Как мы могли убедиться, основным показателем ранга для Ницше является предпочтение человеком долговременной логики поведения требованиям мгновения, отдалённость его устремлений от расхожих идеалов и от легкодоступного. Великий индивид, однако, отличается не только тем, что им владеет «наиболее бурное и наиболее продолжительное желание», могучая воля к цели [1]. Его решимость искать к тому средств также намного превосходит обычную меру. Жизнь для него неотъемлема от постановки себя «вне круга морали» [2], узость коего зачастую не дает орудий для осуществления великих замыслов [3].
Величие воспринимается Ницше как сила, которая в своём созидательном порыве не боится быть разрушительной и способна пренебречь сеемым хаосом, когда тот становится неизбежен. Источник этой готовности разрушать – не в садистской тяге причинять боль и вред ради низменного самоудовлетворения. Это следствие понимания, что если ты действительно желаешь созидать, если ты желаешь цели, то приходится желать и средств для её реализации. «Кто достигнет чего-нибудь великого, если он не ощущает в себе силы и решимости причинять великие страдания?», – вопрошает Ницше [4]. Нельзя сделать ничего стоящего, при этом никого не огорчив.
Описываемая мыслителем потребность в выходе за пределы устанавливаемых традиционной нравственностью правил, «свобода от обычая, совести, долга» [5], презрение к «добродетелям стада» [6] проистекают из духовной независимости, из свободы ума. Не знающий над собой «высших инстанций», великий человек находится в недосягаемости для чужих мнений и оценок, по ту сторону «хвалы и хулы». Он руководствуется внутренним законом и той влекущей вперёд энергией, которую Александр Македонский называл “потосом” [7].
Суверенная воля и сильный ум воспитывают в нём недоверие, автономию действия и мышления, скептицизм как позицию, которая позволяет «смотреть свободно» [8]. «Убеждение, – настаивает Ницше, – это тюрьма. При нём не видишь достаточно далеко вокруг, не видишь под собой...», поэтому «свобода от любого рода убеждений – одна из сильных сторон его воли [9]. Это свойственно тому “просвещенному деспотизму”, который источает всякая сильная страсть. Таковая всегда ставит интеллект себе на службу, у нее хватает духу прибегать и к неправедным средствам; она действует безоглядно; она позволяет себе иметь убеждения, она сама даже нуждается в них, но никогда не становится их рабыней. …“Свобода духа”, то есть неверие как инстинкт, – необходимая предпосылка величия» [10].
Высшая жизненность не позволяет великому уму ограничиваться школой подозрения и голым отрицанием. Его негативность дополняется постоянством пытливого и живого творческого поиска. Великие исторические личности, по словам раннего Ницше, «во всех своих движениях, во всем выражении лица, в вопросе, которым звучал их голос, и в огненном взгляде высказывали только одно: они были ищущие…» [11].
Исследуя характер отношений между великой личностью и обществом, философ определяет существо её творческой деятельности как преступление, то есть переступание через норму. В радикальном творчестве преодолевается и бросается вызов тому, что в данном обществе является традицией, привычкой, законом. Он пишет: «все великие люди были преступниками… величие неотъемлемо от преступления» [12]. Мера отрыва от нормы и обычая, от среднего и ожидаемого является внешним определением величия, в котором выражается внутренняя данность. Она даёт своеобразный количественный критерий ранга, позволяя определить высоту над уровнем среднего человека. Ницше, таким образом, не признает ничего великого, к чему не примешивалось бы «великого преступления», то есть великого переступания [13].
Высший человек и его время неизбежно находятся в непримиримой борьбе, ведь он вынужден преодолевать и его ленивую инертность, и сопротивление обороняющейся традиции. Тем не менее именно это противоборство подстёгивает всякое развитие, в котором акт созидания сопрягается с разрушением в единое целое. Современность всегда опознаёт в радикальности великого созидания угрозу своему укладу, образу жизни и мысли. Она безошибочно чувствует, что для общества «великие люди, как и великие времена, суть взрывчатые вещества, в которых накоплена огромная сила» [14]; они угрожают его стабильности. «Взрывоопасное не только безвредно разряжать, но и по возможности предотвращать самую его разрядку… Основной инстинкт всякого цивилизованного общества»[15].
Великий человек борется со своим временем не только как с противостоящим ему инородным телом. Он должен одержать над ним верх в самом себе как над тем, «что мешает ему быть великим, – а это означает у него лишь: свободно и цельно быть самим собой. …Его вражда, в сущности, направлена против того, что хотя и есть в нем, но не есть собственно он сам – именно против нечистого нагромождения чужеродных и вечно несоединимых начал, против ложного прицепления своевременного к его несвоевременной природе: и в конечном счете мнимое дитя своего времени оказывается лишь пасынком последнего» [16].
Антагонизм обыденного и исключительного, посредственного и великого лежит в основе развития и сливает их воедино как в отдельном человеке, так и в обществе. Выходит, общество все же извлекает “пользу” из великих? Да, но не то самое общество, современником и разрушителем которого они являются, и лишь в той мере, в которой оно само есть вместилище и почва для высших возможностей человека. Что современники не умеют непосредственно извлечь из них «никакой пользы, это само, быть может, относится к величию…» [17]. Великий человек, для задач которого большинство скорее помеха, чем орудие, так же, как и общество, не признает обыкновенно за этой борьбой плодотворной роли. В этом он несправедлив, ибо в действительности созревает и выковывается в ее горниле, отрицание есть для него и сильнейший стимул, и способ утверждения.
Инакобытие и три свойства великого человека
До сих пор мы рассуждали о ницшевском представлении о великой личности как о силе огромного общественного, даже исторического значения, силе созидающей, подрывающей, расшатывающей и не могущей потому быть незаметной. Такой могучий поток деятельности, придающей форму и упорядочивающей действительность, суть естественное проявление высшей воли к власти великих людей. «Они хотят внедрить свой образ в большие людские сообщества, хотят придать единую форму всему разнородному и неупорядоченному, вид хаоса раздражает их» [18]. Это, однако, не может быть причислено к существу великой натуры. Величие человека не определяется эффектом и не обязательно должно находить воплощение в сфере непосредственных социальных перемен. Оно «просто в его “инако-бытии”, в том, какой он непосредственно, во внушаемом им чувстве ранга и дистанции, – а не в каком-то воздействии, пусть от него хоть весь земной шар сотрясется» [19].
И действительно, «если грубой массе пришлась по душе какая-либо идея, например, религиозная идея, если она упорно защищала ее и в течение веков цепко за нее держалась, то следует ли отсюда, что творец данной идеи должен считаться в силу этого и только в силу этого великим человеком? Но почему, собственно? Благороднейшее и высочайшее совершенно не действует на массы…» [20].
Величие высшего рода, напротив, невидимо и ступает неслышными своему времени шагами. Ницше пишет: «Величайшие события и мысли – а величайшие мысли суть величайшие события – постигаются позже всего: поколения современников таких событий не переживают их – жизнь их протекает в стороне. Здесь происходит то же, что и в царстве звёзд. Свет самых далёких звёзд позже всего доходит до людей, а пока он ещё не дошёл, человек отрицает, что там есть звёзды. “Сколько веков нужно гению, чтобы его поняли?” – это тоже масштаб, это тоже может служить критерием ранга и соответствующим церемониалом – для гения и звезды» [21].
Ранее мы связали свойства, по которым опознается благородный человек и, как следствие, великий со здоровьем инстинктов. В понятие инстинкта Ницше включает самый широкий круг явлений от сластолюбия и властолюбия, жадности и мести до тяги к познанию, вере, покою, справедливости, борьбе, состязанию, удовольствию, бегству, стадности и уединению. Все они и многие неназванные, напитанные силой и в плодотворном соотношении, уравновешивая друг друга и побуждая к действию, составляют фундамент великой души. Но некоторые из базовых установок великой личности превосходят все прочие своей ролью и имеют по отношению к ним определяющее значение. В первую очередь это относится к активности и утверждению, которые в силу своего основополагающего характера должны именоваться скорее режимами.
1. Активный и жизнеутверждающий режимы властвования. Великий индивид во всей полноте выражает существо воли к власти в двух продуктивных режимах ее функционирования: активности и утверждения. Различие между членами первой оппозиции – активностью и реактивностью – состоит в той мере, в какой сила способна себя реализовать. Действуя по способу активности, она свободно осуществляется до последних своих пределов. Реактивный режим, напротив, сдерживает и подавляет силу, отрывая ее от ее высших возможностей. В этом качестве он является необходимой частью существования энергии в человеке. Однако в случае безраздельного преобладания реактивность представляет собой болезненное, враждебное развитию жизни явление и имеет своим следствием слабость, пассивность, конформность, избрание пути наименьшего сопротивления. Реактивное существо склонно действовать лишь в ответ на внешний стимул, на понуждающую необходимость, реагировать. Оно неспособно к энергичной спонтанной деятельности, целенаправленному и длительному усилию, к творчеству, борьбе и напряжению, в нем всякое амбициозное стремление душится в зародыше.
Вторая оппозиция описывает противоположные типы направленности воли к власти: утверждение и отрицание. Здоровая, утверждающая воля к власти самоосуществляется через созидание и творческое упорядочивание. Отрицание для нее лишь вспомогательное средство на службе восхождения жизни, оно расчищает почву и удаляет препятствия. В результате различных отклонений, прежде всего ошибки переноса, заставляющей принимать чувство собственной силы от разрушения, подавления, агрессивного превосходства за её реальный прирост, отрицание может стать основной практикой. Это высвобождает чистую деструктивность и ставит развитие в тупик, поскольку ради средства забывается сама исходная цель.
Нигилистические практики и учения, господствовавшие над человечеством всю его историю, являются выразителями режимов отрицания (ненависть к миру сему и области телесного, тяга к миру фикций, ненависть к сильному, независимому, богатому, многомудрому) и реактивности (смирение, целомудрие, отказ от власти и богатства, отказ от познания, повиновение). В великом человеке, антинигилистическом антропологическом типе, преобладает активное утверждение. В нем отношения между режимами идеально сбалансированы, что и наделяет его натуру суверенностью, способностью к продолжительной решимости, деятельной и творческой экспансивностью.
2. Эгоизм. Вполне естественно тогда, что великий человек, коль скоро он воплощает существо воли к власти в его полноте, есть нечто наиболее эгоистичное. Однако свойственное ему для-себя-бытие неизбежно принимает формы коллективных целей и деяний, кажущихся “альтруистическими”. Утверждая в своей деятельности всеобъемлющий принцип, некую превосходящую его собственную жизнь идею, великий индивид тем самым простирает свою волю над областями куда более обширными и богатыми, чем отдельный человек. Его “эгоизм” разительно отличается от мелочного, вульгарного себялюбия, запертого в тесной конуре примитивных жизненных интересов. Великий эгоизм человеку низшего ранга должен казаться жертвенным безрассудством, чем-то совершенно “невыгодным”, неэгоистичным.
3. Уверенность в себе. Великий индивид как существо автономное, движимое однозначными и здоровыми инстинктами, обладает неколебимой верой в себя. Чувство избытка сил и добродетелей, недосягаемость для чужой хвалы и хулы, ощущение собственного избранничества и фатума в движении к цели оставляют мало места сомнениям. Величайший не знал бы вообще, что такое выбор, он был бы сам рок, сила природы, следующая единственным возможным для неё путем.
Ницше называет и ряд других особенностей. Так, великому присуще одиночество, но не как решение, а как необходимость и данность. В себе он носит пустыню уединения со своими задачами, он недосягаем по причине своей самостийности и в силу своего ранга. У величия завоевательного, наступательного избыток жизненных сил выражается в вере в свою судьбоносность, даже бессмертие, такой человек не боится риска, он нередко отказывается допустить, что для него вообще есть риск.
Перебирая судьбы потрясателей государств и народов, мы повсеместно встречаем этому подтверждение, в особенности, обращаясь к самым известным примерам. Так, античные и современные историки единодушно свидетельствуют, что Александр верил в свою неуязвимость и наравне со своими солдатами подвергал себя опасности. Ганнибал и Сулла отваживались на самые отчаянные предприятия и везде в них были ведомы верой в свою счастливую звезду, Цезарь неоднократно сражался в рядах собственных войск и пренебрегал предупреждениями о покушении, а Наполеон бился в первых рядах и невозмутимо стоял под шквальным артиллерийским огнем, не мысля о смерти и поражении.
Великий есть «дерзновение… опасность… игра в кости насмерть», – пишет Ницше [22]. Он расточителен до безрассудства, как природа, ибо не верит в конечность своих богатств. «Он изливается, он переливается, он расходует себя, он не щадит себя, – с фатальностью, роковым образом, невольно, как невольно выступает река из своих берегов» [23]. В нём «инстинкт самосохранения как бы снят с петель; чрезмерно мощное давление вырывающихся потоком сил воспрещает ему всякую такую заботу и осторожность» [24].
Вместе с тем, его способность к страданию, сопротивлению, претерпеванию, крайнему напряжению также носит на себе печать исключительности. Важно, впрочем, иметь в виду, что Ницше подразумевает разнообразие типов величия и высший из них состоит вовсе не из победоносных полководцев, но из «изобретателей новых ценностей», великих творческим духом, вокруг которых незримо «вращается мир» [25]. Именно они, а не завоеватели, политики и магнаты, определяют собой историю, так что всякий социальный реформатор, не являющийся вместе с тем мыслителем, суть марионетка, не способная увидеть управляющих её решениями длинных нитей, протянутых через столетия.
Разбирая условия созревания великой личности, Ницше подчеркивает, что зачастую они резко отличны от условий плодотворной жизни человека обычного, иногда и вовсе противоположны им. «Та самая дисциплина, которая сильные натуры укрепляет и окрыляет на великие начинания, натуры посредственные же ломает и гнет: сомнение, – широта сердца, – эксперимент, – независимость» [26].
Можно было бы следовать по проложенному пути перечисления и далее. Существенное, однако, было сказано, и по завершении рассмотрения у некоторых, несомненно, возникнет желание обвинить Ницше в неизжитой с юношества мечтательности, в наивном романтизме и культе героев. Такая оценка вполне справедлива, если рассматривать величие как образ или даже как всего лишь идеал, отказываясь усмотреть его существо как строгого философского концепта, метафизически и антропологически аргументированного. Типичный отказ теме величия в философской серьезности является следствием общего вердикта, отрицающего за мышлением Ницше дельность, завершенность и согласованность. К сожалению, такой подход к философии Ницше абсолютно доминирует как в комментаторской литературе, так и в массовом сознании. Ницше определяется как поэт, как интуитивист, как философ противоречий, как ставящий саму возможность истины под сомнение, допуская лишь интерпретации, – и так далее.
В немалой мере сама буква его текстов обманчива, она подбивает на восприятие его философии как “литературы” и препятствует цельному, систематическому видению. Несомненно, что именно как художественный произвол будет воспринят, например, следующий характерный отрывок, если не видеть при этом весь широкий контекст его мысли: «В идеале философа в состав понятия “величия” должна входить именно сила воли, суровость и способность к продолжительной решимости. <…> …Нынче в состав понятия “величия“ входят знатность, желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой страх и риск; и философ выдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: “самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, – человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своих добродетелей, обладатель огромного запаса воли; вот что должно называться величием: способность отличаться такой же разносторонностью, как и цельностью, такой же широтой, как и полнотой”» [27].
Учитывая тему нашего обзора, не было возможности в достаточной мере показать цельность и согласованность всего ницшевского учения, таящиеся за внешней фрагментированностью и “поэтическим легкомыслием”. Тем не менее пример беглого разбора идеала величия до известной степени обнаруживает отношения взаимодополнения, поддержки и координации, в которых находятся между собой все темы и концепты его философии.
В соответствии с систематической интерпретацией, идеал великого человека – антропологический тип, созданный в рамках проекта преодоления нигилизма путем переоценки ценностей и натурализации этики. Будучи основанным на ницшевской метафизике воли к власти, идеал величия представляет собой описание ключевых условий эффективного самоосуществления жизни и её естественного ориентира. В своей предельной формулировке он вмещает в себя благородство души и свободный ум, сочетает духовную силу с могучей и сосредоточенной на избранной задаче волей, что Ницше удачно характеризует понятиями продолжительной решимости и долговременной логики действования.
Ницшевская этика предписывает: «Никогда не надо щадить себя, жестокость должна стать привычкой, чтобы среди сплошных жестоких истин быть веселым и бодрым» [28]. По его представлениям, однако, добродетели преданности высшим возможностям, строгости и требовательности к себе не имеют ничего общего с унылой пуританской ригидностью или аскетической практикой самоистязания. Воля и инстинкт должны слиться воедино, а ограничение – брать начало не из отрицания, противополагания, негативности, но быть моментом утверждения высшей задачи, явиться не тяжким отказом, а следствием приятия.
Сверхчеловек и этика вечного возвращения
Как известно, великий человек не венчает ницшевскую этико-антропологическую иерархию. В деле преодоления нигилизма он имеет над собой еще и высшую инстанцию – сверхчеловека. Сверхчеловек подразумевает окончательное устранение…
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Канал в Telegram // YouTube // ВК // Поддержать автора