и с другой стороны линии фронта, то есть и Германии, и Антанты, Россия была лишь предметом раздела и эксплуатации. Сама же российская буржуазия в лице либеральных политиков не была в состоянии удержать власть и вести самостоятельную и сильную политическую линию. Ленин так и пишет: «И никому не приходит в голову спросить себя: а мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он под влиянием безвыходности своего положения броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».
Как видим, Ленин согласен с меньшевиками в том, что для возникновения социалистического общества нужен должный экономический базис – современная, крупная индустрия (или, как Ленин выражается, «цивилизация»), которая делает невыгодным частнособственническое владение и сама по себе требует перехода к регулируемой, рациональной экономике. Однако создание этого экономического базиса не обязательно должно происходить одним только способом. Действительно, на Западе индустрия, необходимая для социализма, сформировалась в ходе развития капитализма. Но Запад находился и в специфических условиях: например, он никогда за всю капиталистическую историю не стоял на пороге гибели, завоевания и подчинения со стороны чужой цивилизации. Россия и Восток вынуждены идти другим путем: брать власть в руки революционной партии и решениями сверху, сознательно и целенаправленно, создавать у себя современную индустрию, подобную западной, готовить экономическую почву для коммунизма в условиях правления партии социалистов. Причем никакого противоречия с сущностью марксизма – с материалистическим пониманием истории – тут нет: сами Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали, что тезис о примате экономики над политикой верен лишь в общем смысле, а в исторической конкретике часто бывает так, что политика определяет экономику.
Легко заметить, что этот вывод прямо перекликается и с выводами из ленинской теории империализма. Запад, вошедший в стадию империализма, не заинтересован в создании в неевропейских странах, в России и на Востоке, современного производства, способного конкурировать с западным. Запад заинтересован в превращении этих стран в колониальные придатки. Поэтому единственный выход для этих стран – политический прорыв к социализму, модернизация и индустриализация под руководством социалистического государства, а не под руководством частных лиц – промышленников, как это было на Западе. Безусловно, Ленин – марксист, и он уверен в том, что и на Западе рано или поздно произойдет социалистическая революция, причем произойдет она там естественным путем, вырастая из экономической ситуации, а не как вынужденный и единственно возможный прорыв из цепей мирового империализма, как это было в России. Более того, Ленин верил, что революция в Европе уже близка. Но пока она не произошла, России нужно самостоятельно развивать свой индустриальный потенциал, догоняя экономику капиталистического Запада.
Все отличие Ленина от меньшевиков (да и от всех остальных тогдашних политиков, в том числе и от руководства партии большевиков, которое сначала скептически восприняло его настойчивые призывы к Революции – С. Жижек пишет об «одиночестве Ленина» в апреле 17-го года) – в том, что Ленин мыслил как реалист, адаптируя идеологию к действительности, а не уродуя действительность в угоду идеологии. А действительность была такой: в России произошла революция, свергнувшая царскую власть. Российский абсолютизм настолько прогнил, что рухнул сам собой, без всякого сопротивления. К власти пришли либералы, которые тоже оказались неспособными удержать власть. Политики Февраля так и не смогли организовать нормальную работу городских служб, не смогли противостоять разгулу преступности в городах, бесконечно отодвигали решение насущных вопросов – о земле, о мире, кивая на Учредительное собрание, погрязли в бесплодных спорах и интеллигентской болтовне. Наконец, либералы, в силу своего извечного западничества, строго следовали курсу на Антанту, тогда как уже ближайшее будущее показало: страны Антанты Россия интересовала лишь как пушечное мясо в войне против Германии. Истощенную войной и ослабшую Россию Антанта была не прочь и поделить: Север и Сибирь – американцам, Дальний Восток – японцам, Азербайджан – англичанам, юг – французам (впоследствии, под предлогом «помощи» белым армиям, Запад попытался осуществить именно эту схему интервенции, а заявления президента Вильсона в начале 20-х годов не оставляют сомнений в готовившейся колониальной будущности России).
Итак, страна катится в пропасть, либералы не способны справиться с управлением державой в силу своей извечной интеллигентской непрактичности, и, кроме того, они – марионетки в руках западного империализма, который преследует свои цели, несовместимые с целями России и ее народа. И в этой ситуации меньшевики предлагают марксистам… добровольно отказаться от взятия власти и предоставить власть все тем же буржуазным демократам, упустившим все шансы, которые только у них были, приведшим Россию к краю пропасти… И на том лишь основании, что если буквально толковать Маркса, то Россия не дозрела до социалистической Революции… Можно понять возмущение и сарказм Ленина: надо быть действительно непробиваемыми фанатиками, чтобы из-за идеологической догмы обречь на гибель не просто марксистское движение в России, но и саму Россию. Очевидно, что даже если бы случилось самое абсурдное – Ленин бы согласился с догматическими бреднями меньшевиков и добровольно устранился от политики, заставив сделать то же партию, – либералы все равно не удержали бы власть. Дни режима Керенского были сочтены. К власти все равно бы пришли «левые», но уже гораздо более радикальные, чем большевики, а именно – левые эсэры и анархисты. И тогда Россию ждали бы террор, по сравнению с которым «чрезвычайка» показалась бы филантропическим заведением, и эксперименты почище «военного коммунизма». И распад державы, утеря фактической независимости, превращение страны в колонию Запада произошли бы не в 90-х, а в 20-х годах XX века, что абсолютно лишило бы Россию исторической перспективы.
Р. ВАХИТОВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!