Были такие времена, когда денег не было. Жили люди натуральным обменом, причем не одну тысячу лет. Но вот чтобы сейчас взять и совсем отказаться от денег? Автор колонки художник Сергей Баловин сделал это. Вот уже несколько лет он не пользуется деньгами. Он рисует людей, а люди за это его кормят, поят, одевают, даже посылают в кругосветку. Сергей теперь пытается разобраться, как дошел до жизни такой.
Когда надо повыделываться, говорю: визитки нет, забейте в Гугле «художник без денег». Там парад моих тельняшек и шляп.
Ни одной тельняшки не купил. Все шляпы тоже подарены. Подарен стул, на котором сейчас сижу. Стол, на котором стоит компьютер. И сам компьютер подарен. Подарены книги, лампы, диваны, ковры. Шкаф и вся одежда в нем. Все тарелки в кухне, вся посуда. Тысячи подарков от тысяч людей.
У каждого найдется что-то ненужное. Занимает место, а выбросить нельзя. Подаришь — благородный поступок. А тут как раз художник какой-то всем портреты рисует за любые подарки. Зачем людям портреты? Никогда не понимал. Но мне не жалко. Два глаза, брови, рот и нос — вот и весь портрет. Не похоже? Но это ж не фото какое-то там. Искусство!
Спрашиваю: первый раз позируете или уже рисовали? Да, говорят, на Арбате однажды. Как на Арбате, говорю, не умею.
Вошла женщина с двумя детьми. Принесла швабру и пачку крупы. Выпили чаю. Оказалось, тоже из Воронежа. Сделал несколько набросков. Понравилось. Забрала те, на которых лучше угадывались черты людей. Остальные приколол к стене. Пишу в блоге: швабру уже подарили. Список нужных вещей обновлен.
Пришли юные девушки. Выпили чаю. Нарисовал. Понравилось. Разжился ведром и коньячными бокалами.
Стена заполнялась портретами, дом — стаканами и подушками, телефонная книжка — новыми друзьями. Журналисты интересовались, как я попал в Шанхай и когда научился рисовать. С чего решили, что научился?
В детском саду была воспитательница Наталья Алексеевна. Молодая симпатичная истеричка. Орала на детей: «Как дам пенку во всю стенку!» Никто не понимал смысла загадочной угрозы. Наталья Алексеевна объявила: рисуем снегирей. Дети принялись ковырять засохшую гуашь. Снегири не выходили. Тогда Наталья Алексеевна взяла мой альбом и зачем-то нарисовала все сама. Мама поверила, что рисунок мой. Талант! Наверное, художником будет!
Художником быть не хотелось. Художник — такой унылый тип в берете, с круглой палитрой на фоне мольберта. Скукота. Как и всем, мне хотелось быть нормальным космонавтом и попасть на другую планету.
Попал я все-таки на худграф Воронежского пединститута. Получил диплом и остался там же преподавать живопись.
Среди студентов были китайцы. Они приехали учиться живописи. Но не подозревали, что в Воронежском пединституте не все преподаватели говорят на путунхуа. Русским лучше других своих земляков владел китаец Люган. Люган не обременял речь склонениями и спряжениями, но инфинитивы помнил хорошо. В любом случае говорить ему удавалось лучше, чем рисовать. Я помогал справляться с картинками. За это он приглашал в общагу «покушать китайский еда».
Люган познакомил меня с художником по имени Шень. Шень прилетел по студенческой визе, но учиться не планировал. Писал русские пейзажи с фотокарточек, чтобы сделать большую выставку в Китае. Хотел показать их и в России. Я помог ему выставиться в областном музее. Шень был доволен, звал в Чунцин. Обещал встретить и помочь с выставкой там. Хвалил мои акварели, говорил, что в Китае будут хорошо покупать. Звучало заманчиво. Люган согласился лететь со мной переводчиком. Я оформил визу, взял отпуск и купил билеты. За три дня до вылета выяснилось, что Шень нас не ждет. Улетел куда-то и надолго. Сдавать билеты не хотелось. Люган сказал, что вместо Чунцина можно поехать в Цзинань, где живет некий дядя Щу. Звучало сомнительно, но интересно. Я отобрал акварели, и мы отправились в Цзинань.
Китай оказался не таким красочным, как ожидалось. Мутный смог. Серая архитектура. Трехколесные повозки. Ни одного европейского лица. Никто не говорит по-английски. Дядя Щу тоже не производил впечатление человека, с которым хотелось иметь дело. Я говорил ему: «Ни хао». Он отвечал: «Осень халасо». Так и не понял, о чем мы разговаривали весь вечер в облаке сигаретного дыма над кастрюлей с кипящим бараньим супом. Люган резюмировал: завтра поедем в соседний город. Будем жить у мамы Вена. Вен — другой мой китайский студент, который остался в Воронеже. Я представлял скромную комнату Вена, где мне с Люганом предстояло прожить два месяца.
Наутро у дверей отеля стояли две черные машины с синими мигалками, как у Михалкова. Это водитель мамы Вена за нами приехал, объяснил Люган.
Через пару часов мы шли по мягкой ковровой дорожке. Нам кланялись симпатичные девушки в традиционных шелковых платьях. За накрытым столом сидели серьезные люди в черных костюмах. Люган объяснил, что мама Вена занимает высокий пост в администрации. Она очень благодарна, что я согласился быть дипломным руководителем у сына. Они с дядей Щу помогут с выставкой. A сейчас она хочет познакомить меня с коллегами, «вместе покушать осень халасо» и посмотреть мои работы.
К моему удивлению, акварели, которые нахваливал Шень, никого не впечатлили. Люган перевел, что Чунцин большой, там понимают современное искусство. Но Цзинань — провинциальный город, здесь лучше «картина масло, природа». От меня ждали «настоящей русской живописи». Я ждал денег.
Казалось, что мама Вена действительно способна помочь. Люган тоже очень старался. Не знаю, что он там плел про меня, но впечатление на людей это производило. Возможно, я был профессором академии художеств. Не исключено, что выставлялся в Эрмитаже. Все выражали большое уважение. Я ходил важный, как индюк.
Поселили в горах с прекрасным видом. Дали водителя с синей мигалкой. Он очень любил ею крякать, распугивая простых смертных по дороге в магазин художественных товаров. Предоставили великолепного повара. Наверное, примерно так и жили китайские императоры. Я принимал это как должное, хоть не без подозрений.
Гулял с задумчивым видом, поправлял шарф. Начал писать пейзажи. Я умел это делать довольно быстро. А когда холсты и краски в неограниченном количестве, производство легко поставить на поток. Мне было по силам писать до десяти пейзажей в день. Но удавалось далеко не всегда. Большую часть времени занимало общение с местными элитами.
Каждый день приглашали пообедать в каком-то особенном месте. Знакомили с какими-то особенными людьми. Те вспоминали русские слова и декламировали: «Ленин! Сталин!! Путин!!!» Я выучил еще одно китайское выражение: «кан пэй» — «до дна».
Распивание водки за обедом часто походило на соревнование. Китайцы очень гостеприимные. Считается, что гость хорошо провел время, если из-за стола его выносят в бессознательном состоянии. Я проводил время неплохо, но на ногах держался. Это внушало уважение. Возвращался в мастерскую и продолжал писать. А вечером меня снова увозили в неизвестном направлении. Там в комнате с золотыми вензелями стол ломился от блюд.
Люган объяснил мне: не нужно рисовать Китай. Лучше Россию или Европу. И краска густая, чтобы богаче смотрелось.
В таком искусстве компромиссы неуместны. Накачал в Сети снега, березок и деревенских хат. В мастерскую часто заглядывали какие-то люди. Восхищались, давали советы, как можно улучшить. В озеро хорошо лебедей добавить. А в конце аллеи — влюбленную парочку. Я с радостью улучшал.
Пришло время открывать выставку. Я успел накрасить около сотни картинок. Их одели в псевдобарочные рамы с позолотой. За рамы можно было расплатиться работами. Дядя Щу нашел огромный зал, за аренду которого тоже согласились взять живописью. Смущало только, что выставка продлится всего три дня. Но Люган уверял, что три дня достаточно.
Решил посетить открытие выставки, которая была там же накануне. Длилась выставка всего день. Вернисаж был назначен на восемь утра. Густой толпой ждали появления мэтра. Кто-то должен был перерезать красную ленту. Торжественность момента усиливалась барабанной дробью. Смутили похоронные венки. Люган успокоил: художник жив, но венки нужны. Так богаче. Я спросил, обязательны ли венки на моей выставке. Выяснилось: без венков решат, что художник бедный, не пойдут. Пойдут, самоуверенно думал я.
Люган оказался прав. На открытии было невыносимо малолюдно. Несколько улыбчивых старичков не походили на коллекционеров русской классики. Пара молодых студентов тоже не выглядели потенциальными покупателями. Через час все разошлись, и зал опустел. Венки все-таки были нужны.
После обеда одинокий посетитель в спортивных трениках поинтересовался ценой пейзажа. Люган объяснил, что при покупке двух полагается скидка. Посетитель погулял по выставке и выбрал пятьдесят два холста. На следующий день Люган принес мне рюкзак, полный денег. Я старательно скрывал удивление. Вроде как для меня это обычное дело.
Началось безумие. Стали раскупать все, что осталось. Никто не брал меньше десятка холстов. Выставка разошлась за три дня. Ушли даже забракованные акварели. После закрытия пришел владелец багетной мастерской и поинтересовался, не осталось ли еще пейзажей. Было несколько недописанных холстов, которые не выставлял. Он сунул мне упругую пачку наличных и забрал все.
Во второй приезд Китай уже не казался серым. Я успел соскучиться. В России было о чем скучать. С увольнением из пединститута тянуть не стал.
Свободным художником в Цзинане за час я зарабатывал больше, чем за месяц преподавателем вуза в Воронеже. «Свободным» я оставался с поправками. Но это смущало меньше, чем нищенская зарплата.
Следующую выставку я повторил уже скоро. Повторил буквально, практически скопировал. Готовил ее в Пекине, в арт-резиденции. В резиденцию попал с кураторским проектом. Пейзажи писал тайком. Коллеги, современные художники, увидят и сразу все поймут. Перестанут здороваться. Они все искусством от души занимаются, а я крашу на потребу обывателя.
Еще до начала выставки кто-то хотел купить все сто семнадцать работ. Я отказался, и чуть позже все ушло по более удачной цене. Деньги внушали спокойствие перед завтрашним днем. Это оправдывало отсутствие свободного времени. Еще немного заработаю и уже займусь настоящим искусством.
Шанхай очаровал с первого дня. Живой город с колониальным прошлым и космическим будущим. Полно экспатов, и европейская внешность не вызывает нездорового интереса у прохожих. Люган предупреждал, что город дорогой. Миллионера это не пугало. Шанхай стал моей второй родиной.
Натуральный обмен начался с соседки Алины из Москвы. Зашел на чай, расспросить о быте в кондоминиуме. Оказалось, у Алины стоит бесхозный мольберт. Друзья подарили, выбросить жалко. А мне нужен, я бы купил. Продавать подарок неэтично. А если один подарок заменить другим? Не менее ценным и бесполезным. Например, моей работой. Алина согласилась. Это был не бартер, а обмен подарками. Было в этом что-то доброе. Какая-то свобода.
Свободных художников в СССР признавали тунеядцами. Когда брежневские бульдозеры давили выставку нонконформистов на пустыре, до моего появления на свет оставалось еще десять лет. Мне не суждено было стать частью той истории, но ничего не мешало придумать свою.
Художник всегда работал на заказчика. Была церковь. Был королевский двор. Был режим. Теперь рынок. Рынок — условный. Но и свобода там не больше чем условность. Не будешь играть по правилам, останешься за бортом. Или не заметят, или утонешь героем. На борту я себя не видел.
Что чувствовали нонконформисты, когда их работы давили бульдозером? Я не знаю. Нонконформистом быть честно. Конформистом быть удобно. Но это и есть тот самый скучный тип в берете на фоне мольберта. Я же когда-то хотел быть космонавтом.
Отказ от конформизма избавляет от рутины и стабильности. Завтра становится непредсказуемым.
Бульдозер огромный, старый. Страшный, как танк. За ревом мотора не слышно хруста подрамников. Прохожие застыли у забора. Зрители документируют, как рвутся холсты. Как смешивается с пылью то, чем можно было украсить унылые интерьеры. За что можно было получить неплохие деньги. Пятнадцать минут назад я не знал, как управлять этой машиной. Завтра не вспомню, как она заводится. Завтра начнется другая жизнь. Бульдозер в ней останется воспоминанием, как и все, что было до.
Бульдозерная выставка одного конформиста осталась почти никем не замеченной. Но было важно назвать вещи своими именами. Чтобы дать им возможность исчезнуть.
У любого художника в квартире случаются пьянки с участием творческой интеллигенции. Поскольку других русских художников в Шанхае слышно не было, мои пьянки признавали важной составляющей культурной жизни русской диаспоры. Однажды даже пришлось выступать с докладом об этом на конгрессе соотечественников.
Русский клуб Шанхая предложил брать деньги за вход. Идея хорошая, но противоречила сути натурального обмена. От денег я избавлялся, обменивая их на виски и другие продукты первой необходимости.
Приехали телевизионщики с Останкино, сняли сюжет, который часто потом повторяли на каком-то канале про животных. Стали писать из других городов, хотели познакомиться. Позвали в Новосибирск поведать о жизни. Оплачивали перелет.
Сибирь встретила горячо. Накорми художника — получи портрет! Кормили домашними пельменями и бабушкиными пирогами, японскими ресторанами и английскими пабами. Бесконечные интервью, телекамеры и радиоэфиры. Все, чтобы раздуть эго художника до масштабов вселенной. Эйфория прошла на следующем этапе испытательного полета, в Черногории. Там обо мне еще не знали. Но уже через неделю все расцвело нелепыми портретами.
Испытания прошли успешно. Следующим шагом в развитии этой истории должен был стать кругосветный тур. Разумеется, без использования денег.
Кругосветка без кошелька: с вас — ночлег, дорога и еда, с меня — портреты.
Зачем людям портреты?
P.S. На этом история не заканчивается. Спойлер: кругосветку совершить удалось. За семнадцать месяцев я обогнул земной шар по кругу и посетил тридцать шесть стран. За билеты, еду и ночлег расплачивался рисунками. Будет неправдой, если скажу, что вообще не притрагивался к деньгам. Это правда лишь на 99,9%. История моя не о возможности жизни без денег. Скорее, о возможности выбора. Деньги здесь ни при чем.
Колонка Сергея Баловина опубликована в журнале "Русский пионер" №106. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".