/Статья доктора экономических наук Якова Миркина в журнале «Родина» №8 за 2019 год/
Нет ничего хуже, чем попасть в пересменок властей. Власти нет. Нет никого, кто мог бы защитить вас. Вы общедоступны. Грабь награбленное. Да, так было. 1905, 1917- 1918-го. годы. А свидетели есть? Да, есть. Михайловское, Тригорское. Петровское – то самое, святое Пушкиногорье. Или Святые горы. Не такими уж невинными они были в феврале. <…>.
«В три дня, чтобы сжечь все сёла…»
В 1911 году, в Михайловском, купленном казной у сына Пушкина Григория, основали приют для престарелых литераторов. И волею судеб там оказалась Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская). Писательница в возрасте чуть за шестьдесят. Влюблённая в пушкинское. Готовая хранить, бытописать, очаровывать – пусть даже бильярдными шарами, бывшими когда-то в пушкинской руке.
«17 февраля. Утром донеслись откуда-то слухи: летал аэроплан и сбросил «приказ», в три дня. Чтобы сжечь все сёла. Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского 1* (Здесь и ниже В.В. Тимофеева-Починковская. Шесть лет в Михайловском (отрывки из дневника. Цит. по кн.: Святые Горы (составитель И.Т. Будылин). Москва- Санкт-Петербург. Диля 2010. Ст. 107-116). Тригорское – место девичье, онегинское, место библиотеки, место семейства Вульф – там Пушкин обитал днями.
Читаем дальше: «Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече, сегодня жгут, вероятно Лысую Гору. 18 февраля. Грабят Дериглазово…»
Всё это – пушкинские, соседские усадьбы. Через сто лет мы с Варварой Васильевной, стоя рядом, смотрим на них...
«Утром была там случайной свидетельницей. При мне и началось… Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому. Кучка девок и баб, пересмеивались, толпились у открытых настеж ворот. Две или три пустые телеги стояли подле них в ожидании… А на террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стёкла. В кучке девок и баб слышится смех и задорные окрики. «Что, небось не взломать? А ещё хвастался – всех, мол, дюжее!»… Сугробы и быстро надвигающиеся сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич…».
Воронич – древний холм, разорённое городище 16-го века, в нескольких сотнях шагов от Тригорского, церковь, деревня. Кладбище. Пробираемся по снегу туда вместе с Варварой Васильевной.
«Не проходит и часа, как в доме дьяконицы передаётся известие, что грабят Тригорское (это в саженях двадцати от нас – только спуститься с горы и подняться на гору). Это не горы, а холмы. Пять минут хода между травами. Под битым солнцем И так бесконечно далеко… "
«Зажигать начинают!»
«Оттуда доносится до нас грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: «Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!»
София Вревская – дочь Евпраксии Вульф, в замужестве баронессы Вревской. Евпраксия – одна из бабочек, девушек, муз Тригорского. На десять лет младше Пушкина. Она – в «Евгении Онегине». Она же в шалостях Александра Сергеевича. И она же в него влюблена. Очень. Знаменита жжёнкой (пуншем). Жгла его в парке Тригорского для компании шалопаев (с Пушкиным, конечно). Что ещё? Замужем за Вревским с лета 1831 года, сразу вслед за женитьбой Пушкина. Не хотела, но пошла. Брак был счастлив,13 детей.
Она же – Зизи. Из Онегина: «Да вот в бутылке засмолённой, между жарким и бланманже, цимлянское несут уже: за ним строй рюмок узких, подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, предмет стихов моих невинных, любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал!».
Барышне Софии Вревской, её дочери, в горящем Тригорском – 79 лет. Седьмой ребёнок. Вытащили из окна уже горящего дома. Доживала свой век в Риге в 1920-е годы. Ей очень благодарны пушкинисты. Именно она отдала в Пушкинский Дом вещи, связанные с Пушкиным. И она же сожгла пачку писем Пушкина Евпраксии – по завещанию матери. Не хотела. Но сожгла. Исполнила волю. Нам остаётся только бесконечно сожалеть об этом.»
«Как бесы снуют зловещие чёрные тени…»
Идём дальше. Рядом разбивают Тригорское. Мы все видим. Варвара Васильевна, спасибо. Мы вместе с Вами. «В доме дьяконицы общая паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе».
Отец Александр – это, скорее всего, священник Александр Петрович Невежин. Ему 66 лет. 15 лет служил в георгиевской церкви – здесь же, на Ворониче *2 (Архивный сайт (Псковская губерния) http.//inventory.ru).
«Духовная» семья эта, и без того похожая на муравейник с битком забитым жильём, мечется теперь взад и вперёд, в огород и на кладбище. Детей отсылают к бабке – просвирне на другую гору. Я не вижу ещё никакой опасности, но бессознательно подчиняюсь общей тревоге, хватаясь то за одно, то за другое. Прежде всего за книги и рукописи».
Книги. Рукописи. «Молодая попадья. Дочь старой дьяконицы и сестра двух псаломщиков, подбегает ко мне на помощь, хватает платье и бельё из корзины, срывает ковёр со стены и уносит куда-то». Унести хоть что-то – случится ещё в миллионах семей. 1917-1921. 1930-е. 1940-е.
«На пороге появляется сам отец Александр, озирает всеобщую суматоху и с изумлением восклицает: «Что вы делаете? Что вы делаете? – «Тригорское поджигают! Разве не видите сами?» - отвечают ему на бегу».
В Тригорском, действительно, зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие. Разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе. Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие чёрные тени… Не хватает духу смотреть. Но отец Александр "не выносится". Он приютил у себя старушку баронессу с семьёй её слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся, не раздеваясь, в ожидании судьбы…»
«Чтобы не ездили и не вспоминали!»
Варвара Васильевна, конечно, не знает, что впереди у неё - долгая судьба. В 1920-х годах она работала над перовым пушкинским заповедником. Ушла, когда ей было за восемьдесят. Но пока на календаре 19 февраля 1918 года. Смертный день для пушкинского Михайловского.
«Грабят Петровское и Михайловское», - возвещают мне утром. А я лежу, как в параличе, без движения от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия из «истории российской революции»: «Власть злобы и тьмы… Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы».
Через сто лет мы этим заглавиям не удивимся. А чему, собственно, удивляться? Огромный разрыв в имуществе и доходах между усадьбами (барскими и новыми торгово-промышленными) и «местными». Плюс безвластье – рядом дома, огромные, никем не защищённые дома, набитые ценностями. «Грабь награбленное». «Это всё наше, нами созданное».
Мы не знаем общих данных по Псковской губернии, но в Пензенской к концу 1918 года не разрушенные, не сожжённые дома сохранились только в 25 % бывших поместьях *3 (Л.В. Рассказова. Разгром дворянских усадеб (1917-1919) официальные документы и крестьянские практики // Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2010. 2 (15). Ст. 47.)
Разгром помещичьих усадеб был массовым, повсеместным. «Крестьянское отрицание прошлого стало предельным. Оно находило выражение, прежде всего. Смести помещичьи имения так, «чтобы некуда (им) было возвращаться, … чтобы не были они здесь совсем» *4 (В.П. Данилов. Крестьянская революция в России. 1902-1922 гг. Материалы конференции «Крестьяне и власть». Москва-Тамбов. 1996. С. 4-23.).
«Под вечер вижу в окне новое зарево. И вот там. Над лесом – большое и яркое. «Зажгли Зуево! … снова возвещают мне, чтобы не ездили туда и не вспоминали!» Зуево – это и есть Михайловское. Пушкин. Зуй – болотная птица, их много в тех местах.
«Страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски»
Другая судьба - у пушкинского Болдино в Нижегородской губернии Его не сожгли. Там был сход крестьян, и решено было - не жечь. Вот приговор схода от 11 апреля 1918 года.
«…Мы имеем полное желание эту усадьбу… взять на учёт своего сельского Совета, соблюсти, сохранить, доход сохранить в общественных кассах и употреблять единственно для просветительских целей. И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А.С. Пушкина (нашего помещика), а также равно день Великой нашей русской революции, по обсуждении чего единогласно постановили данную усадьбу, на ней постройки, сад и при ней полевую землю взять на предохранительный учёт. На подлинном приговоре участвовало 45 домохозяев неграмотных, 29 грамотных, расписавшиеся за себя и за неграмотных» *5 (Интернет-сайт пушкинского музея в Болдино http://www.boldinomuzey.ru/index.php/obytiya-2018/3231-18-04-12.) "Память Пушкина – нашего помещика". 45 неграмотных и 29 грамотных.
Усадьбу Поленова, художника – тоже не сожгли. Он собрал сход крестьян и спросил: можно ли семье остаться жить. Сход решил – остаться. Сегодня это знаменитое «Поленово». Его директор - правнучка художника. Семья больше ста лет удерживает поместье в своих руках.
Так спасались. Но только те, кто сумел, кто мог, кто придумал. Я прервал Вас, Вера Васильевна, рассказывайте дальше, пожалуйста:
«Не знаю. Будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но два дня спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожжённых томов «Отечественных записок», «Русского богатства», «Вестника Европы» и других современных изданий и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку «Капитанской дочки» посмертного издания 1828 года и вспоминала восторги детских лет, когда впервые мне попала в руки эта повесть… Издалека завидела, как двое мужиков и баб вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин дома-музея.
- Испортили вам ваше гулянье… - сказал пожилой мужик, мельком оглянувшись, когда я подошла.
- Что гулянье испортили, это ещё невелика беда. Гулять везде можно. А вот что память Пушкина разрушили, это уже непростительно!
- Память Пушкина? А какая тут память его?
- А этот вот самый дом и есть его память. Он тут жил со своей няней. Мы этот дом бережём, а вы его зачем-то разрушили…
- А-а! Равнодушно протянул он, не оборачиваясь.
«Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда и вспомнила, как он играл одним кием. Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски и обошла кругом полуразрушенный «домик няни» - единственный предмет. Сохранившийся в неизменном виде с его юности, но не уцелевший теперь. Ничего не пощадили и тут: рамы, печки, обшивка стен, старинные толстые двери, заслонки. Задвижки, замки – всё было обобрано уже дочиста…».
Повторим за ней, только медленно: «Страдальческий висок разбитой вдребезги его предсмертной маски».
«Не может умереть страна!»
Мы – дети выживших. Мы – те, кто здесь через сто лет – просто не случилось бы, если бы всё это не произошло с Вами, Варвара Васильевна. И мы не знаем, никогда не знаем доподлинно, что было в жизни наших семей – тогда, в 1918 году. Они безвинны? Они в чём-то виноваты? Доподлинно сказать нельзя.
Но Вы в конце концов обрели надежду в глухом 1918 году. Это вы ведь написали:
«26 мая 1918 года. Суббота. Дивное впечатление пережила я сегодня. Ушла пешком в 9 утра с Святые горы. Несла пучок незабудок и ландышей из Тригорского, чтобы положить его к драгоценному имени. Шла точно к родному к изгнаннику Михайловского, изгнанная оттуда…»
26 мая по старому стилю – день рождения Пушкина. 6 июня по нашему календарю. Пушкин лежит в Святогорском монастыре.
«…Вероятно, никого нет, думаю про себя…храм пуст. Выхожу к памятнику и вижу, хор певчих в полном сборе, иеромонах и дьякон с кадилом и одинокая фигура настоятеля поодаль с головой, опущенной на грудь, с скрещенными на посохе руками. Слышу торжественный возглас: «Душу преставившегося боярина Александра…и еже простятся ему согрешения, вольная же и невольная… Слёзы радости и благодарения – монастырю, монахам, певчим, настоятелю. Торжественная, полная, с трогательным чувством отслуженная панихида производила глубокое, неизгладимое впечатление…»
И может быть, главное
«Я… со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми. Чувство потерянного отечества болезненно угнетало душу. Но то, что он был ещё тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию… и лежит под этой надписью свежий букетик лиловой сирени с белою розой с пучком тригорских незабудок и ландышей – всё это радостно волновало меня и окрыляло душу надеждой на иное, более светлое будущее. С неумирающей памятью о родном своём гении не может умереть страна, породившая этого гения!» <…>
Подготовил Борис Евдокимов