В караульном помещении было тепло. За окном сыпал снег, стоял тридцатиградусный мороз. Виталий Шевчук, двое солдат из его взвода и трое незнакомых ребят готовились к выходу на пост, получая последние инструкции от сержанта. Шевчук, Григас и Винницкий были солдатами весеннего призыва, отслужили только около полугода. Но представление об армии уже имели: что поощряется и что наказуемо, кто ты есть и что от тебя требует устав.
Виталий ненадолго задумался о своём, мысли блуждали где-то далеко от армии, караула. Ему казалось, что только недавно, дождливым весенним вечером, он стоял в парадном, облокотившись о перила, и прощался с Танюшей. Её глаза смотрели на Виталия нежно и доверчиво, сквозь время и расстояние, будто и не было его. На щеке ещё было ощутимо горячее дыхание её чуть полноватых, мягко очерченных губ. Вспомнился слегка продолговатый овал лица, небольшой, вздёрнутый носик, весёлые веснушки на щеках. Тихие слова и вздрагивание чёрных ресниц. Знакомство было коротким, за неделю до призыва. Они ещё не успели толком ни о чём поговорить, узнать больше друг о друге. Потом прощание на призывном пункте. Танюша и мать стояли рядом. Мать в старом, поношенном пальтишке, платком утирающая слёзы. Хотелось утешить её. Но нужные слова не приходили в голову.
Перед неизвестным его не терзали мысли о себе, о будущей службе. Было жаль мать. Как ей оставаться одной? Как она будет сама со всем справляться? Ведь, кроме него, у неё больше никого нет. Отчим? Он часто приходит пьяным, особенно после зарплаты. Какая от него помощь? Одни неприятности. У них отчим считается кормильцем. А какой из него кормилец, когда он часто не просыхает? Да кого это интересует? Им надо выполнить план призыва. Поставить галочку. Почему не призывают сынков этих заевшихся вышестоящих? Долг перед родиной? Но он должен быть одинаковым для всех. Все должны быть в равном положении. Почему один отслуживает от и до, а другому находят разные лазейки, чтобы он избежал призыва? Где же равенство, о котором так часто вспоминают политики и о котором так любят рассуждать? Какое-то однобокое равенство.
— Шевчук! — голос сержанта вернул в реальность. — Сейчас придёт дежурный по части с проверкой. Повтори устав! Он любит иногда задавать каверзные вопросы.
Действительно, минут через десять в помещение грузно ввалился капитан, принеся с улицы дыхание мороза и отряхивая налипший снег с шапки и шинели. В помещении сразу стало тесновато. Капитан был среднего роста, плотный, глаза смотрели весело и насмешливо при ярком свете комнатной лампы. Может, это было обманом зрения, в результате действия света, но создавалось впечатление, что он слегка навеселе: успел где-то по дороге причаститься.
— Ну что, воробушки? Готовы к несению караульной службы? Молчите? Ну что ж... Сейчас проверим!
Капитан медленно присел на пошатнувшуюся под ним скамейку. Любопытным, изучающим взглядом прошёлся по лицам присутствующих.
«Наверное, уже успел тяпнуть или просто кажется…» — подумал Виталий.
Шевчук отвечал на вопросы вторым после Григаса. Григас любил выслужиться. Неплохо знал устав. Рвался в сержанты. Так что Шевчук не сомневался, что тот выкрутится.
Капитан обратился к Виталию:
— Теперь, воробушек, ответь мне на такой вопрос: что делает часовой, когда на штыке сидит воробей?
Морщины на самодовольной физиономии капитана разгладились, глаза под рыжими ресницами, сквозь узкие щели, пытливо изучали экзаменуемого.
Вопрос застал Виталия врасплох. Он ожидал чего-то более сложного. Но вся сложность вопроса оказалась в его простоте. Действительно, что может делать солдат, когда у него на штыке сидит воробей?
— Наверное, спит…
Вот и простой ответ. Неужели его хотели поймать на такой ерунде?
По лицу капитана поползла довольная улыбка. Виталий понял, что попал в десятку. Было ещё несколько вопросов по уставу караульной службы. С этим он справился. После проверки знаний капитан ушёл.
Сержант повёл Виталия на пост. Пост достался дальний. Нужно было охранять технику в лесу. Конечно, это был не самый хороший вариант. Ходить по части или охранять её знамя было бы лучше, чем выстаивать два часа на жестоком морозе, быть ограниченным небольшой площадкой и обступившими высокими, мрачными силуэтами деревьев.
Вокруг не было ни единой души. Где-то вверху покачивалась от порывов ветра большая лампа, освещая площадку, приводя в движение притаившиеся, застывшие тени. Снежная стая то мчалась в одну сторону, вихрем срываясь с места, то, как бы внезапно передумав, меняла направление. Сержант, напомнив об обязанностях часового и о том, что может быть проверка, пошёл к дороге и растворился среди теней. Мороз поджимал. Тяжёлый тулуп Виталия свисал до пят, мешая двигаться, но согревал. Сосны подступали живой стеной, сжимая с четырёх сторон небольшое световое пространство.
Могло показаться, что кто-то невидимый следит за тобой из чащи, готовый выйти в любую минуту и предстать перед тобой в страшном, искажённом светом и тенью обличье. Остаться наедине с собой, хотя и не в первый раз, Виталию всё равно было непривычно, неуютно. Наползали чередой смутные догадки, сомнения. Ты один в центре площадки, хорошо освещён. Что стоит кому-то спокойно тебя убрать? Ты не успеешь и сообразить, как всё произойдёт, настолько это будет неожиданно. А впрочем, кому нужны ты и вся эта устаревшая техника? Она уже давно отслужила свой век. Может, и поржавела со временем. Просто стоит для вида, для замыливания глаз. Надо было уже давно списать её. Начнись война, толку от неё! Старый, использованный металлолом. Так что твои шансы на выживание возрастают.
Ночь брала своё. После часа ходьбы у Виталия начали слипаться веки. Клонило ко сну. Можно было прикорнуть ненадолго, прислонясь к корпусу одной из охраняемых машин. Но Виталий прекрасно понимал, что этого делать нельзя. Замёрзнешь и больше не проснёшься. Это конец. Надо себя пересилить. Ходить не останавливаясь.
Хорошо было Винницкому у знамени. Тёплая, обогретая комната. Тишина, покой. Можно было отложить в сторону карабин, постелить на полу шинель, прилечь и даже подремать. А если кто поднимется по лестнице, на второй этаж, то шаги будут отчётливо слышны: сон уже был чуткий, привычный к малейшему шороху.
Правда, бывало, не спалось кому-то из сержантов или старослужащих. Начинал названивать по телефону, проверять. И после фразы «Рядовой (такой-то. — Б. Б.) слушает!» в ответ раздавалось ленивое, полусонное: «Рядовой, скажи, который час…» Рядовой посылал его ко всем чертям: только пригрелся, прикорнул…
А здесь был колотун. Морозище! И не подремлешь. Зато можно было уйти в себя, спокойно предаться воспоминаниям, которые никто не нарушит.
Когда призывали в армию, у Виталия не было никакого желания идти служить. Он не любил муштру, приказы, отдавание чести. Кому это всё нужно? Не то чтобы у него была неприязнь к армии, но ему не нравилась вся эта рутина. Напрасно его призвали. Из него никогда не получится настоящий солдат. Это всё не его. Да, скажут: «родина», «долг». Всё это высокие слова для политиков и журналистов.
Мать с самого его детства тянула всё на своих плечах. Отца он уже давно успел забыть. Они с матерью жили бедно. С трудом дотягивали до среднего уровня. Хотя слово «бедно» было тогда непопулярным, его старались не произносить. Почему-то государство считало, что оно их кормит, создаёт блага для таких, как они. Мать без посторонней помощи вырастила сына на свои копейки. Он окончил школу, работал на заводе, за станком. Государство платило мало. Он не получал того, что ему было положено за честный труд. Его использовали и не по специальности: когда нужны были дармовые руки, и всё за ту же небольшую зарплату, таскал тяжёлые металлические листы, работал подсобным рабочим на строительстве нового заводского корпуса, в то время, как чинуша или общественный деятель протирал впустую штаны, не принося никакой пользы государству, получая зарплату в три-четыре раза выше. Вот кто действительно был в долгу у родины. Вот кого надо было призывать в армию в первую очередь — отдать священный долг. А Виталий уже давно рассчитался со своими.
С него всё было высчитано до последней копейки. Да, конечно, это была его земля. Здесь он родился. У него было острое чувство привязанности к родным природе и местам: если надо будет, он будет защищать всё то, что ему дорого с детства, с оружием в руках. Опять же он, а не тот, кто живёт паразитом, пригрет государством и потихоньку сосёт у него кровь.
Высокие слова пусть поберегут для нашедших лазейку. Ему они были ни к чему. Плечо товарища? Это материал для статей и художественных фильмов. Здесь же каждый был сам за себя. Каждый выживал самостоятельно. Конечно, были общие понятия: как не заложить, не подставить. Но это только понятия, выработанные годами, как закрытый внутренний устав.
Над товарищем могли неудачно подшутить перед подъёмом, поставив возле его койки сапоги разного размера или два левых, или правых, как раз перед утренней пробежкой. Времени разбираться и искать пропажу не было. У шутников всё было хорошо рассчитано. И если объект шутки натёр ноги до волдырей, был повод вспомнить это на досуге и посмеяться. Или могли положить кому-то под матрац тяжёлую пудовую гирю, чтобы, когда потушат свет и будет дана команда отбой, солдат упёрся спиной во что-то твёрдое и потащил гирю в положенное место, тихо чертыхаясь в темноте, стараясь не поднимать лишнего шума — в надежде никого не разбудить. А кто-то лежал, притворившись спящим, сдерживая приступы давящего смеха.
Так называемые «старики», то есть старый призыв, не любили тех, кто не вписывался в установленные рамки. Чересчур строптивого, самостоятельного могли завести в каптёрку и побить так, чтобы не было следов. Пострадавший должен был молчать. Он знал, что здесь свои законы. Искать справедливости бесполезно. Офицер не будет вмешиваться. Здесь была негласная круговая порука. Методы были не ахти какие, но для поддержки дисциплины вполне приемлемые. Весь этот порядок вырабатывался годами, и никто не собирался его ломать. Всех всё устраивало. Зачем ломать сук, на котором сидишь?
Виталий вспомнил свои первые дни после призыва, когда пришлось столкнуться с «стариками». Больше всего поразило то, что они расхаживали расхристанными, с отпущенными ремнями, с открытым, распахнутым воротом, пилотка была засунута за погоны. Его первым впечатлением было: «Куда я попал? Неужели это армия?»
Ему вспомнилось, как новобранцы, освободившись от занятий по военной подготовке и от уборочных работ, разместившись в первых рядах из расставленных стульев, смотрели телевизор. В комнату расхлябанной походкой вошли двое «стариков».
— Эй, салаги! Вы что, совсем оборзели? Своё место не знаете? А ну, кыш с первого ряда!
Тому, кто ещё размышлял, подниматься или нет, кричали:
— Тебе что, особое приглашение надо?! Не заставляй дедушку ждать!
— Учить надо молодёжь! — обратился с апломбом один из вошедших самозваных «дедушек» к своему напарнику.
Выслушивать насмешки каждого придурка было неприятно и унизительно. Можно же было сказать по-человечески. Тебя умышленно окунали в грязь, давали понять, что ты здесь никто. Пустое место, бесплатное приложение. Закрой рот, молчи и слушай каждого недоделка, который стал не с той ноги или не хотел упустить случай воспользоваться неожиданно свалившейся на него властью. Того, кого не успели воспитать ещё до службы. И эта неотёсанная колода не упустит ни малейшей возможности показать себя в самом неприглядном виде, продемонстрировать свою ничтожную, но всё же власть. Где бы ещё представился шанс показать себя тому, кто находился на уровне питекантропа и делал первые шаги к усвоению достижений цивилизации? Забудь слово «справедливость». И о своём «я». Здесь они были непопулярны: ты — последняя буква в алфавите.
Днём на пост заезжали на лыжах офицеры из части, в спортивных костюмах, прокладывая лыжню рядом с охраняемой военной техникой, нарушая святая святых — устав. От призывников же требовали его исполнения.
— Эй, солдатик! Как служба идёт?
Шевчук знал в лицо многих офицеров. Знал, что по уставу должен остановить кого бы то ни было, не относящегося к наряду, окликом: «Стой! Кто идёт? Стрелять буду!» И если охраняемая территория не будет покинута, может стрелять в нарушителя.
Но всё это было только на бумаге. Он знал, что никогда этого не сделает. Хотя формально он мог получить за это благодарность от командира части, а может, и от вышестоящих чиновников. Даже съездить в дополнительный, долгожданный отпуск домой. Однако после этого его дальнейшая служба превратилась бы в ад. Ему не простили бы этого.
Конечно, наряд в карауле был лучше, чем на кухне. Там ребятам не позавидуешь. Это была не та кухня, которую он не раз видел в художественных фильмах об армии, рассчитанных на тех, кто с ней никогда не сталкивался, на дешёвую романтику. И не та кухня, где чистка картошки считалась почему-то одним из самых неприятных нарядов. Но картошка была мелочью по сравнению с некоторыми другими нюансами, когда тебе найдут массу непредвиденных работ. Старший по наряду будет не раз отрывать тебя от непосредственных обязанностей: заставит протирать от невидимой пыли плинтусы, стены, тыкать пальцем в каждую дыру. Для него это было маленьким развлечением, удовольствием воспользоваться пусть небольшой, но всё-таки властью. Недаром говорят, что власть портит людей. Дай кому-то власть, и ты узнаешь, что это за человек. А новичка надо превратить в ничто, растереть в пыль, чтобы у него не оставалось никаких иллюзий.
После чистки картошки, вдвоём с напарником, ты должен был заняться мытьём посуды. Её горы. Столовая была рассчитана примерно на четыреста человек. Где-то в течение часа надо было успеть перемыть все миски, тарелки, ложки, вилки. Вывезти отходы во двор и на морозе выбросить парашу в большие ящики. Мыть посуду надо было дважды за время дежурства. Ты был весь в мыле, пот тёк ручьями, хоть отжимай гимнастёрку. Самому некогда было поесть, еле вырывал несколько минут.
Третий участник кухонного наряда должен был помыть объёмные котлы, где готовили пищу, успеть убрать и протереть столы, вымыть пол большого зала шваброй, используя ведро с водой и мыло. И тоже уложиться в час. Это тебе не почистить картошку! Вертелся как белка в колесе. Единственные приятные минуты были в том, что ты мог спокойно пройти мимо сержанта или офицера, не обратив на него никакого внимания и не отдав чести, так как ты был одет не по форме. Здесь ты был уже одной ногой на гражданке. Хоть в этом ощущал себя человеком. И никакая зараза не могла придраться к твоему внешнему виду.
Дневальному приходилось торчать на глазах у всех — наряд не из плохих, но и не из хороших. Стоял, как чурбан. Ноги затекали, становились чужими. И так до ночи, пока все не успокоятся, не лягут отдыхать. Тогда можно было позволить себе расслабиться, прислонившись к тумбочке, и даже немного подремать. А в течение дня сержант или старшина мог дёрнуть тебя на какую-нибудь побочную работу — помыть где-то полы или протереть невидимую пыль, прибрать в каптёрке. И не дай бог ошибиться с подачей команд, если заглянет дежурный по части или сам командир!
Ночью, когда ребята были в наряде, мог пожаловать дежурный по части. Завалится спать на любую свободную койку, предварительно бросив:
— Если что, разбудишь! Смотри не проспи!
А не дай бог ещё и тревога! Хлопот не оберёшься! А в общем, всё здесь было условно. Виталий вспомнил, как приезжала проверочная комиссия из штаба. Вот уж все стояли на ушах! Каждый боялся за свою неприкрытую дырку, которую он не торопился закрывать, надеясь, что всё сойдёт и так, само собой, как оно есть. Следовали принципу: «Солдат спит, а служба идёт…» Было забавно наблюдать, как капитаны, майоры прятались, как нашкодившие мальчишки, за углами, чтобы избежать ненужных вопросов.
Хорошо служить — это служить не выкладываясь, чтобы всё шло размеренно, тихо, не создавать себе лишних хлопот. Армия учила уставу, но жила по понятиям. Ты, рядовой, здесь был бесправен. Каждый вышестоящий мог тебя оплевать, унизить, втоптать в грязь. Ты как бы проходил сквозь строй, где каждый, поставленный над тобой, мог нанести тебе удар ниже пояса, и ты не имел права подставить кулак или локоть, как в боксе, для защиты. Ты был пылью под чьими-то сапогами. Здесь все конфликты, острые углы обозначались, выступали резче, чем на гражданке. Закон существовал, подразумевался и действовал где-то там, далеко, за пределами армии.
Попадались и те, кто всего этого не выдерживал. Бывали случаи бегства, с оружием в руках, к финляндской границе. А до неё было рукой подать.
Кто-то малодушничал, накладывая на себя руки.
Виталий вспомнил, как среди ночи их поднимали по тревоге и везли на вокзал разгружать на железной дороге вагоны с углём. Это занятие, особенно зимой, в сильный мороз, было не из приятных. Потом негде было вымыть руки, лицо. Возвращались в кузове машины — неопрятные, грязные, только белки глаз светились, как у шахтёра, только-только покинувшего забой. Или поднимали по тревоге откапывать прорванную трубу.
А письма… Оказалось, что все они проверяются. Один из солдат написал родным о том, что у него увели мыло и зубную щётку из тумбочки. Додумался о чём писать! Командир части сделал из этого целое цирковое представление. Сам был малого роста, быстрый, подвижный, худой, с настырным взглядом ищейки, от которой ничего нельзя утаить, с широко торчащими ушами, как у хорька. Прохаживался от одного края выстроившейся шеренги к другому и словно что-то вынюхивал. Будто шёл по свежему, оставленному кем-то следу. Выстроил на плацу всю часть и пристыдил перед всеми провинившегося. По строю прошёл смешок. Хоть какое-то развлечение в буднях каждодневной рутины! Всё это, конечно, было бы забавно, если бы не выглядело печально, ведь могли прочесть перед всеми письма.
Вторая часть программы состояла в проверке чистоты подворотничков у личного состава. Этого не избежал ни один рядовой. Потом были сделаны замечания командирам рот, взводов. На этом цирковое представление было закончено. Виталий был шокирован. Неужели полковнику нечем было больше заняться? Опускаться до такой мелочности! Для того чтобы следить за внешним видом солдат, достаточно и подчинённых: сержантского и офицерского составов. Этим командир части ронял себя в их глазах.
В части были заметны карьеризм, заискивание младших чинов перед старшими по званию. Шевчук не понимал, как можно было терять человеческое достоинство из-за лишней звёздочки. На гражданке никого этим не удивишь. Но здесь… Это же армия!
Армия теряла своё лицо. Конечно, были и нормальные офицеры. Однако Виталия тошнило от угодничества, холуйства. И причина была банальной: получить с лишней звёздочкой прибавку к зарплате для содержания семьи. Но разве это оправдание?
На посту время тянулось тягостно и долго. Вот стрелки часов уже были на подходе. Со стороны дороги замаячила тень, которая, неожиданно появившись, так же незаметно растаяла, растворилась среди других теней. Должно быть, Григас. Старые штучки! Прячется, чтобы затем напугать, вдруг выйдя в полосу света. Видимо, сам, без сержанта. Сержант уже, наверное, видел не первый сон. Ему можно было позавидовать. Кто с него спросит, если он, нарушив устав, отправит солдата на смену без сопровождающего?
Вот и появился Григас с поднятым, наведённым на Виталия карабином:
— Руки вверх!
«Тоже мне шутник!» — подумал Виталий. Всё хорошо в меру. А то, что каждый раз повторяется, начинало надоедать. Да и шутки для караула были неуместные.
Но вот наконец и смена! Ты рад, что наконец-то можешь пойти отдохнуть, забыться примерно на два часа крепким, заслуженным сном.
По-прежнему кружил снег. Мороз не отступал. Сосны вели между собой перестрелку, с интервалами, в чёрной промёрзлой темноте. Путь в караульное помещение был лёгок. Уставшие от долгого стояния ноги вдруг обрели новый запас энергии. Тени, пристроившись где-то рядом, следовали по пятам, то забегая вперёд, то отставая. Причастные, они как будто тоже радовались завершению ночного наряда. Впереди были ещё полтора года службы. Как они пройдут? Хватит ли сил и духа всё вытянуть? Так, чтобы не сорваться. Шевчук шёл в неизвестное…
Редактор Алёна Купчинская
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
