Тим всегда недолюбливал своего молчаливо-угрюмого соседа по парте. Пока остальные ребята шутили друг с другом или просто перешёптывались о разных глупостях, отличник Миша сосредоточено смотрел на доску и ловил каждое слово учителя. Слишком правильный, мальчик ни разу никому не перечил, никогда не списывал и, казалось, не чувствовал ничего кроме тяги к знаниям. Так о своём однокласснике думал Тимофей, ставший невольным узником чужой тюрьмы. Так о худощавом всезнайке говорили ребята, пока учителя пророчили тому великолепное будущее. Миша знал об этом и с каждым днём всё глубже погружался в свой мир хаоса и кошмаров. Никто и подумать не мог, что именно беспроблемному тихому мальчику больше всех нужна помощь.
Прошло уже года два с окончания школы. Михаил неподвижно лежал на кровати, смотря в потолок. Внимание молодого человека приковала едва различимая во мраке комнаты надпись: «Мы следим за тобой». Кто-то провёл по окну ногтем. Чуть шелохнулись шторы.
«Там никого нет», - слабая попытка самоуспокоения, - «потерпи, скоро всё закончится». Миша закрыл глаза, стараясь не думать о навязчивом шёпоте за стеной. Он наконец-то заснул.
На следующий день молодой человек впервые за эту неделю открывает окно. Погода по-прежнему паршивая, значит, сегодня Миша может поработать. На столе аккуратно сложены краски и пачка бумаги. Только вот, откуда черпать вдохновение? Михаил смотрит на невыразительный пейзаж за окном и наконец решается на отчаянный шаг: сегодня музой станут кошмары, которые он видел всю прошлую неделю.
«Такое искусство никому не нужно», - художник оторопел, когда услышал эти слова от своего приятеля, организующего выставки.
- Как это не нужно?
- Ты не обижайся только, ладно? Понимаешь, недавно была пандемия, кто-то потерял работу, близких из-за неё. В такое время людям необходима радость, надежда на лучшее. А твои картины, они, как бы это помягче сказать, жуткие. На них посмотришь, и внутри появляется тревога, липкое беспокойство. И от него не скроешься, не убежишь.
- Ясно, - Миша, покрепче прижав холст к себе, вышел из студии на улицу, залитую солнцем. Он нисколько не расстроился, правда. На лице читалось лишь спокойствие покойника, но из-за угла послышался насмешливый шёпот. Художник поспешил домой.
Прошло девять дней. Миша честно пытался рисовать что-то умиротворенно-счастливое, убаюкивающе спокойное. Специально для этого он купил два набора с пастельными тонами. Однако уже двенадцать неудачных картин разрезанные лежали на полу. Каждый раз кисть выводила искривлённые лучи и злобные улыбки. Жизнь оставила произведения художника. Да и с баловством в виде коротких стихотворений было не лучше. Слишком слащаво, слишком неестественно.
Ещё через три дня Миша бросил это дело. Перестав лгать, он снова спустился к своим демонам.
День сменяла ночь и наоборот, а в комнатушке, напоминающей больше карцер, чем уютное жильё, кипела работа. Михаил рисовал много, картины получались у него на раз-два, что, безусловно, радовало. Когда-нибудь они все найдут своего не покупателя. Нет. Своего ценителя. «Обязательно найдут», - убеждал себя художник.
Минуло шесть дней тому. Миша начал замечать, что надписей на потолке стало больше. «Ничтожный», «мы придём за тобой», «тебе не убежать», «покойник», - вновь и вновь проявлялись на свежих белилах под настойчивый стук в дверь.
Шестьдесят шесть картин захламили комнатушку и ещё шесть или девять, молодой человек не помнил точно, не завершены. Их мешал дописать шёпот, переместившийся из застенья в голову художника и зазвучавший там омерзительно громко.
***
Старинный дом в самом сердце города неловко и некстати напоминал о давно несуществующем прошлом, и именно поэтому превратился в «жилищного изгоя» шесть лет назад. Тогда вместо аварийного старика напротив поставили очередной продуктовый. Более того, хотели приняться за расселение дома Михаила, но не смогли из-за бюрократических проволочек. Так «новый город» почти полностью поглотил своего предка. Только величественное, пусть и обветшалое здание было костью в горле застройщиков и чиновников всех мастей. На протяжении шести лет старик всё больше дряхлел и громче кашлял, но не сдавался, словно не желая огорчать своей смертью горячо любимого внука. А художник всё больше убеждался в том, что никогда не променяет свою колыбель на стеклянный муравейник.
Миша был единственным жильцом «жёлтого дома», как называли строение в народе. Порой только этот факт и успокаивал художника тёмными ночами, когда больное воображение рисовало причудливые силуэты в дверном проёме. Вот и сейчас юноша пристально вглядывался во тьму, как из неоткуда раздался мерный стук часов. Миша дёрнулся. Он отродясь не держал у себя какие-либо ходики, хотя и покупал в антикварных лавках советские значки и прочую мелочёвку. Стук не стихал. Художник поёжился, но пошёл проверить, откуда может раздаваться звук. Не исключено, что это вандалы, нанятые застройщиком, решили таким образом свести Мишу с ума. К залитой краской двери и даже к поджогам юноша успел привыкнуть.
Обход квартирки не принёс ощутимых результатов. Часы, как и предполагалось, отсутствовали, а стук был. За дверью, к слову, Миша также ничего не обнаружил. Стараясь не смотреть в зеркала (всё-таки на дворе третий час ночи), юноша лёг в постель. Со временем приглушённый марш часов превратился в приятную колыбельную.
Старинное здание, представляющее никому ненужную историческую ценность, как ни странно только второй год официально числилось в очереди на снос. Застройщики так устали от упрямства художника, что сумели договорится с местными управленцами о присвоении дому статуса аварийного, пусть и неоправданно. Тем не менее, то ли бюрократия, то ли Божье проведение не давали власть имущим лишить Михаила его последнего пристанища.
Громко хлопнула дверь. Негнущимися пальцами Миша промахнулся мимо выключателя, тихо выругался и, не разуваясь, прошёл в комнату. Несмотря на собачий холод юноша не стал закрывать окно, а первым делом направился к столу, оставляя за собой грязные следы на прогнившем линолеуме.
Некоторое время назад шторы настолько взбесили художника, что тот их сорвал вместе с карнизом и оттащил к мусорке. Теперь свет Луны беспрепятственно проникал в полную отчаяния берлогу и освещал изрисованные или исписанные листы бумаги, раз за разом сметаемые со стола на пол. Миша судорожно рылся в созданном им бардаке, и вдруг крикнул: «Молчать!» - после чего его руки неестественно задрожали. Тяжёлое дыхание и одержимый взгляд. «Я найду, найду, найду», - быстрый шёпот прервал шелест бумаги.
Наконец Миша приподнял замызганный огрызок и улыбнулся. Здесь должен быть результат его многомесячного труда. Здесь плод его гениальности. Шедевр! Сердце радостно забилось, предвкушая триумф: сейчас, да, да, сейчас Михаил покажет это публике и ему отпустят все грехи! Художник в порыве нахлынувших чувств хотел было поцеловать священный лист, как вдруг увидел, что тот совершенно пуст. Ни рисунка, ни строчки, ни мерзкой буковки! Горло словно сдавили, на глаза навернулись слёзы. Значит, опять ошибся. Значит, снова обманулся. Какой же дурак, бестолочь! Михаил ударил себя по голове раз, ударил два, стал биться в ярости разочарования о стену, пытаясь размозжить собственный череп. По щекам потекли слёзы вперемешку с грязью: юноша не помнил, почему был весь измазан в каком-то песке. Затрещали, засмеялись противные ядовитые голоса. Миша прижал ладони к ушам, лишь бы не слышать их, но они захохотали ещё пуще прежнего. Художник знал: это пройдёт, всегда проходило, пусть с каждым разом становилось всё хуже. Нет, Миша не отправится ко врачу, ведь не за чем, такое со всяким случается. Он нормальный и здоровый, просто выдумщик. Да и мама всегда ему говорила: «Чего ты придумываешь? Не болит у тебя ничего!». Мама, мама, слышала бы ты сейчас эти истошные крики, видела бы это изодранное в кровь лицо. Что бы ты тогда сказала, мама? «Ты просто накрутил себя только и всего».
Луна скрылась за тяжёлыми облаками. Голоса становились всё настойчивее и громче, и только один из них упрямо молчал.
Тимофей прибежал к жёлтому дому, как только узнал о случившимся, но увидел лишь сильно пострадавшее от огня здание. Вокруг ни пожарных, ни скорой. Тим опоздал. Добирался непростительно долго.
Труп старика обвязали заградительной лентой, и Тим не рискнул зайти внутрь.
– Слышали о пожаре-то? – немолодая дама подошла к писателю, коротко ей кивнувшему. – Умер мальчишка-то. Говорят, глупый, уснул с сигаретой в руке.
– Кто говорит? – спросил невпопад Тим.
– Известно кто – люди, рядом живущие. Говорят, дыму было….
Женщина взглянула на Тимофея и, не заметив явного интереса с его стороны, поспешила удалиться, но юноша остановил её.
– А о вещах говорили? Может, осталось что? Записка какая-нибудь?
– Записка?
Тут Тим понял, что сморозил глупость: бумажка точно сгорела бы в пожаре.
– Хотя бы что-то.
Немолодая дама подумала и сказала:
– На помойке птицы какую-то почерневшую бумагу таскали. Уж не знаю, отсюда ли она.
– Спасибо, – Тимофей рванул к ближайшей мусорке.
Женщина удивлённо пожала плечами и, хмыкнув, пошла по своим делам.
На помойке Тим нашёл только замусоленный клочок бумаги: почерневший лист, видимо, вороны успели куда-то утащить. Огрызок был абсолютно чист с одной стороны, но с другой на нём скачущим почерком написали: «Они говорят, что я не должен жить». Тимофей вздрогнул и невольно взглянул на то место, где раньше находилось окно комнатушки Михаила. «Нет, он не уснул с сигаретой», - подумалось писателю, пока за призрачным стеклом немой художник зажигал свою последнюю спичку.
31.12.21. – 09.01.22.
