Человеческая жизнь часто лишена внешнего эстетизма, некрасива и сумбурна. Впрочем, внутренняя тяга к красоте и счастью движет, наверно, каждым из нас, а уж какие формы приобретает в реальности — зависит от душевного устройства конкретного человека. Задача писателя не учить добру и красоте, а передать живое бытие, ухватить самые лучшие стремления и вместе с тем реальные «некрасивые» проявления, не лакируя жизнь, не подстраиваясь под готовые выводы. Так удаётся Альбине Гумеровой в рассказе «Кина не будет».
Дворняги, что жили у пруда, так и не приняли в свою стаю некогда домашнего, кудряшка к кудряшке, а теперь с уродливыми колтунами, словно вывалившимися наружу злокачественными опухолями, большого пуделя. Умер ли его хозяин, или пса просто выставили — неизвестно. Сердобольные люди собаку пытались пристроить, но никто ее, взрослую и некрасивую, не брал. Так и слонялась она. И даже когда ее порой угощали веселые нетрезвые люди из летнего ресторана, она лишь нюхала и не ела — так сильна была ее печаль, которая, должно быть, переросла уже в физическую болезнь.
А вот кто не прочь был полакомиться, так это утки. Эти сжирали все, не боялись никого, постоянно дрались друг с другом и тюкали клювами мелких сухопутных крыс, которые проплывали мимо. Пузатый мужичок, что прибирался на пруду рано утром, имел возможность прибить хотя бы одну крысу, а крысы имели возможность хотя бы разок укусить мужичка, но ни человек, ни животные не вмешивались в естественное течение жизни.
Новый день на пруду начинался так: пузатый мужичок опустошал урны и собирал отовсюду мусор: заталкивал обертки, объедки, бутылки, пивные банки, пластиковые стаканы в черные плотные мешки, затем мел дорожки, деликатно не замечая крыс, а они, казалось, уважали его за это и мысленно благодарили. Недавно он бросил курить, но привычка делать перекуры осталась, и он заменял их чтением замызганной книжонки в мягком переплете, которая лежала у него в кармане шаровар, очень, кстати, удобном, потому что карман располагался на уровне колена с внешней стороны ноги. Закладкой для книги служил обрывок пачки от сигарет —последней, которую он выкурил. Ему было непросто, но он держался. Говорил, что с соседом поспорил на большие деньги. Если выиграет, то и пить бросит, тоже на спор. Чуть позже на пруду появлялись торгаши: мороженщица, у которой кроме мороженого можно было купить сладкую вату, поп-корн, и цветных петушков на палке, хот-догщица, у которой на выбор было три вида сосисок: говяжьи, куриные и свиные, и три вида соусов: майонез, кетчуп и горчица.
А однажды к пруду привезли пузатую желтую бочку с квасом и совсем еще юную девушку. В руках у нее были две «гигантские жирные гусеницы» — упаковки больших и не очень одноразовых стаканов. Воздух в тот день был просто изумителен: горячий, сухой, ароматный, стояла жара, но не сказать, чтобы она утомляла, она будто ласкала все живое, и живое откликалось и благоухало: и растения, и мокрые псы, и вспотевшие люди. И пруд, и люди вокруг были особенно расслабленные, медленные. Ленивые, пресытившиеся лебеди уже ничего не хотели, они спали, и напрасно молодые мамы с малыми детьми ждали их с хлебом на берегу. Квадратный кусок фанеры, с надписью о том, что птиц кормить запрещено, был разломан пополам. Пузатый мужик, развалившись под деревом в очередном «перекуре» с книжкой, время от времени обмахивался одним из обломков, словно веером.
Дарья, так звали девушку, которую привезли вместе с бочкой с квасом, перезнакомилась с остальными торговцами в первый же день своего пребывания на новом месте. Бочку с квасом поставили на самом солнцепеке и не дали зонта, потому Даша обречена была истечь потом и покрыться бронзовым загаром. До десяти вечера продавала она квас, а после не сразу шла домой, а сидела у пруда, попивая пиво. Еще ей полюбились местные хот-доги, в конце дня она покупала себе один и делилась с неприкаянным пуделем, который, видимо, увидел в ней нечто родное, потому что из ее рук он ел и всячески к ней ласкался, лежал под ее столом, когда она продавала квас, время от времени лизал пальцы ног. В эти моменты Дарья смеялась. Не потому что ей было щекотно, а от умиления и некоторого смущения.
Смех самое прекрасное, что в ней было, истинное ее украшение. Редко, когда у человека такой изумительный, искренний, задорный, чистый, колокольчиковый смех. Слово «человек» Дарье больше к лицу, чем «девушка», а именно так к ней обращались, когда хотели купить квасу. Смеялась Даша часто, ей многое было смешно. Бывают такие люди, легкие, радостные, рядом с которыми даже глубоким старикам и старухам кажется, что все у них еще впереди. А потому и квас уходил у Даши хорошо.
Мирон пить не хотел, он просто сокращал путь и шел через пруд, но услышал, как кто-то смеется и, себя не помня, поплыл на этот смех. Некоторое время он наблюдал, как Дарья подает стакан, отсчитывает сдачу другому покупателю.
— Большой? Маленький? Алё? — не сразу услышал Мирон.
— Давайте сначала маленький. На пробу.
— Берите большой, вкусный квас, — не согласилась Дарья. — И у меня маленькие стаканы закончились. А нет, один остался, — и она налила Мирону, не зная пока, что его так зовут. А он не знал, что она — Дарья.
Квас и правда оказался вкусным. Пока пил, Мирон усиленно думал, как бы продолжить разговор, подольше не отходить от Дарьи и очень хотел, чтобы она посмеялась над чем-нибудь еще, а вот шутить он не умел и по природе своей был молчун. Но тут шевельнулась под столом собака, которую Мирон сначала не заметил.
— Ваш?
— Кто? А, Пафнутий… Не, здешний.
— А почему Пафнутий?
— А почему бы и нет?
— Действительно, — пожал плечами Мирон. — Очень даже похож на Пафнутия.
Дарья засмеялась, и Мирон почувствовал себя самым счастливым на свете. Будто много лет он ехал, шел, полз и вот, наконец, добрался домой.
— А вы встречали когда-нибудь живого Пафнутия!? — спросила Дарья, когда закончила смеяться.
— Только мертвого. — Мирон сделал паузу, надеясь, что шутка удачная, но Даше так не показалось. — Шучу. Просто этот пес и правда похож на это имя.
— А на какое имя похожа я?
И Мирон принялся перечислять женские имена и, не смущаясь, рассматривать при этом Дашу. Одета она была просто: желтая майка, на тонких бретельках, джинсовые шорты до колена и бежевые босоножки. Дарья была красива, но какой-то странной красотой, будто создатель решил испробовать нечто совершенно новое, пойти от обратного и смело экспериментировать: невысокий рост, а руки и ноги длинные, пальцы и там, и там — тоже. Глаза выпуклые, большие, выразительные, абсолютно коровьи, зеленые, наивные и хитрые тоже. Нос картошечкой, мог бы быть и поменьше. А вот грудь безупречна. Будто умелые руки скульптора скрупулезно вылепили ее. И прочие женские изгибы хороши и соблазнительны, но все же не как у богини, а как у человека обычного. Человека простого и на первый взгляд понятного. Человека, которого ничего не тяготит, который ничем не терзается. Имя этого человека Мирон угадать не смог, а потому сдался:
— Ваши волосы такого же цвета, как шерсть у Пафнутия.
Дарья наклонилась к псу и приложила к его шерсти локон своих волос. Пес тут же потянул к ней свою морду и лизнул нос.
— И правда, — согласилась она, утираясь. — Кваску повторить?
Мирон с сожалением отметил, что девушка, которая так понравилась ему, кажется, потеряла интерес к их общению. Он купил еще квасу, на этот раз большой стакан, чуть отошел от бочки, расстелил на траве ветровку, достал телефон. Непросто было сказать матери, чтобы не ждала к ужину… Чуть позже Мирон купил еще квасу, а еще чуть позже ему пришлось потратиться и на туалет.
К вечеру воздух остыл и стало совсем благодатно: не жарко, не холодно — парное молоко. К бочке подъехала черная, видавшая виды «чепырка», вышел из нее мужик, Даша налила квасу ему и себе. Пока они пили, Мирон наблюдал за их общением, пытаясь понять, какие меж ними отношения: рабочие или больше, чем рабочие. Была бы это его девушка, он не позволил бы ей целыми днями квас продавать… Даша сдала мужику выручку, помогла обмотать пластиковые стул и стол цепью и накинув ее на бочку с квасом, щелкнула замком и пошла прочь. Мирон выдохнул и устремился за ней.
— А где же Пафнутий? — услышала Даша за спиной, обернулась и осуждающе поглядела на Мирона, снизу вверх.
— Молодой человек, если вы хотите со мной познакомиться, так давайте напрямую, я бы вот съела чего-нибудь, причем тут собака?! — выдала она раздраженно. — Вон туда хочу. — Она показала на ресторан. — Я туда в туалет ходила, там красиво, — уже спокойнее пояснила она.
Они зашагали вдоль пруда к летнему ресторану, Мирон предвкушал общение, а Даша – еду. Но только их усадили за стол и подали меню, Даша возмутилась:
— Почему картофель по-деревенски триста рублей стоит?! Сколько там грамм? Это же просто картошка! Я все понимаю, но нельзя же настолько борзеть!
Пока она выговаривала официанту, Мирон робко попытался объяснить обоим, что, мол, все в порядке, можно поужинать, но Даша перевернула страницу меню и продолжила с еще большим градусом:
— Уток, наверно, здесь ловите? А это что несут? Вино? А чего оно такого цвета? Разбавили, что ли? Вы знаете, я все понимаю, но это обдираловка. Ноги моей здесь не будет! — и бросила Мирону, вставая из-за стола: — Уходим!
Когда они вышли на улицу, у Даши был такой вид, будто ее только что оскорбили, хотя официант слова грубого им не сказал.
— Давай съедим по хот-догу, ну его, этот ресторан. Дерут с трудящих втридорога. Из какого фильма помнишь?
— Двенадцать стульев?
— Точно! Воробьянинов, когда повел Лизу ужинать: «Однако! Котлета по-киевски — два двадцать пять». А тебе какой больше нравится, Гайдая или Захарова? Мне Гайдая. У Захарова как-то затянуто и нудно. Хотя Миронова с Папановым я уважаю. А вот Зиновий Гердт и там, и там закадровый текст читал. Если бы я была на его месте, я бы не стала повторять одно и то же. Даже за деньги. Это скучно и топтание на месте. Я вот прошлым летом на автомойке работала, в этом году тоже можно было пойти, но я не повторяюсь. Жизнь одна, многое надо попробовать. Должно быть разнообразие… Все стоишь? — Это она уже обратилась к продавщице хот-догов, – мне со свиной сосиской, соусов всех, какие есть. А тебе? — спросила она Мирона.
— А мне с говяжьей.
— Мусульманин что ли? — улыбнулась она.
— Почему? — Мирон смутился и показал нательный крестик.
— Значит, еврей, — заключила Даша.
— Нет, я русский!
— Еврей-еврей! — поддразнила Даша, — зажопил в ресторане поужинать, потащил хот-доги жрать! — и засмеялась, и Мирон не смог рассердиться, заслушался.
Продавщица дала им хот-доги и прежде чем уйти, Даша пояснила:
— Мы хотели там поесть, но они обнаглели. Нельзя, ну настолько цены задирать. Я наорала на них, и мы ушли. Пусть знают, что неправы. Конечно, цены они из-за этого не снизят, но пусть хотя бы знают, что неправы.
Даша и Мирон сели у самого пруда, быстро съели свои хот-доги и, наконец, познакомились.
— А я бы не догадалась, что тебя так зовут, — призналась Даша. — На Мирона ты не похож.
— Ты на Дашу тоже.
— Знаю. Отец так назвал. В восьмидесятые модно было. В советское время людей Дарьями не называли, потому что это имя — пережиток прошлого. Дарьями были барыни разные, владелицы крепостных душ. Имя это благородного происхождения. Не знаю ни одной Даши возраста моей мамы и бабушки. Это потом этот стереотип ушел.
— Хочешь еще хот-дог?
— А давай! — удивилась Даша щедрости Мирона. — А я тебя здесь подожду, покурю пока, идет?
Мирон вернулся довольно быстро.
— Видишь, никакой я не еврей, — сказал он, подавая сосиску.
Даша опять засмеялась своим чудесным, колокольчиковым смехом.
— А ты думаешь, если еврей — то скряга? Быть евреем это стыдно? Это стереотип, так думать! Если еврей — гордись этим. Сколько страдания выпало на их долю. «Список Шиндлера» – мой любимый фильм. Я бы сыграла Хелен Хирш. А «Жизнь прекрасна» смотрел? Шедевр, скажи?! Евреи все умные.
— Понимаю. И даже согласен. Но боюсь, я все-таки русский. Кстати, мой прадед до Берлина дошел.
— Шутишь? И мой тоже! А может, они были фронтовые товарищи? Твоего как звали?! — и она жадно вытаращила на него свои и без того огромные глазищи.
В ту секунду она сделалась вдруг наивной, чистой, беззащитной, что было для нее редкостью, ибо всегда могла постоять за себя, а чаще — за других, а еще чаще — за совершенно незнакомых людей. И Мирон увидел в ней совсем еще девочку, вернее будет сказать, девчонку, а себя почувствовал самым что ни на есть взрослым, всемогущим мужиком.
— Мирон Петров. Меня в его честь назвали.
Даша задумалась и произнесла:
— А, не… не слышала про такого… А ты тоже Петров, выходит?
— Нет, это со стороны матери прадед. А я Поздняк.
— Поздняк!? — не поверила она своим ушам. — Это как «поздняк метаться»?
— Вроде того, — улыбнулся Мирон. — Но насколько я знаю, эта фамилия произошла от имени Поздняк. Так называли очень долгожданных, очень поздних детей.
Они то сидели возле пруда, то гуляли вокруг, в один момент Даша опомнилась: метро уже закрыто, а в такси она не ездила из принципа — повсюду ей мерещились надувательство и обдираловка, и напрасно Мирон пытался ее уговорить. Они отправились скорым шагом, почти бегом до вокзала, откуда в час тридцать шесть должна была отойти последняя электричка.
— Если на нее не успею — это судьба! Пойду ночевать к тебе! — запыхавшимся голосом проговорила Даша.
Мирон пожалел, что не съехал от родителей, позволил матери сдать бабушкину квартиру, вот сейчас она бы ему очень пригодилась!
Возле вокзала Даша вдруг остановилась, переводя дух: оперлась руками о колени и вниз смотрит, а волосы свесились, закрыв лицо. Мирон хотел поторопить, но вдруг увидел, что она смеется, но уже неприятно смеется, не как колокольчик, а будто по злому и над ним, а сама вот-вот превратится в чудище.
— Мне не надо на электричку. Точнее надо, но не сегодня! Захотелось пробежаться просто. Помнишь, как «Вокзал для двоих» заканчивается? Гурченко и Басилашвили бегут, в снегу тонут, а потом он на гармошке играет, чтобы его услышали охранники. Пробежались отлично, правда? Самое то перед сном!
Но Мирон с нею не согласился. И пока он соображал, что ответить, Даша вдруг бросилась ему на шею, точнее, до шеи она не достала, а уткнулась почти что в живот — Мирон был очень высок. Она обняла его, опять же больше как девчонка отца, а не женщина мужчину, хотя они оба были так молоды, что «женщину» лучше заменить на «девушку», а «мужчину» на «парня». Но в случае с Дашей, которой больше всего подходит слово «человек», будет вернее сказать, что один человек крепко обнял другого человека, впервые за вечер.
— Но если бы не электричка, разве бы ты побежал? Побежал бы?
Мирон тоже ее обнял, как-то растерянно, но крепко. Он хотел уткнуться ей в макушку, но для этого пришлось бы приподнять Дашу, а он не мог – она прижалась к нему и застыла, думая о чем-то, похоже, важном, и он не решился тревожить ее.
— А может, тебе и правда Пафнутий нужен был, а не я?
— Нет, ты.
— Это хорошо! — обрадовалась Даша и отошла от Мирона. — Хочешь, ко мне ночевать пойдем? У тебя сотовый есть? Давай сюда, я звякну кой-кому.
— Может, я провожу тебя, а завтра опять увидимся? — предложил Мирон, доставая из кармана телефон. Только-только вышел Siemens A50, и он его себе купил, даже номера еще не все внес.
— У тебя девушка?
— У меня мама, которая волнуется… — и он увидел четырнадцать пропущенных звонков.
Мирон приложил телефон к уху. Разговаривал с матерью вкрадчиво, заверил, что вызовет официальное такси, а не просто поймает «мотор», и что темными дворами ходить не будет, а дверь откроет своим ключом.
Как только он закончил разговор, Даша схватила его за руку и увлекла наперерез проезжей части на красный свет. Мирон ошалел, но поддался, и только когда они оказались на противоположном тротуаре, отчитал Дашу за беспечность, неосторожность, на что она ответила:
— У меня ангел-хранитель сильный. Я уже много раз и под электричку чуть не попала, и вообще…
— Звонить не будешь? — спросил Мирон, убирая телефон в карман.
— Ничего, так придем. У меня там своя комнатка есть. Мне подружка пожить разрешила. Пока я тут работаю. Чтобы домой далеко не ездить. А тут пешочком полчасика прошел, и уже на пруду.
Но когда они подошли к подъезду, Даша сказала вдруг:
— А знаешь… Езжай-ка ты лучше домой. Лето закончится, я тоже смогу купить себе сотовый, будем созваниваться. Я спать, а то завтра с утра опять квасить идти, – и она ловко нажала три кнопки на дверном замке и скрылась в подъезде. Дверь громко за ней хлопнула.
Мирон присел на лавку и закурил. Казалось, сама Даша не успевает за своими эмоциями, а Мирон и подавно. Он даже не пытался объяснить такую смену настроений и успокоился тем, что по крайней мере знал, где Даша работает и где живет. За вечер, проведенный с ней, он испытал самые разные чувства, много раз впадал в неприятное для мужчины состояние, когда совершенно не понимаешь, что происходит, не контролируешь ситуацию. Даша так запала ему в душу, может, конечно, временно, но этот чистый, веселый смех, это детское выражение глаз и подобную прямоту, бесстрашие и в то же время беззащитность он не встречал ни у одной девушки.
Но самое поразительное было не это. А то, что в этом дворе Мирон знал каждую лавку, каждую трещинку в асфальте. Родители часто привозили его к бабушке, ныне покойной. Бабушка, в отличие от матери Мирона, разрешала не доедать супа, набивать карманы горохом — это отличные пули для рогатки, а самое главное, она разрешала подолгу играть на балконе с прищепками, дохлыми сухими мухами, идеально круглыми и блестящими крышками для закатки, в которых так красиво отражалось солнце, и не ругалась, если Мирон высовывал голову и плевал вниз. Ему нравилось, как плевок, пролетевший пять этажей, глухо шлепается на асфальт. Только одно у бабушки было правило: спать ложиться ровно в половине десятого. И вставать не позже семи утра. «Бог ничего тебе не подаст за ранний подъем. Но помни: встанешь поздно — день пустой проведешь. А таких дней за всю жизнь, знаешь, сколько набежит?» И телевизор смотреть баба внуку разрешала только тридцать минут в день. А в остальном была полная свобода. И если случались конфликты между детьми во дворе, и другие родители приходили жаловаться, бабушка Тамара никогда не бранила внука. Она выслушивала и отвечала: «Хорошо, я с ним поговорю». А когда ябеды-корябиды уходили, баба Тамара Мирона хвалила: «Молодец. Давно пора было надрать ему зад. А мать его… сказала бы я тебе…» — она гордилась тем, что ее внук настоящим мужиком растет. Дерется. Ну, пытается… И не хотела этого пресекать. Правда, Мирон скорее был бит, чем бил сам, но все равно бабушку радовало, что внук не убегает прочь и не жалуется ей, а пытается сам все решить. И для Мирона проводить лето в душном городе близ вокзала было милее, чем на тесной даче. Бабушка Тамара надолго квартиру без присмотра не оставляла и больше маялась на природе, чем отдыхала…
Вдруг сверху Мирон услышал голоса и один из них был уже ему знаком и полюбился. Он чуть отошел от подъезда и задрал голову: так и есть, Даша и еще какая-то девушка весело болтали на балконе и, кажется, чем-то хрумкали, вроде чипсов. Молодой человек хотел было подать голос, но быстро передумал. К тому же он был уверен, что Даша будет рассказывать о нем своей подруге и опасался услышать что-то неприятное, а потому поспешил углубиться во двор, где тьма его скрыла. Он не хотел пока терять чувство влюбленности, взволнованности. Мирон был приятно удивлен, что Даша находится в квартире, где прошло его детство, где он рано засыпал и рано просыпался. И почудилось ему, что в этом есть бабушкино благословение —в Бога он, как и его праматерь, не верил. Но перед развалом Союза бабушка отвела внука в храм, крестила его и крестилась сама, на всякий случай: «А вдруг Он есть? Пусть в толпе «товарищей» узнает «своих». А когда в двухтысячном бабушка умирала в своей постели, она шептала «Отче наш», единственную молитву, которую выучила, на всякий случай. И обещалась после смерти присниться внуку, как только разузнает, что там и как на том свете устроено, как следует вести себя при земной жизни, чтобы получше устроиться на небесах. И наказывала Мирону носить крестик, ложиться рано и рано вставать – только так можно запомнить сон, «а в нашем случае — пошаговую инструкцию!» — и хохотала, уверяя, что прожила хорошую жизнь и ни о чем не жалеет, а глаза у ней были грустные-грустные…
Но со смерти бабушки Тамары прошло уже три года, а она так ни разу и не приснилась Мирону. Должно быть, все летала и узнавала, как и что там на Небе. Мирон огорчался, что баба не снилась, как обещала, и все больше увлекался своей жизнью, бывало, что поздно ложился, много часов подряд смотрел телевизор или сидел за компьютером. Давно уже не плевал с балкона вниз и не набивал горохом карманы…
Продолжение следует...