Ни звука кругом: ни лая голодных собак, ни карканья озябших ворон, ни тяжёлого гула грузовых машин на мосту. Только таинственный шёпот с тихим перестуком. Это лёд, вставший уже, было, на речке, с нежданным потеплением поплыл, шурша, увлекаемый сильным течением. Сотни дрожащих, мельчайших всполохов света на солнце, странном для конца ноября, взрывались поочерёдно, то тут, то там, то поднимаясь из-под воды, то вновь ныряя, на спинах ледяных осколков. Всё стало ослепительно-голубым, прозрачным почти, и даже пегие кустарники, раскинувшие беспомощно колючие ветви, и влажный ковёр из порубленных камышей на берегу уютно порыжели.
Название реки – Незамерзайка – можно было бы списать на шутку заядлого автомобилиста, если бы оно не было придумано ещё в XVIII веке. И, вопреки людским ожиданиям, каждую зиму она замерзала. На входящем дугой в воду берегу стоял щуплый монашек: подоткнутая под пояс ряса его открывала высокие рыбацкие сапоги, сверху на рясу был надет армейский бушлат. Лишённый возраста, как всякий, кто отрастил длинную бороду: не то старик, не то неряшливый юноша, – он приставил к глазам ладонь козырьком, но всё равно щурился от яркого, бликовавшего на резвых льдинках света, и не в силах был оторваться от этой игры природы, позабыв совершенно об обычной своей цели: ежедневном отлове бирючков.
Прозрачный осколок, словно утопающий, уже теряющий связь с жизнью, нырнул в тёмную воду, и вдруг снова выпрыгнул, с глухим стуком бросился на целое ещё полотно мутного льда у берега, расслабленно и счастливо засверкав на спасительной твердыне. «Может, ещё ударит мороз, и он не растает», – подумал монах, но тут же сам удивился своей детской глупости. Надо бы пройти дальше, за ощерившиеся голыми ветвями прибрежные кусты, чтобы проверить: вдруг там вся вода очистилась ото льда и удобно будет закинуть удочку. Он двинулся вправо, ступая по податливому камышовому настилу, с податливым хлюпаньем проседавшему под его шагами.
Действительно, здесь, в заводи, цельного льда не сохранилось вовсе, а останки его плыли далеко, ближе к середине реки. Возле самого берега синело что-то, похожее на забытую кем-то куртку. «Надо бы вынуть, пока не снесло», – приближался к воде с заранее вытянутой рукой монах. Однажды он уже вытаскивал здесь в недоумении целое, рваное и мокрое, кресло. Ступая всё ближе, рассчитывая коснуться рукой скользкой дерматиновой ткани, он с удивлением отмечал, как высоко вздымалась она над водой, и не разбирал сослепу, что за куча лежит рядом. От неожиданности он отступил назад, и под подошвой его звонко хрустнула валявшаяся на земле ветка; напуганная ворона, невидимая глазу, взметнулась где-то в зарослях, и ужас его только усилился, вырвался наружу бессмысленным тоненьким всхлипом. Головой и грудью на тёмной, расхристанной земле, ногами в воде, выпростав вперёд обе руки, как бы сдаваясь, лежал мужчина в синей, вздувшейся куполом от сырости куртке. «Может, живой?..», – но подойти ближе было страшно…
Чёрная ряса, как платье не по размеру полной женщине, туго и некрасиво обтягивала большой живот отца Нектария – настоятеля Храма Рождества Христова в селе под названием Дно. Несмотря на яркое солнце, ему было холодно, и он безуспешно оттягивал рукава, чтобы прикрыть красные, замёрзшие кисти рук. Он не чувствовал носа, но догадывался, что тот сильно разалелся на ветру и выглядит ужасающе нелепо над благообразной его длинной белой бородой. Эти свинские мирские мысли смущали священника, обычно обстоятельного в своём красноречии, он сбивался, хотел закончить быстрее, но не понимал, какие из подготовленных слов мог бы безболезненно пропустить. Смотреть на дорогой лакированный гроб в разверзнутой перед ним могиле не хотелось, и он искал спасения впереди, над головами собравшегося здесь, кажется, всего населения Дна – даром, что села, но аж на пять тысяч жителей! Заполонив собой всё кладбище, многие из них сидели на лавочках внутри чужих захоронений, некоторые совсем бесстыдно, устав, оперлись об их оградки. Огромная толпа, которой всё равно ничего не было ни слышно, ни видно, развлекалась беседой, сотканной из множества незначительных разговоров и слившейся в равномерный пчелиный гул, на широкой кладбищенской дороге. Кресты за ними, всё редея, спускались с пригорка и исчезали на бескрайней глади охристого поля; солнце делало отчётливым рисунок самых отдалённых пейзажей: будто ровными квадратами причёсанная земля, принадлежавшая монастырю, мутно-синяя гряда леса и мигавшие на солнце железные крыши в соседнем посёлке. Сбившись с мысли, отец Нектарий замолчал и услышал, как слоями укутанная в тёплый платок старушка сказала внуку: «Сразу видать, что хорошего человека бог прибрал! Солнце-то как слепит!».
Ах, да! «Раб божий Алексей хоть и утверждал, что в Бога не верует, однако искал его мучительно, беспрестанно: в каждой написанной им книге, в каждом прожитом дне, в каждом совершённом действии…». У могилы лежал простой временный крест – подготовленный до тех пор, пока не будет сделан массивный памятник, на котором запланирована космическая ракета – аллюзия на роман, прославивший автора в восьмидесятые, «Полёт наяву». Проволокой прикрученная чёрно-белая фотография настойчиво показывала отцу Нектарию молодого мужчину, в котором трудно было узнать постоянного его собеседника, хорошо знакомого в старости: чёрные волосы, тонкий, как будто немного раздвоенный, нос, углубление на удлинённом подбородке, и только злой, внимательный, пытливый взгляд всё тот же. Ниже подпись: «Перемыслов Алексей Фёдорович, 3.08.1951 – 21.11.2026». Рядом другая, давно зарытая но густо покрытая яркими искусственными цветами могила, с аскетичной гранитной плитой над ней. Там фотография тоже известной ему, но уже подзабытой женщины: немолодой и всё ещё поразительно красивой, с большими разочарованными глазами, высоким лбом, полными губами. «Перемыслова Галина Дмитриевна, 7.03.1957 – 14.05.2018».
По толпе вдруг прошло заметное волнение – кто-то настойчиво разбивал её, вонзаясь в присутствующих и бесцеремонно продвигаясь к первому ряду. Вот возмутитель возник прямо перед усталым взором священника, почти уже закончившего, но снова запутавшегося в своей сложной речи. Это был лейтенант местной полиции Пешкин: парень, моложе тридцати, с совершенно белым лицом, тяжёлой челюстью напоминавшем лошадиное, на котором не росли ни борода, ни усы. Он обратился к стоявшему тут же своему начальнику майору Круглову: низкорослому, начинавшему толстеть рыжеволосому детине с лицом хулигана из советских фельетонов, – похлопав того по плечу. Не оборачиваясь, Круглов несколько раз раздражённо сбросил его руку, но на такую хамскую настойчивость вынужден был обернуться. С ним как раз заговорила дочь покойного. Статная, эффектная блондинка, унаследовавшая, как сразу можно было определить по надгробным фото, удлинённые черты лица своего отца и материнские большие глаза, поплотнее закутавшись в белую шубку, вдруг зашептала ему: «Слышал бы папа эту чушь про бога…», – а богобоязненный Круглов только пожал плечами, не желая возражать ей, но и соглашаться опасаясь. Удобно отвлечённый помощником, он склонил голову на другую сторону, и тот виртуозно, почти без звука, но предельно отчётливо, зашептал ему в ухо:
- Валерий Борисыч, дозвониться не смог! Там в Незамерзайке жмур всплыл. Неместный, по ходу. Уже мчат к нам.
Круглов смерил его стеклянным взором, который принимал всегда машинально, когда поддавался панике. Забыв извиниться перед своей впечатляющей собеседницей, не думая о том, что скажет о его предосудительном поступке отец Нектарий, он резко развернулся и пошёл прямо сквозь толпу, без стеснения давя ноги всем собравшимся зевакам.
- Кто нашёл? Кто занимается? Что известно? – стал спрашивать он, как только вырвался наружу.
Круглов внимательно смотрел на тот же пейзаж, что изучал только что священник, и видел наползавшую на обманчиво голубое небо бескрайнюю, бесцветную тучу. Круглов вглядывался вдаль так напряжённо, словно желал разглядеть там и Незамерзайку, и сам некстати обнаруженный труп.
#рассказ #детектив #фантастика #мистика #современная проза