В январе 1905 года по вызову Пермского комитета Вятская организация направила меня в Пермь на роль технического работника. В Перми я на явочной квартире встретила Клавдию Николаевну Попову, приехавшую раньше меня из Вятки. От неё узнала, что Пермский комитет «провалился» и о постановке «техники» нечего пока и думать,
Мне было предложено двинуться в Екатеринбург, что я и сделала. Приехав сюда и побывав на «явке» (в книжном магазине Клушиной) — узнаю, что и здесь недавно был провал всего состава комитета, уцелела только Клавдия Тимофеевна Новгородцева (жена покойного тов. Свердлова).
Она предложила мне работать в комитетской типографии и дала паспорт на имя Анны Васильевны Краевой. С этого дня я становлюсь нелегальной. До начала работы я должна была высидеть некоторое время на «чистой» конспиративной квартире у одного радикального врача Спасского, куда меня в этот же день направили. Знали обо всех обстоятельствах только врач и его жена, а домашним было сказано, что я хорошая знакомая, приехавшая и временно остановившаяся у них. Лишний раз из квартиры я старалась не выходить, с Клавдией встречались и вели переговоры каждый раз в разных местах, чтобы не дать материала шпикам; здесь я держала экзамен на умение конспирировать, тут я впервые поняла, что значит «подполье». Высиживание в течение месяца на конспиративной квартире в ожидании начала работы сильно тяготило меня, но надо было считаться с необходимостью. Наконец, в один из дней свидания с Клавдией Новгородцевой я узнаю, что завтра должна увидеть товарища, с которым буду работать в технике. Через несколько дней нами найдена была в Верх-Исетском заводе квартира, поселились в ней трое: я и ещё два товарища (кличек и фамилий я их не помню, одного из них звали, кажется, Прохорыч). По паспортам мы должны были представлять одну семью, т. е. один из них являться как бы моим мужем, а другой братом (фиктивно).
Квартира наша представляла собой небольшую, покосившуюся набок хибарку на 2 окна, с однорядными рамами. Внутри она была также убога, как и снаружи: обои изодраны, потолок закопчен, пол покосился. Пусть товарищи не подумают, что все подпольные типографии были таковы. Там, где было больше средств у организации, создавалась и лучшая обстановка. Вспоминается по ассоциации Самарская типография, где я работала позднее. Под неё взята была изящная квартира с парадным подъездом в доме одного либерального буржуа. Здесь же, в Екатеринбурге средств у организации было в обрез, чтобы сводить концы с концами. Но мы не унывали, — нам уже надоело быть без работы, хотелось скорее наладить организацию типографии. Принялись за декорацию своей хибарки: надо было скрыть следы типографии от хозяина. Единственную мебель — 2 табурета — ставили на видное место, на столе лежали счеты, бумага, кое-какие книги, чтобы можно было подумать: что живет конторщик, берущий работу на дом. Другой товарищ выдавался нами за больного — (кажется он был горбатый). Станок прятали за занавес, который отделял мою койку; в другой комнате, кроме корыта, ведра, таза и висящей одежды, ничего не было (корыто третьему из нас заменяло стул во время еды).
Такая убогая обстановка нас не смущала, у всех троих было одно желание: больше выпустить прокламаций, и тем самым доказать жандармам, что организация живет, что арест нескольких человек не погубил всей организации. Первым надо было напечатать листок о 9 января и мы его спешно выпустили в огромном количестве, не считаясь с тем, что пришлось работать дни и ночи.
С техникой обычно сообщался только один человек, в данное время это была Клавдия, приходившая к нам часов в 9-10 вечера. По условленному стуку в ставень окна мы узнавали её и ждали всегда с нетерпением. Она знакомила нас со всеми партийными новостями Центра и Екатеринбурга, приносила заграничные и российские новинки. Бывали такие моменты, когда тов. Клавдия по конспиративным условиям долго не показывалась, — тогда мы начинали беспокоиться — нет ли опять провала, как быть дальше и техника наша притихала. Помню один момент, когда деньги иссякли, хлеб доели, для освещения остался маленький огарок, бумаги для печатания не хватило, а Клавдии нет и нет. Решили, что положение серьезное. Но достаточно было сигнального стука и публика ожила — сразу стало весело.
Во время большого скопления работы, мы так увлекались, что забывали о конспирации, о том, что рамы окон — однорядки и каждое неосторожное движение по станку нашего большого вала, а не валика, слышно на улице (кстати он был слишком громоздким, совсем не по станку). При той ультраконспирации, какой требовала наша работа, не приходилось засиживаться долго на одной и той же квартире — за 8 месяцев существования нашей типографии мы сменили 3 квартиры.
Напечатанные листовки уносились тем из нас, кто имел наиболее конспиративный вид. Это выпадало обычно на мою долю: в простом повседневном костюме заводской женщины, покрытой большой шалью-сверху, в какой-нибудь прямой кофте, я выглядела типичной заводской бабой-обывательницей. Обложив себя кругом прокламациями, я шагала в имевшуюся у комитета конспиративную квартиру и оставляла их там (это был основной склад), оттуда литература распространялась районными организаторами по фабрикам и заводам.
Жизнь проходила в 4-х стенах. Работавшие в типографии не должны были показываться ни на массовках, ни на каких бы то ни было собраниях. Помню, когда нам один раз за 8 месяцев сидения в технике, комитет разрешил принять участие на одной из массовок, — нашему восторгу не было конца. С огромным нетерпением ждали мы этого дня. Дождались. Пришли за город в лес (в начале лета 1905 г.), где увидели человек 50 собравшихся, долго не могли сосредоточиться, — как будто попали в невиданную обстановку, и речь говорившего слушали с разинутыми ртами, — было какое-то праздничное настроение: возвращались часов в 11-12 вечера с пением революционных песен пока были в лесу. Вернулись домой и опять за работу.
После первомайских листовок и после попытки первомайской демонстрации у полиции началась сильная тревога и беготня по городу в поисках нашей типографии, но и на этот раз мы сумели сохранить свое детище: закопали её в лесу, куда вывезли ночью на лошади Новгородцевых. Похоронив на время технику, зажили как дачники: учитель с женой и братом — на Заимке верстах в 5 от города у тетки Клавдии — Александры Федоровны Мыльниковой. Недели через две розыски приостановились. Выкопав станок, мы снова взялись за работу, снова, начали «печь блины» (как в шутку мы звали прокламации) и «пекли» их до начала августа.
Тем временем 2 товарища — Прохорыч и Федосеич — ушли на другую работу, вернее совсем уехали из Екатеринбурга. Остались мы вдвоем со старушкой хозяйкой. Главным типографом пришлось быть мне, я должна была и набирать, и устанавливать набор на гранку, и закреплять его и прокатывать вал. Александра Федоровна подавала мне бумагу и снимала ее после вальцевания. Листки расходились. В городе пошли слухи о розысках типографии, полиция искала, и за городом — на дачах. Пришлось схоронить её снова на несколько дней. А заводы просили литературы. На очереди было перепечатать пользовавшуюся популярностью брошюру — «Пауки и Мухи». Снова достали и заработали. Напечатано было 1600 шт. (как сейчас помню), и с этим материалом мы сели в тюрьму в августе 1905 года. Со мной арестована была хозяйка квартиры Александра Федоровна Мыльникова, тогда же сел и весь новый состав Екатеринбургского комитета...
Для жандармов арест типографии являлся целым торжеством. При обыске присутствовали все чины, начиная от простого городовика и. кончая прокурором, весь дом ставился на ноги: все перебрасывали, вплоть до золы в печи. Не забыть того ликования, которое было нарисовано на лицах присутствовавших. Торжество было еще потому, что кроме типографии они брали молодого, не опытного (по их мнению) работника, у которого на допросе надеялись выведать об остальных. Но здесь они ошиблись: подполье научило молчать, научило этому и общение с хорошими учителями революции. Нас посадили в отдельный деревянный корпус, где сидели уголовные женщины. К тюрьме я была готова, меня поразил только обыск: тогда раздевали до рубашки и обшаривали кругом всю. Я была выделена от других товарищей, взятых одновременно, посажена в отдельную камеру, без койки, без стола (эта камера была приспособлена для нескольких человек уголовных женщин). Для спанья приходилось постилать однорядку-войлок и маленькую походную подушку. Камера освещалась керосиновой лампой, горевшей всю ночь и издававшей сильный запах. При себе разрешалось иметь кружку, чайник, ложку, полотенце, мыло и никаких острых вещей — ни ножей, ни вилок, ни ножниц, ни иголки. Карандаш и бумагу тоже нельзя было иметь (опыт научил прятать их в стене). Режим был таков: в 6 часов утра вставать, в 7 часов принимать кипяток и хлеб, в 12 - обед, в 5 - чай, 6-7 поверка, при обходе тюрьмы дежурным сторожем надзирателем и помощником смотрителя, после вечерней проверки — сон. Днем 10-15 минут прогулки, свидания в определенные дни; часть публики получала свидания за решеткой, часть непосредственно. Лично я, — свидания не имела.
Время проходило но у всех одинаково. Большинство из нас, не привыкнув к новой обстановке, разбрасывалось, не зная за что взяться. Часть товарищей, наоборот, сразу садилась за книги и читала целыми днями, иные совсем ничем не могли заняться, кроме того, что измерять комнату шагами, или лежать вытянувшись на своих койках (у кого таковые имелись), или нарах. Если надоедало читать, петь, лежать, ходить — начинали перестукиваться или переписываться по тюремной азбуке.
При всей строгости изоляции в тюрьме всегда существовали способы передачи писем сидящим в других корпусах товарищам и на волю. Так сидели мы до октября, когда был получен «манифест» о бумажных свободах. Днем громадная толпа народа собралась у тюрьмы, требуя нашего освобождения, камеры обходили товарищи - делегаты из толпы, чтобы сообщить нам, что мы свободны. Часов в 12 дня 18-го октября мы все политические заключенные вышли на волю.
Из книги "Из прошлого: Сборник воспоминаний. 1903-1905 г." (Пермь,1925), автор А.П.Кин.
