Я узнал о нём на рубеже 1970-х—1980-х из пародии Александра Архангельского – примерно так же, как Советская Россия 1940-х знала о Вертинском из пародий Михаила Савоярова. Ни мне, ни Советской России больше неоткуда было черпать информацию. Я и подумать не мог, что Виктор Шкловский жив, а ведь он, рождённый в конце XIX века, застал ещё рождение моего старшего сына...
В 2000-х Шкловский стал одним из персонажей моего романа "1916 / Война и Мир" (в иностранных переводах "Последняя зима Распутина"). Третья, заключительная часть книги не вполне художественная и рассказывает о судьбах героев после 1916 года: с ними не хотелось расставаться, когда основной сюжет был уже закончен.
Конечно, текст пестрит отсылками к двум предыдущим частям романа и взаимоотношениям героев друг с другом, а не только излагает биографии. Но всё же, по моему скромному разумению, о таких, как Виктор Шкловский, нельзя писать совсем уж суконным языком, принятым безликими авторами в интернетах.
С Маяковским его тоже связывали не только воспоминания. Если Володя после смерти отца постоянно мыл руки, то Виктор терпеть не мог грязной посуды, и мыть её порывался даже в гостях.
После отречения Николая Второго Шкловский участвовал в работе Петроградского совета. Стал помощником комиссара Временного правительства и снова оказался на Юго-Западном фронте. Там геройски воевал и получил в живот пулю навылет. Генерал Лавр Георгиевич Корнилов лично вручил Виктору Георгиевский крест.
Едва оправившись от раны, Шкловский помчался в Северный Иран — организовывать вывод русских войск. В Петроград сумел вернуться только в восемнадцатом, и тут же попал в Художественно-историческую комиссию Зимнего дворца.
За участие в антибольшевистском заговоре Виктора ловило ГПУ, и он, по примеру Велимира Хлебникова, скрывался в саратовском сумасшедшем доме — где писал книгу по теории прозы. Все его работы отличала глубина, а число их не поддаётся счёту. В двадцатом году совсем ещё молодого Шкловского избрали профессором Российского института истории искусств. Только до этого будущий профессор успел ещё полгода повоевать в Красной Армии на Украине.
Когда ГПУ опять собралось припомнить Шкловскому старое, один из руководителей государства Лев Троцкий — уж не без помощи связей Брика, точно! — выдал охранный документ: «Податель сего гражданин Шкловский арестован лично мною и никаким арестам более не подлежит». И всё же пришлось Виктору бежать от слишком ретивых гепеушников, которым и Троцкий не указ. По льду в Финляндию, оттуда — в Берлин.
Помыкавшись за границей, Шкловский вернулся — позволили. Снова помогли связи друзей, дело о контрреволюции замяли. Он поселился в Москве и с утроенной энергией окунулся в творчество. Работал с Маяковским и Бриком в ЛЕФе. Труды по теории литературы перемежал киносценариями, сценарии — прозой…
Название одной из его книг двадцать восьмого года, «Гамбургский счёт», слышал каждый. Речь там велась о подлинной значимости художника. Писатель — как борец. На цирковых чемпионатах атлетам приходится поступать так, как требует антрепренёр. На заказ выигрывать, проигрывать... Но чтобы, по выражению Маяковского, не исхалтуриться — раз в году самые именитые собираются в одном из трактиров Гамбурга, и за закрытыми дверьми выясняют отношения уже не в договорных схватках, а в настоящих. Определяют действительно сильнейшего — по гамбургскому счёту.
Виктор говорил:
— Есть два пути. Первый — спрятаться, окопаться, зарабатывать деньги не литературой, и дома писать для себя. Второй — фиксировать жизнь и добросовестно искать правильное мировоззрение. Третьего пути нет. Вот по нему-то и надо идти!
Идучи по этому несуществующему третьему пути, Шкловский написал невероятно много. Чего стоит один только авантюрный роман «Иприт»! Книжка выдалась злой и хулиганской, а сделана была в традициях красного Пинкертона — того самого, из пошлых детективчиков, которые обсуждал Виктор с Бриком и Северянином. Автор забавлялся полупародией, но шум из-за романа поднялся нешуточный. Уж больно живо смотрелись описания химической войны и мировой революции в ближайшем будущем!
Полная приключений жизнь Шкловского, разящее остроумие и неуживчивый характер сделали его прототипом героев «Белой гвардии» Михаила Булгакова и «Котлована» Андрея Платонова, а ещё — книг Ольги Форш, Всеволода Иванова и Вениамина Каверина; он чудом избежал репрессий и заслуженно получил Государственную премию по литературе; на своеобычном стиле его письма упражнялись пародисты…
Упражнялись долго — академик прожил девяносто один год. В последнем интервью на вопрос о том, что его сейчас волнует, он ответил:
— Некогда волноваться. Работать надо!
Виктора Борисовича Шкловского не стало в восемьдесят четвёртом. А в далёком двадцать третьем, изнывая от тоски в Берлине, он написал самую, может быть, известную и светлую свою книгу «Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза».
По Шкловскому, любовь — это пьеса с короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное — научиться вести себя в антракте. Такой вот антракт и случился в Берлине. А любовь, нежную и безответную любовь к белокурой Эльзе — сестре рыжей Лили Брик, — Виктор Шкловский выплакал на страницах «Zoo».
Так и не полюбила его Эльза [Триоле], которая глядела совсем в другую сторону и спрашивала Маяковского: «Ты мне ещё напишешь? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю…»
А пародия Архангельского, благодаря которой я на рубеже 1970-х—1980-х узнал о Шкловском (и порой ловлю себя на том, что пользуюсь его приёмами письма), появилась в 1930-х, называется «Сентиментальный монтаж» и выглядит так:
Я пишу сидя.
Для того чтобы сесть, нужно согнуть ноги в коленях и наклонить туловище вперед.
Не каждый, умеющий садиться, умеет писать. Садятся и на извозчика.
От Страстной до Арбата извозчик берет рубль. Седок сердится.
Я тоже ворчу.
Седок нынче пошёл не тот.
Но едем дальше.
Я очень сентиментален.
Люблю путешествовать.
Это потому, что я гениальнее самого себя.
Я обожаю автомобили.
Пеший автомобилю не товарищ.
Лондон славится туманами и автомобилями. Кстати о брюках.
Брюки не должны иметь складок.
Так же, как полотно киноэкрана.
В кино важен не сценарист, не режиссёр, не оператор, не актёры и не киномеханик, а — я.
Вы меня ещё спросите, что такое фабула? Фабула не сюжет, и сюжет не фабула.
Сюжет можно наворачивать, разворачивать и поворачивать.
Кстати, поворачиваю дальше.
В Мурманске все мужчины ходят в штанах, потому что без штанов очень холодно.
Чтобы иметь штаны, нужно иметь деньги. Деньги выдают кассиры.
Мой друг Рома Якобсон сказал мне:
— Если бы я не был филологом, я был бы кассиром.
Мы растрачиваем золото времени, накручивая кадры забракованного сценария.
Лев Толстой сказал мне:
— Если бы не было Платона Каратаева, я написал бы о тебе, Витя.
Толстой ходил босиком.
Босяки Горького вгрызаются в сюжет.
Госиздат грызёт авторов.
Лошади кушают овес.
Волга впадает в Каспийское море.
Вот и всё.
Виктор Борисович Шкловский родился 24 января 1893 года в Петербурге. Прожил фантастически насыщенную жизнь. Ходил по грани. Дружил со знаменитейшими литераторами. Учил писать Зощенко и Заболоцкого. Сам написал чуть не сотню книг — художественных и научных (прочесть его «Zoo» я рекомендовал бы читателю в любом возрасте и с любыми пристрастиями). Многое сделал для российского литературоведения и заложил основы киноведения. Умер 6 декабря 1984 года в Москве.