Двадцать лет лет назад я гостил у родственников в Крыму, под Судаком, в небольшом поселке с характерным названием Переваловка. Двадцать минут езды автобусом по извилистой горной дороге, с высоты которой хорошо видны судакская бухта и бесконечная, дышащая гладь моря, – и мы на месте. Дом, где мы остановились, стоял у склона большого лесистого холма, образующего часть перевала, от которого и получил название поселок, и я задумал по утреннему холодку побродить по окрестностям и поискать грибов. Грибник я был никакой, но возможность найти белый гриб, каковых здесь, по рассказам местных жителей, водилось порядочно, разогрела мое любопытство, и я решился на путешествие.
Я пересек глинистый луг, поросший редкими бледными цветами, и углубился в грабовую рощу, которая плотной и вязкой сеткой покрывала поверхность холма. Действительно, через некоторое время мне встретился сначала один, а затем и второй белый гриб. Спустя полчаса дно корзины было устлано двумя десятками сочных и крепких боровиков, и радости моей не было конца.
Я поднимался все выше по склону холма и наткнулся на семейство грабовых деревьев, сплетенных между собой в причудливую паутину – эдакую тенистую беседку, в середине которой устроено было сиденье. Мне показалось это любопытным и странным. Я вошел внутрь, присел, поставив рядом корзину с грибами, осмотрелся и поразился открывшемуся мне обзору. Сквозь отдельные грабовые стволы, за которыми можно удобно прятаться, виден был весь луг и даже часть поселка. Надо же, настоящий командный пункт, подумал я.
Приглядевшись, на правом из деревьев семейства на уровне плеча я увидел вырезанную ножом и высохшую от времени надпись, содержание которой меня заинтересовало, а впоследствии потрясло. Вот эта надпись, привожу дословно: «Немцев на высоту не пустим, стоим до последнего, остались две гранаты и автоматная обойма». У надписи была дата – «19 апреля 1944 года». И неразборчивая в конце подпись, которую мне удалось восстановить по буквам: «Петр Грищук». Неужели здесь проходила линия фронта, шли кровопролитные бои по освобождению Крыма? Невероятно. Воображение мое взволновалось, рисуя картины, одну ярче другой.
Разворошив палкой листья, я нашел в корнях граба боровик, еще вполне крепкий и здоровый, бросил его в корзину и пошел вниз, к опушке, к свету. Грабовый лес, как гигантский тент, не пропускал в свои пределы жаркое крымское солнце, и влажный полумрак был его естественным состоянием. День, меж тем, шел к своей середине, солнце припекало, и надо было торопиться. Увиденное не отпускало меня, и я мучился желанием поскорее найти разгадку.
Навстречу мне по тропинке шел человек. Поравнявшись, я увидел, что это суховатый крымский татарин лет примерно семидесяти. Несмотря на свой почтенный возраст, он был бодр и энергичен и шел легко, держа спину, как молодой.
– Вы хорошо знаете этот лес? – остановил я его своим вопросом.
Человек вздрогнул, услышав чужую, непривычную слуху речь, остановился и метнул в меня взгляд настороженных глаз.
– Что вам надо?
– Простите, я не поздоровался. Здравствуйте.
– Селам, – сухо ответил человек и продолжил молча глядеть на меня.
– Вы хорошо знаете этот лес? – повторил я вопрос.
– Я здесь родился. Там, внизу, мой дом, – он показал рукой на поселок.
– Здесь, в этом лесу, были бои? Здесь шла война?
– Да, – ответил человек и опустил глаза, но тут же поднял их. – Здесь всегда шла война. И сейчас идет.
На меня пахнуло недоверием, и я почувствовал упорство и необыкновенную силу этого человека. Мне стало не по себе, но и это не удержало моего любопытства.
– Простите, на дереве надпись, – осмелился я сказать ему о своей находке. – Я прочитал ее. Петр Грищук. 19 апреля 1944 года.
– Я знаю, – ответил человек. – Здесь на многих деревьях надписи.
– Значит, здесь была линия фронта. Вы помните это время?
– Что вам надо от меня? – человек поднял на меня темное, прорезанное морщинами лицо.
Я почувствовал, как он устал. Видимо, я был не первый, кто задает ему этот вопрос.
– Расскажите, как все это было.
Человек внимательно и долго посмотрел на меня, словно изучая и принимая для себя верное решение. Я стоял, как перед рентгеном, спрятаться было некуда, и мгновения эти показались мне вечностью. Наконец татарин сказал:
– Хорошо. Приходите сюда в восемь часов. Когда жара спадет.
– Что-нибудь нужно принести? – спросил я в надежде помочь человеку, судьба которого неожиданно увлекла меня.
К первой загадке надписи прибавилась вторая, загадка встреченного мною молчаливого крымского татарина.
– Курю я. Принесите сигарет. Если можно, американских.
И пошел своей дорогой, не оглядываясь.
Позабыв про грибы, я помчался в поселок к родственникам с одной мыслью – рассказать им о необычной встрече и об увиденной надписи на грабовом дереве.
За обедом после стакана вина дядя Виталий посоветовал мне быть поосторожнее – от татар всего можно ждать. Я не стал возражать дяде – все же он здесь живет, значит, знает. Хотя у меня сложилось другое мнение.
Я пришел на место за полчаса, желая отыскать оставленную мною корзину с грибами. Не пропадать же срезанным боровикам! Белый гриб – он всем грибам голова. Будет чем похвастаться перед дядей.
Солнце катилось за горизонт, освобождая место темнеющему синему небу; жара ослабевала, и дышать стало легче. К своему удивлению, корзину я нашел не сразу и не на том месте, где оставил. А когда нашел, то стал осматривать и пересчитывать грибы – не унес ли кто.
– Селам-алейкум, – приветствовал меня уже знакомый голос.
Обернувшись, я увидел своего татарина. Он стоял рядом с тропинкой в тени невысокой рябины. Как он сюда пробрался незамеченным, я так и не понял.
– Селам, – ответил я недоуменно.
– Пойдем, – сказал татарин и пошел вверх, в гору.
Я последовал за ним. Шли мы недолго, и вскоре мой проводник остановился, указав на грабовую беседку.
– Она?
– Она, – изумленно прошептал я. – Как вы нашли ее?
– Я здесь все тропки знаю. Курить принес?
Я протянул татарину пачку сигарет. Он открыл ее, вынул две сигареты; одну положил в верхний карман, вторую прикурил, а пачку отдал мне, после чего начал свой неторопливый рассказ.
Звали татарина Алим. Родился он за десять лет до войны неподалеку от этих мест, в деревне Чолпан. Теперь деревни этой нет, уничтожили ее осенью 1944 года по постановлению комитета обороны, а фактически по сталинскому указу, сразу же после печально известного переселения. Здесь жили его отец, дед и прадед, и здесь в наспех отстроенных домах сейчас живут его дети и внуки. Поблизости стояло православное село, ведущее свое начало со времен Екатерины. Село это тоже не сохранилось, разорено в перестройку.
Случались между селами потасовки и стычки до крови, но в основном русские и татары жили мирно и в согласии. Бывали даже случаи, когда русские брали себе в жены татарок, но старейшины отдавали своих девушек неохотно. Когда пришла Советская власть, поначалу была смута, затем все успокоилось. На смену смуте пришли порядок и закон, и вернулась прежняя мирная жизнь. Непростая, тяжелая, трудовая, но справедливая.
Началась война. Крым оказался под немцем, русские бросили села и побежали, а татары остались. Некуда было им идти – кругом своя земля. И пришлось начинать новую жизнь, под немцем.
– Значит, вы предали Советскую власть?
Алим бросил в меня злобный взгляд, задышал неровно и враждебно. Потом молча затянулся и спокойно, уже без злобы сказал:
– А чем немцы хуже вас, русских?
Я растерялся. Такого поворота в разговоре я не ожидал. И смолчал, не зная, что ответить Алиму.
– Молчишь? И правильно делаешь, что молчишь. Много от вас, русских, шума и пустой суеты, хотя народ вы, в общем, добрый. Зла я от вас никогда не видел. От коммунистов видел, хотя тоже не от всех. Так значит, говоришь, что я предал Советскую власть?
Мне стало неловко, что оскорбил собеседника подозрением, но отступать я не мог и стал защищаться:
– Но ведь можно было пойти в партизаны, вести подпольную борьбу?
– Молодой человек, а как тогда жить? Чем кормить детей, женщин, престарелых родителей? Немцы находили всякого, кто мешал строить им новую жизнь. Находили и расстреливали. Так погиб мой дядя Кемаль… Пойду я. Все равно вам меня не понять. Разные мы люди, разная у нас вера.
– А про беседку грабовую не расскажете? – заторопился я, стараясь хоть чем-нибудь его удержать. – Шут с ней, с Советской властью, ее уже давно нет, расскажите про войну. Вы же говорили, что знаете, что было здесь в сорок четвертом. Ведь знаете, правда?
Алим улыбнулся моей настойчивости, улыбнулся впервые за весь разговор и присел на стертую, выглаженную временем древесину.
– Знаю. Ладно, расскажу.
И достал вторую сигарету, закурил, задумался.
– Было тогда мне тринадцать лет. Русские начали наступление утром, на заре. Проснулся я, услышал шум – и тут же со двора шасть, пока все спят. Мальцу ведь все интересно, что за забором творится. Сбежал я и к холму, потайными тропками, через луг, мимо дороги. Вскарабкался на вершину, чтобы разглядеть, откуда летят самолеты, и тут рядом разорвался снаряд. Неосторожный был, увернуться не смог. Оглушило меня, откинуло взрывной волной, и очнулся я только к вечеру. Слышу, будто стонет кто-то. Открыл глаза и вижу солдата в форме, русского. Весь в крови, ногу ему оторвало снарядом. Что делать? И сам я полуживой, а солдат, мальчик еще, чуть старше меня, совсем плохой. Стонет и плачет, мать зовет. Скажите, вот зачем вы, русские, такие жалобливые? Всю душу вывернул мне этот солдатик. Подполз я к нему, схватил за гимнастерку и потащил. А кругом бой идет, пули свистят, гранаты рвутся. Пока лежал я в беспамятстве, бой нешуточный начался. Стащил я солдатика к ручью по восточной стороне холма, там, где потише было, воды принес, перевязал, укрыл листьями, чтобы не нашли, и побежал в деревню на помощь звать.
– Ну и? – не утерпел я.
– Что? Бегал по дворам, плакал, умолял, пока не отозвались на просьбу. Нашлись трое смельчаков. Не каждому хочется подставляться под пули. Вдруг немцы вернутся? Вечером, когда стемнело, вернулись за солдатиком, а он умер от потери крови. Как я тогда плакал, по земле катался, ты не представляешь! Все ведь правильно сделал, все предусмотрел, а не уберег. Даже имени его не знаю. Не спросил.
– А дальше?
– Дальше? Похоронили мы солдатика, как смогли, и вернулись в деревню. А там уже ваши хозяйничают. Не буду об этом говорить. У варваров национальности нет. Ну, а что потом случилось, ты знаешь, все знают. Победоносные советские войска, руководимые доблестным Сталиным, выбили немцев и заняли Крым. И за то, что я не уберег русского солдатика, меня, как и всех крымских татар, выселили в Узбекистан за пособничество немцам. А чем я виноват, скажи?!
Алим поднял на меня сухие, выжженные глаза, на дне которых покоились безразличие и усталость. Я протянул Алиму стакан, наполовину наполненный водкой. На всякий случай я захватил с собой начатую бутылку – вдруг пригодится?
– Вообще-то я не пью, но сейчас…
Алим замолчал, потом разом опрокинул стакан. Обтерся рукавом, возвратил стакан и сказал:
– Понимаешь, Сергей, ты хороший человек. Ты слушаешь меня, переживаешь вместе со мной, значит, веришь мне. Вера – это великое дело. Вера и любовь. Они чудеса творят. Но скажи мне, скажи, чем мы, крымские татары, перед вами, русскими, провинились? Чем? Тем, что с земли своей не ушли, не бросили ее в трудный час, не предали? А нас за это в Азию, в Туркестан! За что?
Действительно, вопросы были трудными, и ответить мне было нечего. Слушать все это было тяжело, и я решил переменить тему разговора, чтобы как-нибудь облегчить страдания и переживания собеседника. Я понимал, что обвинения мои были напрасными.
– Скажите, Алим, а откуда вы так хорошо выучились русскому языку?
– Я учился в русской школе. Читал в оригинале Пушкина. Я знаю русский лучше самих русских. Слушай, Сергей.
Гирей сидел, потупя взор,
Янтарь в устах его дымился,
Безмолвно раболепный двор
Вкруг хана грозного теснился.
Все было тихо во дворце…
– Ну как? – и Алим радостно и самонадеянно улыбнулся.
К стыду своему, я не знал пушкинских строк в подробностях и не мог проверить, насколько точна была память Алима. Мне показалось, что он читал из «Бахчисарайского фонтана».
– Хорошо, Алим, – успокоил я собеседника и решил зайти с другой стороны. – А сейчас что творится в Крыму? Вы поддерживаете нынешних крымских переселецев? Пусть захватывают земли, чужие дома, пусть затевают драки, убивают местных жителей? Нельзя же на одну несправедливость отвечать другой несправедливостью! Неужели этому учит Коран?
Алим вскочил, воспламененный моими словами.
– Как ты мог такое сказать, Сергей! Коран учит добру и справедливости! Это высшая религия на земле! Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его.
– Что же тогда вы отнимаете чужие земли и силой прогоняете людей, живущих на них?
– Мы не отнимаем, мы возвращаем свое.
– А как быть с людьми, которые уже полвека живут в Крыму? Куда им деваться? – дерзко наступал я.
– Пускай едут туда, откуда мы приехали.
– Вот и поговорили, – теперь встал я и заходил по беседке, насколько позволило мне ее крошечное пространство. – Зуб за зуб, око за око, так получается? Если тебя обидели, значит, и ты должен обидеть обидчика. Нет жалости в твоем сердце, Алим.
Алим замолчал, потом устало сказал:
– Выбора у нас нет, Сергей. Где-то ведь должны мои дети жить? Как ты считаешь? А это наша земля, здесь жили мой дед, прадед. Да сядь ты, не мельтеши перед глазами.
– Должны, – ответил я, усаживаясь на прежнее место, – но не за счет других. Нельзя резать по живому.
– А нас можно было резать? Скажи, Сергей? Где справедливость? Ты думаешь, что все добрались до новых мест, что ехали мы в купейных вагонах, и нас кормили и лелеяли в дороге? Знаешь, скольких мы недосчитались, пока ехали? Тебе нужны цифры? Может, они помогут тебе понять, что произошло с моим народом…
Теперь замолчал я. Как успокоить человека, чей народ, весь до последнего младенца, был вывезен с родных мест в одночасье и брошен в чужую, необжитую землю? Как убедить его, что мир чист, красив и не так безобразен, как отражается в его опустошенной душе? Где найти доводы, как достучаться до ожесточенного сердца?
Я спросил Алима:
– А у вас есть документы на землю, бумаги, в которых прописано право владения землей?
– Ты смеешься надо мной, Сергей! Откуда?
– Тогда как установить, что вы берете свои земли, а не чужие, где гарантия общей, высшей справедливости?
– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Здесь жил мой род триста лет. Здесь везде наша земля.
– Но ведь вы пришли тоже не на пустую землю, здесь кто-то жил до вас. Ведь так, Алим? Значит, вы тоже захватчики, завоеватели?
Алим снова вспыхнул. Не очень-то нравились ему мои доказательства.
– История сохраняет право за сильными. Кто сильнее, тот и прав.
– Надо договариваться, – решил подвести я черту под нашим долгим и противоречивым разговором.
С вершины холма спустилась мгла, тяжелый южный сумрак захватывал грабовую рощу. Пора возвращаться, иначе темнота скроет дорогу.
– Нужно не силой решать спорные вопросы, а договариваться так, чтобы не осталось обиженных и недовольных.
– Как в басне Крылова? – Алим засмеялся. – И волки сыты, и овцы целы? Так не бывает. На сегодня нет власти в Крыму, нет закона, нет порядка. И мы установим свой порядок. Мы – крымская власть.
– И куда же заведет вас ваша власть?
– Время покажет, – Алим встал, протянул руку для прощания. – И запомни: мы – не враги, а соседи. С соседями надо дружить.
Что я мог ответить Алиму? Первое, что пришло на ум.
– Плохая дружба лучше доброй ссоры, так говорят в моем народе, – ответил я. – Будем дружить.
– Прощай, Сергей. Думаю, мы уживемся. Спасибо за табак. И за беседу тоже.
Алим ушел, растворяясь в подступившей тьме, и больше я его не видел.
Я пошел в поселок, держа в руке корзину с грибами и думая о судьбе народов Крыма, судьбе других малых и больших российских народов, которым предстоит жить в нелегкое время перемен и укрепления нового государства. Главное – устоять и не поддаться соблазну повернуть историю вспять. Нельзя войти в одну реку дважды. Нужно научиться жить вместе, как бы это ни было тяжело. Это единственный путь сохранения мира и спокойствия на нашей общей земле.
Я шел по глинистому лугу. Надо мной висела неправдоподобно большая ярко-желтая луна, одна на весь небосклон, освещавшая дорогу к дому. И мне вспомнились слова Алима: «Мы уживемся»...
Сергей КРУЛЬ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!
