Пара наблюдений о нашей культуре.
Когда я готовил выпуск о неточных цитатах у Довлатова (https://www.youtube.com/watch?v=2BTFtDL5Vn4), задумался вскользь о том, почему в школьных сочинениях так часто можно встретить эпиграфы. Я почти 10 лет проработал учителем, и если я вижу, что сочинение начинается с эпиграфа, скажем, с какой-нибудь «глубокомысленной» цитаты, я почти наверняка знаю, что сочинение будет очень слабым.
Как так получается, что школьникам прививается любовь к использования – к месту и (чаще) не к месту – чужого слова? Что это вообще дает человеку? Ну, во-первых, наверное, отчасти дело в любви к ссылкам на авторитеты, которая была так распространена в советской культуре. Когда ты ссылаешься на «другого», ты придаешь весомости своему тексту. С другой стороны, ты снимаешь с себя ответственность, прячешься за другого – мол, не я один так думаю, с меня и взятки гладки. Но мы ведь вроде как давно ушли от той культуры, где тебя не допускали до защиты диссертации, если во вступлении нет ссылок на Ленина. Ушли от культуры, где культивируется «единомыслие», а сам факт наличия собственного взгляда на мир потенциально опасен. Почему столь живучей оказалась жалкая привычка прятаться за другим?
Другое объяснение эпиграфов в школьных сочинениях – попытка сделать текст «художественнее», ведь это естественно для литературы – отсылать к другим произведениям. Оставим даже за скобками, что сочинение – специфическая аналитическая работа, то есть тексты этого жанра не должны быть художественными. Даже если бы использование эпиграфа было бы уместным в жанре сочинения, на практике почти всегда эпиграфы все равно лишь все портили бы. Большинство детей тут допускают тут ту же ошибку, что плохие авторы. Представляете себе, скажем, этих третьесортных поэтов, которые наполняют текст словечками вроде «вечность», «бездна», «вселенский» и проч., считая, что их произведения за счет этого становятся «глубже», в них появляется больше смысла. Вот они же любят вставить в текст какую-нибудь цитату из Библии, полагая, что благодаря этому текст стал «сложнее» на одну библию. Такие «поэты» не учитывают, что для того, чтобы два художественных произведения сошлись в продуктивном диалоге, нужно, чтобы ваш текст по сложности и глубине был хоть как-то соотносим с тем, который вы цитируете. Вот вспомним, как Гаспаров описывал структуру «Мастера и Маргариты», в частности, функции разнообразных отсылок. Когда Иван Бездомный гонится за Воландом, он соотносится с Чацким из «Горе от ума» Грибоедова. Ну, помните: Бездомный, как и Чацкий, попадает «с корабля на бал» (из реки на праздничный обед), дело происходит в ресторане «Грибоедов», Бездомный с горящим взором проповедует свои идеи, а все принимают его за сумасшедшего, хотя читатель знает, что это не так; в конце концов, Чацкий в финале требует: «карету мне, карету», а Бездомного увозят в психбольницу на карете скорой помощи. В этой ситуации не только роман Булгакова получает дополнительный смысл (а персонаж приобретает неожиданную глубину). Дополнительный смысл приобретает и пьеса Грибоедова – мы действительно понимаем, что поведение Чацкого не совсем адекватно, и это заложено в тексте – но это выглядит чем-то неожиданным на фоне советских интерпретаций Чацкого как безусловно положительного героя. «Мастер и Маргарита» и «Горе от ума» взаимно обогащают друг друга. Но когда плохой поэт цитирует Библию, Библия от этого ничего не приобретает. А из-за контраста сложности структуры Библии и примитивности структуры стишка плохого поэта возникает разве что комический эффект. То же самое и со школьными сочинениями. В художественном тексте использование в эпиграфе какой-нибудь цитаты подразумевает серьезный «диалог», но когда в простеньком сочинении школьник отсылает к классическому тексту, это выглядит просто нелепо. Я не могу поверить, что учителя, вбивающие школьникам в голову любовь к эпиграфам, этого не понимают…
Наконец, стоит отметить, что неуместное цитирование в целом широко распространено в школьной практике в связи с подходом советской (да и современной) критики к работе с текстом. Знаете, когда считается, что можно выдернуть из произведения любую цитату и использовать ее как угодно, совершенно игнорируя контекст, откуда она была вырвана. Все понимают, о чем я говорю, так что не буду подробно на этом останавливаться. Вспомню лишь один показательный пример из недавнего прошлого. Думаю, многие слышали о плакате с баннером в петербургском метро. Так использовалась цитата из Довлатова: «Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем». В оригинале в Чемодане сразу за этими словами идут следующие, принципиально меняющие посыл: «… трудно быть лентяем. Однако мне это удавалось». Но авторов плаката это не смутило – как никогда не смущало ни одного критика, работающего с художественными текстами примерно так же.
В общем, любовь к необоснованному, бессмысленному цитированию в нашей культуре обусловлена самыми разными причинами. Раболепные ссылки на авторитеты, примитивно понятая художественность, неумение или нежелание адекватно работать с материалом для анализа… Мы находимся в плохой зависимости от чужого слова, чужого взгляда, мнения – и, к сожалению, школьная литература зачастую этой зависимости потворствует.
Довлатовский принцип – всегда цитировать чужие тексты только с ошибками – объясняется особыми представлениями Довлатова о том, как соотносятся реальность и литература. Но мне этот принцип по-человечески нравится по другой причине – в этом чувствуется ироничное отношение к привычке ориентироваться на чужое слово. К сожалению, даже в мире, где был уже не только Довлатов, но и постмодернистское видение интертекстуальности, мы все еще не можем от этой привычки освободиться.