Предыстория: в маленьком селе под названием Дно умирает популярнейший писатель-фантаст Алексей Перемыслов, проживший вдали от семьи последние 10 лет. Его дети приезжают на похороны. Вроде бы смерть отца не вызывает подозрений, однако сын Антон вопреки всякой логике предполагает самоубийство. Из-за его хамской манеры разговаривать и амплуа вечного шута невозможно определить, верит ли он сам в эту версию.
Точно такие же изумрудные, встопорщенные верхушки, медленно качаясь в такт ветру, плыли по лазоревому небу его взгляду вдогонку. Ему, Антону, Тоше, пять или шесть; отец везёт его на снегокате на дачную горку вдоль небольшого перелеска. Он достаточно силён, чтобы снегокат двигался прямо, не застревая, как бывало обычно, когда его тащила мать; сёстры почему-то отказались от прогулки, поэтому места достаточно, чтобы лечь спиной на длинное дерматиновое сиденье и, положив голову на руль, смотреть в ослепительное зимнее небо. Вдруг к размеренному хрусту отцовских шагов добавляется похожий, но более суетливый, а вместе с ним и натужный скрип, и слышен мужской голос, которому отвечает отец. Антон садится и видит впереди, рядом с папой, широкую спину в объёмном пуховике, а рядом с ним едет девчонка его лет, в розовой шапке с огромным пушистым помпоном, в розовой куртке и мохнатых варежках, похожая на зефир, подготовленный мамой к полднику. Она сидит в санках, чьи полозья немного заржавели и едут трудно; она с такой неприкрытой завистью смотрит на его новенький красный снегокат, быстро, почти врезаясь в отцовские громадные валенки, стремящийся по снегу, будто машина, и тогда Антон впервые в жизни понимает, что его семье доступно больше, чем многим другим.
Сегодня он, обычно встающий не ранее полудня, проснулся в 7:38. За секунду до пробуждения он видел сон, как смотрит на часы и видит именно это время, и открыл глаза как будто для того, чтобы сверить реальность со сновидением. Происшествие настолько взбудоражило Антона, что он не мог больше уснуть и долго лежал в тёмной комнате. Скрытые во мраке углы плохо знакомого ему дома пугали: стены словно раздвинулись, и кто-то пристально наблюдал за ним. Оглушающая тишина, в которой лишь тихо поскрипывали сосны, была слишком непривычна. Нараставшая тревога казалась позорной и смешной, но преодолеть её и вновь заснуть он никак не мог, крутя в голове досадный винегрет из обрывистых, пустых мыслей. Когда немного посветлело, и белёсый мрак осветил скудную, устаревшую обстановку отцовского дома, он встал и тихо прошёл к приставной лесенке, ведущей на чердак. Тявкнула дальше по коридору дурацкая собака сестры и племянницы, опять всё стихло.
Наверху, среди картонных коробок, нескольких стульев, отложенных на реставрацию, двух стареньких швейных машинок, Антон, разместившись на перевёрнутой жестяной ванночке, и засел, смотря на метущие расцветавшее голубым небо пушистые сосновые кроны. Смешно: отец был настолько беспомощен в быту, что даже чердак, прибежище всего хлама, который имеет шанс хоть раз ещё быть использованным (и почти никогда не пользуется им), не нашёл чем заполнить.
Это новое опустошение в душе не было знакомо ему доселе, как когда-то, в пять или шесть лет, потрясающе новым стало ощущение превосходства над другими детьми. Природу пустоты сложно было определить. С отцом они никогда не были близки, а в последние годы вовсе не нуждались друг в друге, созваниваясь несколько раз за год и говоря друг другу короткие, дежурные реплики. Антон приложил чудовищно много усилий, чтобы наверняка стать отцовским разочарованием и обособиться от его всепроникающего гениального облика, противопоставив себя ему. Сестра, Антон чувствовал, гневалась на отца за скоропостижную смерть матери, обижалась за затянувшийся отъезд, не могла принять его ухода из писательства, как не могла перестать любить его, восхищаться, пытаться постичь все причины его странных поступков, соответствовать ему статусу, оправдывать доверие, быть полезной… Ему же было всё равно. Точнее нет: важно было только, чтобы никто и сомневаться не смел, будто бы ему всё это не интересно! И тем не менее, в тот момент, когда он узнал о кончине Перемыслова, в мире будто выключили свет. У него отобрали вечную, ни на миг не стихавшую борьбу, постоянно двигавшую вперёд: сделать так, чтобы разозлить его, всех их, чтоб они, наконец, поняли, что его младший ребёнок, долгожданный сын, никогда не станет его гордостью, не будет продолжать его дела, не приблизится к его таланту, не станет слушать его нотаций, ждать похвалы, вообще думать о нём! Антон отвратительно закончил школу, бросил на втором курсе литинститут, в который его так отчаянно пристраивали, жил в съёмных каморках на окраинах вместо пустующей квартиры на Маросейке, менял девиц одну за другой, лишь бы не заводить семью, пил так, чтобы новости о его кутежах чаще попадали в прессу, писал скабрезные песни, снимал скандальные видео, говорил гадости в интервью, беспощадно высмеивал всё, что было другим дорого и важно, и очень надеялся, что до отца долетают эти весточки. И внезапно единственный его зритель покинул первый ряд, продолжать спектакль не было смысла, а ничего другого он не умел.
Антон вспоминал, как отец принёс и положил на его письменный стол свой самый главный роман, прославивший его как писателя: «Полёт наяву»… Сыну исполнилось четырнадцать, и он, видимо, стал достаточно взрослым для научной фантастики с сильным философским уклоном. Пора было прочувствовать силу отцовского гения не по чужим отзывам, а начать боготворить его, наряду со всеми членами семьи, не голословно, искренне. Антон оставил книгу лежать нетронутой, намеренно даже не двигая её с места, на три недели, пока она тихонько не была убрана кем-то – может быть, матерью, или самим отцом, на отведённую ей в книжном шкафу полку. Ровно половину своей жизни он гордился этим поступком, с которого началось его гордое противостояние традициям всей семьи, строившей всю свою жизнь вокруг одного самолюбивого чудака, и только сейчас, впервые, ощутил жгучий, словно кипятком обдавший нутро стыд: зачем это было делать? Как глупо и низко это! Чем виноват был человек, который хотел поделиться со своим ребёнком самым ценным, что имел, и совершенно ни за что, абсолютно неожиданно был так грубо отвергнут?!
Не в силах совладать с этим невыносимо постыдным чувством, Антон заелозил на своём корыте и завозил руками, порываясь пристроить тело хоть куда-то, заглушив внутренний мучительный зуд. Под руку подвернулась незакрытая коробка, растопырившая четыре коричневых крыла. Он легко подхватил её и поставил на колени. Внутри обнаружились тетрадные листы, накиданные как попало, исписанные округлым, отлично знакомым почерком отца, не признававшего компьютер.
«У меня нет никаких сомнений, что со смертью ничего не заканчивается. Не веря ни в бога, ни в реинкарнацию, ни в колесо сансары и прочую откровенно человеческую самоусыпляющую чушь, теперь я точно знаю, что мы, освобождаясь от беспомощного тела, обретаем полную свободу перемещения по пространству и по времени и, подобно электрическому току, бегущему с сухим треском по проводам, пронзаем насквозь пережитую жизнь. Быть может, есть некая высшая справедливость: праведникам позволено ежедневно переживать самые приятные её моменты, а грешники допущены только к болезненным. Не всё ли равно? Даже если я заранее осуждён на эти “муки” бесконечного проигрывания тоскливых, ужасающих или постыдных эпизодов (за то, что был автором Игры, обманывал жену и детей, присваивал чужие идеи, восхищался только собой, ставил хладнокровно опасные опыты; за то, что из-за меня пострадало, а то и погибло немало невинных людей), я знаю, что ни один из обречённых на МЕНЯ не был вовлечён против своей воли. Да и наплевать! Я выкристаллизовал свою Ностальгию до того безупречно, что даже самые мучительные мои воспоминания будут прекрасны, я жду их. Я ГОТОВ. Нет больше смысла оставаться здесь и ждать. Пора бежать по своему проводу. Я буду передавать приветы мигающими лампочками, выбитыми пробками и перегоревшими фонарями. Я готов!».
«Хитрый ты чёрт, это, типа, твои дневники?», – Антон переключился на стопку таких же бумаг, покрытых его записями, без дат, но явно представлявших собой что-то вроде ежедневных размышлений. – «Неужели я был прав? Он что, убил себя сам? Это не похоже на предсмертную записку… А на что ещё похоже? И как это он нас обманывал? Чужие идеи – это, я так понимаю, его нетленные романы? Тогда что за Игра? Не было такого вроде… А опыты? Написание книг так не назовёшь… Хотя он бы мог назвать». В его духе было бы махнуть рукой и предоставить изучать обременявшую его с самого рождения биографию отца, как обычно, сестре или кому-то из его фанатичных поклонников… Но он чувствовал, что отвязаться от этих вопросов уже не сможет, а делить их с кем-то было бы глупо. Зажав под мышкой коробку, Антон спускался с чердака, стараясь не шуметь, в уже ясно освещённую, сузившуюся и любезно разрумянившуюся комнатку. Взобравшийся наверх раздавленный и потерянный человек вернулся прежним: он вновь обрёл свою непримиримую войну.
#рассказы #детектив #мистика #триллер #современная проза