Область трансперсонального не даёт покоя постоянному резиденту «Парантезы» Олдосу Хаксли. Изучив ранее всевозможные заменители религии и выяснив, в чём состоит ценность драгоценных камней, Хаксли теперь обращается к опыту восточных и христианских мистиков, чтобы разобраться в сущности и значении мистического опыта.
В двадцать первой главе Книги Откровений Иоанна Богослова, посвящённой описанию Нового Иерусалима, читаем: «Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло. Храма же я не видел в нём, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его, и Агнец» (Откровение 21:21–22). Точно так же не было храма — как, впрочем, и религии в обычном смысле этого слова — в Эдеме. Адам и Ева не нуждались в религии, потому что могли слышать голос Бога, «ходящего в раю во время прохлады дня» (Бытие 3:8).
Читая Книгу Бытия, мы узнаём, что религия в привычном смысле слова возникла только после изгнания Адама и Евы из рая. Первое упоминание о ней — это два алтаря, сооруженные Каином и Авелем. К этому же времени относится и первый конфликт на религиозной почве: между земледельцем Каином (который был вегетарианцем, как и Гитлер) и скотоводом Авелем. Чем он заканчивается, нам хорошо известно.
С рождением Сифа, третьего сына Адама, начинается новая стадия в развитии религии. Текст гласит: «У Сифа также родился сын, и он нарёк ему имя: Енос; тогда начали призывать имя Господа» (Бытие 4:26). Эти слова недвусмысленно указывают на возникновение организованной религии.
На основе вышеупомянутых фрагментов можно сделать вывод, что существует два вида религии: религия непосредственного опыта, или связи с Богом (когда человек слышит голос Бога, «ходящего в раю во время прохлады дня»), и религия символов, или знания о Боге.
Религия как система символов делится на два типа: религию мифа и религию вероисповедания. Миф — это иррациональная философия; он выражает представление о мире и месте человека в нём в форме истории, визуального образа или ритуала. Миф не претендует на истинность; он лишь отражает восприятие. Но именно по этой причине миф нередко выражает глубокую философию, сочетая разнородные и на первый взгляд несовместимые элементы в единое и неразрывное целое. Фигурирующая во всех ранних религиях Великая Мать — это олицетворение жизненного принципа, плодородия, доброты и сострадания; но также — смерти и разрушения. В индуизме богиня Кали — одновременно бесконечно любящая мать и внушающая страх богиня разрушения, одетая в ожерелье из черепов. Этот образ выражает глубокую истину: дать жизнь означает также и обречь на смерть, ведь жизнь всегда заканчивается смертью и должна обновляться через смерть.
Соответствуют ли мифы исторической правде или нет, не имеет никакого значения. Важно, что они отражают наше восприятие тайны бытия.
Ранние религии-мифологии часто сопровождаются так называемыми духовными, а на самом деле психофизическими, практиками. Ритуальные пение и танец имеют целью освободить от забот и тревог, порождённых жизнью эго. Это освобождение через движение квакеры называют «раскрытием»; оно помогает жизненным силам внутри и вне нас течь свободнее. Именно благодаря подобным ритуалам квакеры (от англ. quakers — «трепещущие») и получили своё название. Собрания ранних квакеров заканчивались ритуальными экстатическими танцами, которые способствовали снисхождению духа. Тот же принцип лежит в основе движения шейкеров и современной духовной практике под названием субуд. Здесь я хотел бы процитировать выдающегося французского исследователя ислама Эмиля Дерменгема, который говорит, что жители современной Европы (а, значит, и Америки тоже) — чуть ли не единственные люди в мире, которые из соображений буржуазных приличий и пуританизма отвергли важность тела для духовного развития. В Индии и мусульманских странах пение и танцы до сих пор выполняют роль духовных упражнений. В нашей же традиции лишь немногие пытались освободить дух через тело.
Религия как система верований кардинально отличается от религии мифа, и именно она всегда занимала ведущую роль в западном мире, в то время как мистики во все времена составляли меньшинство. Представители официальной религии смотрели на мистиков как на потенциальных нарушителей порядка. Они даже называли мистицизм «мисти-схизм», имея в виду, что его представители отказываются подчиняться официальной доктрине. В свою очередь мистики относились к последователям религии символов с состраданием, зная, что жонглирование символами не может обеспечить достижение высшей цели — единения с Богом. Уильям Блейк, один из самых прославленных мистиков, довольно нелестно отзывался о последователях официальной религии. В одном из его сатирических стихов есть следующие слова:
Подойди поближе, мой мальчик, и скажи мне, что ты видишь.
Глупца, попавшегося в ловушку религии.
Мистики прочно обосновались в рамках христианской традиции благодаря так называемой pia fraus, святой лжи. В VI веке был найден цикл неоплатонических трактатов, приписываемых Дионисию Ареопагиту, первому ученику апостола Павла в Афинах. На самом же деле тексты были написаны в Сирии в конце V века или начале VI века. Неизвестный автор подписался именем Дионисия Ареопагита просто для того, чтобы привлечь внимание братьев по вере. Он был неоплатоником, а затем принял христианство и объединил доктрины неоплатонизма и христианства с экстатическими практиками. Святая ложь оказалась очень успешной. В IX веке книгу перевёл на латынь философ Иоанн Скот Эригена. Так они стала частью традиции и тем самым упрочила положение мистиков. И только относительно недавно святая ложь начала считаться тем, чем она на самом деле является — ложью. Но к тому времени фальшивка уже успела сыграть очень важную роль в христианской традиции.
Аббат-бенедиктинец Джон Чапмен, выдающийся духовный лидер XX века, который пережил глубокий религиозный опыт и знал, как помочь достичь его другим, писал в одном из своих писем:
«Святой Иоанн Креста — как губка, пропитанная христианством: если выжать её досуха, не останется ничего, кроме голого мистицизма. В течение пятнадцати лет я ненавидел Иоанна Креста и называл его буддистом. Я любил Святую Терезу и перечитывал её снова и снова. Она в первую очередь христианка, и только потом мистик. Затем я осознал, что потерял пятнадцать лет в смысле обучения молитве».
Говоря о «молитве», аббат Чапмен, конечно же, имел в виду не просительную молитву, а так называемую безмолвную молитву, подразумевающую достижение состояния бдительной бездеятельности.
В своём трактате «О мистическом богословии» и других трудах Дионисий Ареопагит постоянно настаивал на том, что для непосредственной связи с Богом (а не просто знания о Боге) необходимо преодолеть символы и концепции, которые лишь препятствуют достижению цели. Его слова подтверждаются многими другими духовными учителями, как западными, так восточными. Одним из них был Жан-Жак Олье, который жил в период Контрреформации и возрождения мистической теологии при Людовике XIII. Олье писал: «Святой свет веры настолько чист, что отдельные озарения — лишь пятна на его фоне; даже мысли святых, Девы Марии или Иисуса Христа в Его человеческом обличье — помехи для узрения Господа». Это очень необычное и смелое утверждение для теолога. «Узрение Господа», о котором говорит Олье — это и есть мистический опыт. Вера же в догмы и суждения о Боге — это нечто совершенно иное.
Отец Виктор Уайт, доминиканский теолог и психоаналитик, работавший вместе с Юнгом и хорошо знакомый с современной теорией и практикой психологии, говорил:
«Представление Фрейда о религии как коллективном неврозе имеет смысл. Но мы должны понимать его подход. Мы должны помнить, что для него не только религия, но также сны, фантазии и оговорки — словом, всё, кроме недостижимой на практике полной сознательности, аномально и патологично. Религия — если понимать под ней вероисповедания и культы — также берёт начало в бессознательном человека и его внутренних конфликтах. Выражаясь языком теологии, религия — это результат грехопадения, утраты изначальной целостности, отчуждения от божественности».
Религия непосредственного опыта всегда была привилегией меньшинства. Но так не обязательно должно быть. Люди попросту всегда принимали как данность, что мистики — незначительное меньшинство, тогда как все остальные вынуждены довольствоваться религией культов, символов, священных книг, литургий и церквей.
Мистический опыт доступен каждому при условии правильного подхода и должных усилий.
Вера имеет решающее значение, ведь это источник огромной силы. Верующий не только сам становится сильнее благодаря вере, но и оказывает с её помощью влияние на других. Не даром говорят, что вера горами движет. Однако, как и любой другой источник силы, вера может использоваться как во благо, так и во зло. Феномен веры, тщательно культивируемый религиями вероисповедания, двойственен. Отсюда и неоднозначность самой религии.
Религия породила одновременно смирение и угнетение, высокое искусство и примитивные суеверия, благотворительность и инквизицию.
Религия породила Джорджа Фокса, но также архиепископа Кентерберийского; Франциска Ассизского и Элизабет Фрай, но также Томаса де Торквемаду и Генриха Крамера и Якоба Шпренгера, авторов «Молота ведьм», знаменитого трактата для охотников на ведьм, опубликованного примерно в то же время, когда Колумб открыл Америку.
Мифы не претендуют на истинность, поэтому они в целом менее опасны, чем теологические системы, отказ принимать которые часто трактуется как неповиновение Богу и влечёт за собой суровое наказание. На протяжении веков теологические системы служили оправданием для агрессии и завоеваний.
Едва ли найдётся хоть одно масштабное преступление в истории, которое бы не было совершено во имя Бога.
Много столетий назад Лукреций сказал по этому поводу: «Tantum religio potuit suadere malorum» («Столько зол может внушить религия!»)
Свойство религии символов порождать раздор породило не только джихады и крестовые походы, то есть противостояния одной религии против другой, но и многочисленные трения внутри религий. Odium theologicum — ненависть на почве вероисповедания — имеет длинную историю. Достаточно вспомнить религиозные войны XVI–XVII веков между протестантами и католиками, жестокость участников которых многократно превосходила силу их веры.
Философы и теологи создают фантастические идеи, которые затем приобретают статус догмы или откровения. Взять, к примеру, одну из основополагающих идей в христианстве — идею искупления. На раннем этапе развития христианства смерть Христа рассматривалась либо в качестве жертвоприношения для скрепления завета (как заклание пасхального агнца в иудаизме), либо в качестве выкупа (как плата, которую должен заплатить раб для обретения свободы). Указания на обе эти интерпретации содержатся в Евангелиях. Позже появилось представление о том, что смерть Христа была искуплением кровью за первородный грех. Оно было основано на идее о том, что любой проступок требует в качестве компенсации страданий со стороны либо самого виновника, либо его замены.
В Ветхом Завете читаем, что грех царя Давида, заключавшийся в проведении переписи населения, был наказан чумой, которая убила семьдесят тысяч его подданных, — но не его самого.
В патристический период существовали огромные разногласия по этому вопросу между греческими и латинскими теологами. Греческих теологов не слишком занимала смерть Христа — их больше интересовала его жизнь. Они полагали, что целью искупления было спасти человека не от вины, а от испорченности, в которую он впал после изгнания Адама и Евы из Эдема. Один из первых Отцов Церкви Ириней Лионский считал, что Христос спустился на землю и прожил человеческую жизнь, чтобы человек также смог прожить жизнь, равную его. Латинские же Отцы Церкви считали, что через смерть Христа человек получил искупление не за испорченность, а за вину, и освободился от кары, навлечённой грехом Адама. В то время как греческие теологи видели в Боге абсолютный дух, латинские теологи считали его правителем и законотворцем с мышлением римского юриста. Блаженный Августин постоянно акцентирует внимание на том, насколько страшен первородный грех, и что всё человечество несёт на себе вину за него, поэтому некрещёный ребёнок неизбежно попадёт прямиком в ад.
Теория выкупа получила развитие на протяжении последующих веков и породила многочисленные споры. Кому был заплачен выкуп в виде смерти Христа? Многие теологи настаивали, что Сатане, так как Бог ранее передал тому управление миром, но захотел получить его обратно и должен был заплатить за это огромную цену. Другие теологи утверждали, что выкуп был заплачен Богу, потому что ему было нанесено оскорбление, единственной сатисфакцией за которое могла быть смерть Христа, одновременно бога и человека.
Именно последний взгляд был отражён в официальной доктрине, которую сформулировал в XII веке Ансельм Кентерберийский. Ансельм утверждал, что смерть совершенного Человека породила избыток благодати, представляющий собой некий фонд, который может быть использован для отпущения грехов. На основании как раз этой доктрины средневековая церковь расширила практику продажи индульгенций, приведшую в итоге к Реформации.
Реформатор церкви Жан Кальвин считал мстительность неотъемлемой чертой Бога. Христос, по его мнению, понёс наказание, которое в действительности предназначалось человеку. «Христос, — говорил он, — принял на себя бремя Божественного гнева <…> и испытал последствия ярости злого и мстительного Бога». Эта теория была видоизменена арминианцами, социнианами и Гуго Гроцием в XVI–XVII веках, а затем постепенно уступила место более этичному и одухотворённому взгляду современного протестантизма. Профессор Адамс Браун так резюмирует историю этой идеи:
«Искупительная смерть Христа рассматривается то в наказательном аспекте как страдание, то в этическом аспекте как смирение. Она интерпретируется то как выкуп для освобождения человека из-под власти Сатаны, то как сатисфакция за нанесённое Богу оскорбление, то как наказание согласно его правосудию. Её необходимость обосновывается то законами мироздания, то прихотью Бога, то его представлением о справедливости. Её польза для человечества объясняется то с мистической, то с юридической, то с нравственной точки зрения. Ввиду настолько разительных отличий неизбежно возникает вопрос, имеем ли мы дело с неотъемлемой составляющей христианской доктрины или просто с пережитком первобытных представлений, чьё присутствие в христианстве является скорее препятствием, чем помощью в вере».
Разные трактовки христианских доктрин объясняются различиями в представлениях разных людей о Боге и Его отношении к миру. Эта путница наглядно демонстрирует проблемы, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь систематизировать религиозный опыт и выразить его в концепциях и символах. Мне кажется, что преимущества теологических теорий перевешиваются огромными ошибками, которыми изобилует история организованной религии.
Каким было отношение сторонника религии непосредственного опыта к религии символов? Великий средневековый мистик Майстер Экхарт говорил:
«Зачем вы молитесь Богу? Всё, что вы говорите о нём — неистинно».
Здесь следует немного отклониться от темы и поговорить об использовании слова «истина» в религиозной литературе. Это слово используется по меньшей мере в трёх значениях. Оно может быть равнозначно Реальности, как в фразе «Бог есть Истина», означающей, что Бог есть вневременный факт. Оно также используется в значении непосредственного опыта, как в четвёртом Евангелии, где говорится, что Богу должно «поклоняться в духе и истине» (Иоанн 4:24), то есть с непосредственным восприятием Божественной Реальности. И, наконец, оно используется в общепринятом смысле соответствия фактическому положению вещей. Экхарт, который был одновременно теологом и мистиком, не стал бы отрицать, что истина в последнем смысле в определённой степени возможна в теологии. Он согласился бы, что некоторые теологические теории несомненно более истинны, чем некоторые другие. Но он бы решительно отверг утверждение, что высшая цель человека, единство с Богом (то есть, истина во втором значении), может быть достигнута посредством жонглирования символами.
Несостоятельность религии символов в качестве средства для достижения единства с Богом подчёркивается в литературе восточных религий: индуизма, буддизма и даосизма. Хуэй-нэн говорил, что Будда не проповедовал истину, подразумевая под этим, что каждый должен прийти к истине сам, а устное учение Будды — это не то же самое, что подлинное учение Будды, которое есть внутренний опыт. Хуэй-нэн предостерегал: «Горе тому, кто перепутает указующий на Луну палец с самой Луной». Привычка отождествлять указующий палец с луной обрекает все попытки слияния с Реальностью на провал.
Дзенские мастера говорили, что каждый, кто произнесёт слово «будда», должен немедленно вымыть рот с мылом.
Таким был подход мистиков всех времён, прежде всего на Востоке. Восточная философия всегда отличалась от западной в одном важном аспекте: она начинается с переживания самости, и только потом из приобретённого опыта выводится теория. Западная философия (и особенно современная западная философия) — это, напротив, сугубо умозрительные построения. Однако и на Западе было немало мистиков, настаивавших на важности непосредственного опыта и несостоятельности символов и логического мышления. Иоанн Креста говорил: «Ничто из того, что можно представить с помощью воображения и постичь с помощью разума в этой жизни, не может служить для достижения единства с Богом».
Ему вторил и мистик-англиканец XVIII века Уильям Лоу:
«Ни Бога, ни рай, ни ад, ни дьявола, ни плоть невозможно — ни в этой жизни, ни в следующей — познать никак иначе, кроме как посредством их проявления в себе самом. А любое знание об этих вещах без безошибочного ощущения их рождения в себе — это всё равно что знание слепого о свете, никогда не входившем в его глаза».
Мистический опыт — это осознание и отождествление с вневременным, бесформенным и недифференцированным трансперсональным сознанием, которое лежит в основе каждого отдельного эго.
Почему такое сознание считается ценным? По двум причинам. Во-первых, в силу субъективному ощущения его ценности. Как сказал бы Уильям Лоу, оно имеет внутренне присущую ценность, точно так же, как красота. Во-вторых, потому что оно вызывает положительные перемены в мыслях, чувствах и всей личности переживающего. Оно делает возможным чувство единства с миром и порождает любовь и сострадание. Находясь на смертном одре, Екатерина Сиенская говорила: «Ни в коем случае мы не должны судить действия или мотивы других. Даже видя, что совершается грех, мы должны не осуждать, а проявлять сострадание, поднося его Богу со смиренной и благочестивой молитвой». Другими словами, «не судите, да не судимы будете» (Матф. 7:1).
Мистик — это человек, который всем своим существом понимает высокие слова, которые обычному человеку понять крайне трудно — такие как «Бог есть любовь» (1-е Иоанна 4:8) и «Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться» (Иов 13:15).
Мистический опыт приносит и другие плоды: преодоление страха смерти и убеждённость в тождестве души с Абсолютом, которая проявляется в полном переживании каждого мгновения; принятие страданий и искреннее желание облегчить страдания других. Буддисты говорят о сочетании праджняпарамиты («запредельной мудрости») и махакаруны («великого сострадания»).
Постигнутое в процессе созерцания отдаётся в форме любви, учил Майстер Экхарт.
Суть теологической части мистицизма можно выразить в трёх словах: «Тат твам аси» («Ты есть то»). Это индуистское изречение означает, что индивидуальная душа (атман) тождественна мировой душе (Брахману); или, словами Экхарта, основа души — то же самое, что основа Божества.
Поговорим теперь вкратце о средствах достижения высшей цели. Как не раз подчёркивалось, эти средства подразумевают не логические построения, а то, что художник Роджер Фрай называл «бдительным бездействием», а современный американский мистик Франк Лаубах — «целеустремлённой чувствительностью»: это состояние, в котором человек ничего активно не предпринимает, но настроен, чтобы нечто произошло внутри него. Католический святой Франциск Сальский писал в письме к своей ученице Иоанне де Шанталь: «Ты говоришь мне, что, молясь, ничего не делаешь. Но что нужно делать, кроме как преподносить свою ничтожность Богу?» Сама Иоанна де Шанталь писала в одном из своих писем:
«В своей благости Бог одарил меня способом молитвы, заключающемся в простом созерцании и осознании его Божественного присутствия, которое полностью поглощает меня и дарит мне покой. Я получила это благословение, хотя в своём неверии сильно противилась ему. Я позволяла страху беспомощности поселиться в своём уме и, желая что-то сделать сама, только всё портила».
Подход мастеров молитвы, по большому счёту, ничем не отличается от того, что советуют учителя любого психофизического навыка. Тренеры по гольфу и теннису, учителя фортепиано и пения говорят то же самое: необходимо найти баланс между действием и бездействием и отпустить контроль, чтобы позволить более глубокому Я, которому мы обычно ставим препятствия, выйти на первый план и творить чудеса.
Наше поверхностное Я постоянно заграждает собой глубинное Я, не позволяя тому проявиться и сделать свою работу. Мастерство в любой области, включая духовное развитие, заключается в обнаружении внутреннего света. И нет нужды описывать этот процесс в теологических понятиях — психологических вполне достаточно.
Не существует конфликта между мистическим подходом к религии и наукой, поскольку мистицизм не обязывает ни к какому фиксированному взгляду на строение Вселенной.
Мистицизм можно практиковать отдельно от любой религии и получать при этом духовные плоды: любовь, радость, покой и желание помогать другим людям. Как говорил Христос, «всякое дерево познаётся по плоду» (Матф. 12:33).
©Aldous Huxley
Этот текст был изначально опубликован на сайте «Батенька, да вы трансформер» — вот здесь. Оригинал можно почитать тут.
