Позволительно ли художнику произвольно интерпретировать миф?
Ответ такой: художник может всё, если...
- если это служит для выражения идеи, развития творческой мысли,
- если это сделать талантливо,
- если в новом видении известных образов не будет фальши и если это не будет выглядеть "ужасно гадко".
Я задал этот вопрос прежде всего самому себе, после того как перечитал мою любимую повесть Леонида Андреева "Иуда Искариот". Андреевым увлёкся в студенческие годы под влиянием лекций Веры Сергеевны Синенко, читавшей курс литературы начала XX века. С книгами тогда была напряжёнка, и наша университетская библиотека не могла обеспечить всех текстами, приходилось доставать их немыслимыми путями.
Помнится, я раздобыл тогда сборник андреевских рассказов, изданный в Воронеже жирным шрифтом на странной, практически обёрточной бумаге. И Андреев впечатлил именно "Иудой Искариотом". Не мог не впечатлить, поскольку незадолго до этого я переписывал от руки Евангелие, и история великого предательства крепко сидела в моей голове.
Позволительно ли критику однозначно трактовать книгу?
Позволительно. Кто ж запретит-то? Но на мой взгляд, критика слаба, если она не учитывает множественности интерпретаций.
Критик долгое время, по крайней мере в XIX в. и большей части XX в., выступал с позиции судьи, а его трактовка произведения была однозначной, сродни приговору. Несогласные пытались приговор обжаловать и приводили свои аргументы. В лучшем случае возникала полемика, в которой и проявлялось многообразие прочтений одного и того же текста.
Это меня, как писателя, удивляет, поскольку я знаю, что испытываешь тысячи сомнений, пока доберёшься до конца книги и поставишь окончательную точку, и понимаешь, насколько зависимы твои образы от точности деталей, входящих в повествование. А точности и однозначности чаще всего нет и быть не может...
Однобокая критика мне кажется нелепой и неразумной, ведь даже Эйнштейн, физический гений, весьма относительно всё понимал. Для того чтобы избежать субъективности мнений, особенно вызванных эмоциями, нужно рассматривать тексты с разных ракурсов, разных аспектов.
Позволительно ли критику использовать эмоции для выражения собственного мнения?
Конечно, позволительно. Иначе как воздействовать на сердца читателей? Это сухому исследователю непозволительно. Однако эмоции должны быть обоснованы остротой осмысления произведения и проницательностью выводов. И тут для меня очевидно, что блистательный критик-публицист должен обладать исследовательскими качествами и глубокими знаниями предмета.
Известно и растиражировано высказывание Льва Толстого об "Иуде Искариоте": "Ужасно гадко, фальшь и отсутствие признака таланта". Но ни один из пишущих, кто приводит толстовскую цитату, не указывает, что это всего лишь эмоциональный отклик на полях книги. Это не выдержка из критической статьи. А эмоции, они и есть эмоции, они только мешают анализу и пониманию.
Всё это были предварительные замечания, теперь о главном - об интерпретации
Думаю, никто не возразит, если скажу, что для интерпретации нужны основания. Произвольно интерпретировать произведение - значит выдавать собственные мысли за идею чужой книги.
Когда-то давно Умберто Эко написал, что нужно различать намерения автора, намерения читателя и намерения самого текста. Возможно, такое разделение было сделано и до Эко, но я в своё время вычитал эту мысль именно у него.
Намерения автора обычно остаются неизвестными для читателя, если он (автор) об этом специально не сообщает, поэтому разгадать их на сто процентов невозможно. С Андреевым, правда, проще: Максим Горький оставил запись бесед с ним, из которых видно, что Леонида Николаевича волновало разнообразие мотивов предательства.
Если бы в основе поступка Иуды лежала бы только корысть, это было бы пошло, мелко, но всем понятно и не очень интересно. А что если предательство совершено из любви к Иисусу? Из-за истинной любви и веры в человека? Не пережил ли Иуда величайшее разочарование вследствие своего поступка? Парадоксальный взгляд на известные, привычные вещи позволяет совершать открытия как научные, так и художественные.
В 60-е годы прошлого века Ролан Барт, а затем и Мишель Фуко убили Автора, тем самым предложив сосредоточиться исключительно на тексте. Мало ли что задумывал сказать автор, важнее то, что предоставляет для интерпретации само произведение.
Итак, ещё раз
Для интерпретации нужны основания. Прежде всего - основные детали, которые помогут пониманию произведения. В этом вся штука - в "основных деталях". Дело в том, что разные читатели придают большее значение разным деталям.
Так, например, замечательная исследовательница творчества Леонида Андреева Людмила Иезуитова выводит идею "Иуды Искариота" из образа евангельской бесплодной смоковницы, которая единожды появляется в тексте. (Любопытных отсылаю к её статье "Апостол Иуда Искариот Леонида Андреева".)
А Максимилиан Волошин в статье "Некто в сером" (1907) с досадой замечает: "Он (Андреев) всегда входит в ту дверь, в которую надо, но не идёт дальше прихожей". Речь идёт именно о повести "Иуда Искариот": Волошин был разочарован, оттого что потенциал неожиданного ракурса, выбранного писателем, не раскрылся полностью. Придётся дать цитату:
Иуда, сохранившийся в учениях офитов, каинитов и манихеев, является самым высоким, самым сильным и самым посвященным из учеников Христа. Так как принесение Христа в жертву требует, чтобы рука первосвященника была тверда и чиста, то только самый посвященный из-апостолов может принять на себя бремя заклания – предательство. Этому апостолу Христос передает свою силу – кусок хлеба, омоченный в соль, – причастие Иудино.
Этот образ человека, достигшего высшей чистоты и святости, который добровольно принимает на свою душу постыдное преступление, как подвиг высшего смирения, возник еще в Индии.
Цепляюсь за слова Волошина о принесении Христа в жертву и заклании и даю ещё одну интерпретацию.
Волошин, конечно же, пожалел автора и смягчил выражение. На самом-то деле, Леонид Николаевич, найдя нужную дверь, не только не потоптался в прихожей, но даже и не вошёл в неё.
Поскольку Андреев выбрал приёмом переосмысления мифа парадоксальность, то и читатель имеет право на парадоксальное рассмотрение образа главного героя. Суть в том, что в образе Иуды скрывается Бог-Отец, и автор сделал всё, чтобы такая интерпретация стала возможной.
История Андреева - это парадоксальное переосмысление библейской истории о принесении Авраамом в жертву своего сына Исаака. Тогда Бог остановил занесённую руку с ножом. Теперь он сам приносит в жертву людям своего сына и вправе ждать от них такого же поступка. Трагедия в том, что этого не происходит. Заклание совершено - и веры в людей нет.
Какие детали текста дают основание для такой интерпретации?
Их много, но вот самые яркие.
Иуда называет Иисуса сыном. Цитаты:
Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего отдает собакам!
- Ах, больно, очень больно, сыночек мой, сыночек, сыночек. Больно, очень больно. - Потом опять пошел к окну, желтеющему тусклым огнем в прорезе черной решетки, и снова стал смотреть, как бьют Иисуса.
Когда Иисуса выводили от Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный взор и, как-то не отдавая отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою. - Я здесь, сынок, здесь! - пробормотал он торопливо и со злобой толкнул в спину какого-то ротозея, стоявшего ему на дороге.
Слово "Предатель" у Андреева написано с прописной буквы. Объяснений он сам не даёт.
То, что Иисус приблизил Иуду к себе, несмотря на всеобщее возражение, и позволял ему делать всё, что непозволительно было для других учеников, свидетельствует о том, что он знал, кто скрывается за уродливым обликом Предателя. И молчаливый конфликт между Иисусом и Иудой равен конфликту отцов и детей.
Пока достаточно. Любопытный читатель сможет подметить и другие детали.