Недавно всплывали новости о том, что некоторым студентам предложили вместо производственной практики поработать на переписи населения. Мол, это тоже может сформировать нужные компетенции. Оставлю в стороне поток так и напрашивающихся ехидных комментариев. Услышав об этой истории, я в очередной раз задумался над тем, чем в свое время для меня стала фольклорная практика – речь про экспедиции студентов деревни Архангельской области.
Надо сказать, что фольклор на филфаке вызвал у меня краткий, но неподдельный интерес. Еще бы: я, считавший после школы, будто что-то смыслю в анализе художественного текста, обнаружил, что анализировать можно не только какие-то замкнутые «произведения искусства». Анализировать можно пространство, социальные практики, причем как какие-то особые «ритуалы», так и повседневное бытование человека – в общем, мир вокруг. Кто-то из моих знакомых писал курсовую по деревенским дракам, кто-то – по устройству традиционной избы, кто-то – по свадебным обрядам, кто-то – по традиционной социальной иерархии и способах ее выражения. Когда видишь, что кто-то занимается, например, анекдотами или сплетнями, приходит понимание, что вообще-то анализируется не столько чужая, сколько наша собственная социальная реальность – просто возникает новый взгляд на нее. Ведь и наше сознание мифологично – и было бы здорово, например, если бы в школе к фольклору относились серьезно, понимали бы, что это часть нашей повседневности, анализировали бы реальные социальные практики от банальной вежливости до культуры обмена интернет-мемами. Но увы...
Кроме того, фольклорная практика предполагает овладение интересными практическими навыками. Общение с людьми чужой культуры (а что бы ни говорила школа про универсальные черты всего русского народа, молодой человек из города очень хорошо чувствует, что в деревне попадает в совсем другой мир) заставляет внимательней относится к своему собственному поведению – к словам, действиям, внешнему виду. Приходится задумываться над самыми базовыми вещами: куда лучше сесть, куда когда посмотреть, чтобы не обидеть, расположить к себе, да еще и узнать что-нибудь интересное. Когда формально относящийся к своим задачам студент ведет «интервью», со стороны это выглядит нелепо: он сверяется со списком тем, задает вопросы, которые не понимают «информанты», сам не понимает ответов, мучается, говорит, мол, «ну расскажите еще что-нибудь интересное», а какая-нибудь несчастная бабушка мучается еще сильнее собеседника, не понимая, чего от нее хотят. Но когда кто-то из руководителей занимался вроде как примерно тем же самым, он просто пил чай в гостях у приветливого деревенского жителя, они как будто бы с удовольствием беседовали ни о чем, а потом вдруг оказывалось, что в процессе этого чаепития удалось узнать столько всего интересного… В общем, я хорошо усвоил, что правильное взаимодействие с информантом должно внешне представлять собой непринужденную беседу, так что я, оказавшись в новой деревне, чертил в блокноте что-то вроде «карты вопросов», которой втайне очень гордился (признаюсь, было в этом что-то по-детски игровое). Я придумывал логичные, ненавязчивые переходы между темами, которые потенциально могут быть интересными. Какие-то связки были универсальными (от темы свадьбы можно перейти к детям и колыбельным, от колыбельных к сказкам и т. д.), какие-то менялись от территории к территории (у этого мужчины отец был охотник, как зайдет речь о семье, можно спросить, чем занимались родители, выйти на эту тему; у этой женщины дом прямо в центре деревни, можно спросить, не мешают ли во время праздников гуляния прямо перед домом, а оттуда выйти на тему такого-то конкретного праздника). Чувствовал себя, знаете, кем-то вроде светских героев Толстого, для которых разговор был дипломатической игрой.
В связи с этим стоит сказать, что в каком-то смысле экспедиция способствовала и формированию или, по крайней мере, отшлифовке тех или иных жизненных принципов. Например, я чувствовал, что это неправильно, когда люди тебе с удовольствием что-то рассказывают о своей жизни, а ты киваешь, но на самом деле особого интереса к реальным людям не испытываешь, а ждешь, когда же тебе расскажут что-то «ценное». Я понимал, что если ты что-то хочешь получить от человека, надо ему что-то дать – в эмоциональном плане. Я пытался найти в себе интерес к информанту, а не к информации, прикидывал, что я готов рассказать о самом себе в процессе разговора. Четко формулировал для себя, о чем я точно не буду спрашивать, потому что это личное, и даже если мне захотят об этом рассказать, я прерву разговор, потому что не готов в ответ рассказать что-то свое – столь же значимое.
И вот возникает вопрос: откуда вообще может взяться мысль о том, что можно без потерь заменить фольклорную практику поквартирным обходом во время переписи? Наверное, все просто: дело в том, что мало кто готов выйти за рамки своих представлений о том, чем занимается кто-то другой. А жаль. Умение встать на позицию другого или хотя бы допустить, что то, в чем ты не разбираешься, совершенно не такое, как ты себе представляешь – думается, это умение, которое в идеале должно развиваться у каждого в процессе школьного и тем более вузовского образования. Но, кажется, так не всегда получается.
А настоящая фольклорная практика именно в этом очень помогает. Ты учишься понимать и ценить существование другого – совершенно не такого, как ты. Увы, у большинства людей представления о фольклоре складываются в младших классах школы – и чаще всего фольклор там преподается так, что выкинуть его из системы образования действительно не жалко. И не у всех есть возможность съездить в экспедицию. Но если вы поняли, что ваши представления о фольклоре, к сожалению, совпадают с представлениями авторов учебников младшей школы, может быть, вам будет интересно посмотреть видео, где я объясняю, почему эти представления не соответствуют действительности: https://www.youtube.com/watch?v=MhliceCHBZQ. Хотя… Лучше, конечно, все равно послушать или посмотреть настоящих фольклористов, а не меня – но уж точно не чиновников от системы образования.